"Маргарет Олифант. Окно библиотеки ("Карета-призрак" #2) " - читать интересную книгу автора

своих словах, я ушла в нишу и сразу оказалась далеко-далеко.
Мое сердце дрогнуло, как будто хотело выпрыгнуть из груди: он сидел
там. Но не так, как утром, - вероятно, стало слишком темно, чтобы писать без
лампы или свечи, - он сидел спиной к столу, откинувшись на спинку стула и
глядя в окно, прямо на меня. То есть не на меня - обо мне он не знал.
Наверное, он смотрел просто так, ни на что, но повернувшись в мою сторону.
Сердце у меня замерло: это было так неожиданно, так странно. Но почему
это меня удивило? Он ведь не имеет ко мне никакого отношения; да и что же
тут странного, если человек устал, если стало темно, а зажигать лампу еще
рано, вот он и повернулся спиной к столу, отдыхает себе и думает о
чем-нибудь, а возможно, и ни о чем. Папа всегда говорит, что думает ни о
чем. Он говорит, что мысли залетают к нему в голову, как в открытое окно, и
он за них не отвечает. А тому человеку какие мысли залетают в голову? Или,
может быть, он все думает и думает о том, чтоМГ пишет?
Больше всего меня огорчало, что я не могу разглядеть его лицо. Это
очень трудно сделать, если смотришь на человека через два окна: его и свое
собственное. Мне очень хотелось запомнить его, чтобы узнать потом, если
случайно встречу на улице. Если бы только он встал и походил по комнате, я
увидела бы его в полный рост и смогла бы потом узнать, или пусть бы он
подошел к окну (папа всегда так делает), тогда бы я разглядела и запомнила
его лицо.
Но зачем бы ему показываться мне, ведь он даже не подозревает о моем
существовании, а если бы знал, что я за ним подглядываю, то, наверное,
рассердился бы и ушел.
Он сидел лицом к окну так же неподвижно, как раньше за столом. Иногда
он слегка шевелил рукой или ногой, и я застывала, надеясь, что он сейчас
встанет, - но он не вставал. И я, как ни старалась, не могла разглядеть его
лицо. Я щурилась, как старая близорукая мисс Джини, заслонялась руками от
света, но все тщетно. То ли это лицо все время менялось, пока я смотрела, то
ли было слишком темно, то ли еще что-то мешало, уж не знаю что.
Мне казалось, волосы у него светлые, - вокруг головы не было темного
обрамления, а оно виднелось бы непременно, будь он брюнетом. Почти наверняка
светлые - на фоне старой позолоченной рамы мне удалось это разглядеть. И у
него не было бороды, я почти в этом уверена - контур лица был ясно виден.
Света на улице еще хватало, чтобы хорошо рассмотреть мальчишку из булочной,
который стоял на тротуаре напротив. Вот уж кого я непременно узнала бы где
угодно; но только кому он нужен, этот мальчишка из булочной!
В этом мальчике могло привлечь внимание только одно: он бросался
камнями во что-то или в кого-то. В Сент-Рулзе мальчишки, швыряющиеся
камнями, - не редкость. Можно предположить, что была баталия, у парнишки
остался в руках камень, и теперь он искал, куда бы им запустить, чтобы шуму
было побольше и ущерба тоже. Но, по всей видимости, ничего достойного
внимания на улице не обнаружилось, и поэтому мальчуган внезапно обернулся,
прищелкнул каблуками, показывая свою удаль, и кинул камень прямо в окно.
Вместо звона бьющегося стекла послышался глухой стук, и камень отскочил
обратно на тротуар. Я это видела и слышала, но не отдавала себе в том
отчета. Мне было не до того, я смотрела во все глаза на фигуру в окне. Она
была неподвижна, даже не шелохнулась, оставаясь, как и раньше, ясной, как
день, и смутной, как ночь. А потом начало смеркаться; комната виднелась, но
уже не так четко.