"Лев Самойлович Осповат. Гарсиа Лорка " - читать интересную книгу автора

смотрит вслед ему до тех пор, пока черная спина старика не скрывается в
дверях церкви. Как он раньше не вспомнил, что у Хоакина сын в солдатах на
Кубе! Кто-то шумно вздыхает рядом. Это Ансельмо, почтальон. Встретившись
глазами с Федерико, он вздыхает еще глубже и утвердительно трясет головой.
Да, он сам этими вот руками отдал сегодня старику письмо с Кубы, где с
прискорбием сообщается... И хоть бы в бою, а то просто желтая лихорадка, она
там косит наших ребят хуже, чем... Но сеньор Гарсиа больше не слышит.
Тревога, которую он весь день гнал от себя, вдруг охватывает его с такой
силой, что он не может больше ни минуты выносить неизвестности. Торопливо
кивнув Ансельмо, он сворачивает на улицу Тринидад, сразу же видит толпу
женщин у своего порога и останавливается, почувствовав постыдную слабость в
ногах. А соседки, как по команде, повертываются к нему и торжествующе кричат
наперебой: - Поздравляем, дон Федерико! Сын!
2 С чего начинается мир? Прикосновения. Шумы. Пятна и очертания. Капля по
капле проникают они в сознание крохотного человечка, который, впрочем, уже
внесен в церковные книги под именем Федерико Гарсиа Лорки. Идут недели,
месяцы; капли сливаются в ручеек, ручеек превращается в реку, и вот уже
целое море звуков, цветов, форм обрушивается на ребенка с каждым его
пробуждением. Звуков больше всего - разноголосая речь, треск погремушки,
шаги, шорохи, скрипы, звяканье, наконец, тишина, у которой есть свой
собственный голос. Барахтаясь в этом море, ребенок не одним только слухом, а
всем своим существом начинает различать в нем какие-то чередования, приливы
и отливы, взлеты и падения. Мерное покачивание колыбели, однообразные
движения, баюкающий напев пробуждают в нем новое чувство, отличное от голода
и боли, но так же властно требующее утоления. Понуждаемый этим чувством, он
захочет вновь и вновь отдаваться размеренному колыханию. Смутное ощущение
своей сопричастности миру, звучащему вокруг, разбудит в нем бессмысленную
радость, которая станет, быть может, первой собственно человеческой радостью
в его жизни. Он научится открывать знакомые повторы и переплески в тиканье
часов, в посвистыванье птиц за окном, в непонятных еще словах, раздающихся
со всех сторон, в веселой суматохе солнечных пятен на стенах, в себе самом.
И первые звуки, которыми он обрадует мать, - гульканье, лепет - будут
подвластны все той же поющей, катящей волны стихии. Пройдет время. Ребенок
начнет говорить, узнает, как зовутся изведанные им чувства. Но это чувство
всех дольше останется неназванным и неосознанным; оно будет жить где-то в
глубине, тревожить по временам.
3 Придерживаемый за руку матерью, он перелезал через высокий порог и на
мгновенье замирал, преодолевая желание вернуться назад, в понятный комнатный
мир. За порогом находился чужой мир - огромный, пугающий, притягательный. Он
бил в глаза ослепительным светом и нестерпимо яркими красками, раздражал
неведомо откуда шедшими звуками и острыми запахами, а главное - был населен
загадочными существами. Иные из этих существ, жужжа и звеня, проносились по
воздуху, иные бегали, лая, кудахтая, иные молча стояли у стен, лишь изредка
кивая и шелестя верхушками, иные - твердые и холодные - неподвижно лежали на
земле, ничем не выдавая своей жизни. А то вдруг кто-то невидимый вздувал
волосы на голове Федерико или брызгал водой на него сверху. Однако мать не
боялась незнакомцев. Прикасаясь к ним либо просто протягивая руку, она
говорила: "собака", или: "тополь", или: "камень", и заставляла Федерико по
нескольку раз произносить это слово. И странное дело, страх отступал,
названная вещь уже не казалась враждебной, она становилась частью своего,