"Пол Остер. Мистер Вертиго " - читать интересную книгу автора

даже когда я подсмотрел за ней в замочную скважину и своими глазами увидел
пару сисек и убедился, что между ног ничего не болтается, все равно поверил
не до конца. У нее были грубые, как у мужчины, руки, могучие плечи, под
одеждой буграми ходили мышцы, а лицо - если не считать редких мгновений,
когда оно вспыхивало своей прекрасной улыбкой, - хранило настолько замкнутое
и отстраненное выражение, что больше смахивало на полено. Но, кажется, еще
больше, чем внешность, меня отталкивали ее молчаливость и манера смотреть
сквозь меня, будто меня вовсе нет. Приставленный к хозяйству, я в прямом
подчинении находился у мамаши Сью и, следовательно, имел с ней дело чаше,
чем с теми. Она выдавала задания, проверяла, как я их исполнял, следила,
чтобы я умывался и чистил зубы перед сном, однако в ту часть дня, которую я
проводил с ней рядом, я чувствовал себя более одиноким, чем если бы был в
доме один. В ее присутствии под ложечкой начинало тянуть и я становился
будто меньше ростом. От моего поведения ничего не зависело. Я мог скакать на
месте или стоять спокойно, мог орать во все горло, а мог молчать - ничего не
менялось. Мамаша Сью была как стена, и всякий раз, приближаясь к ней, я
ощущал себя облачком дыма, крошечным пепельным клубом, который вот-вот
разлетится по ветру.
Единственным человеком, кто относился ко мне и впрямь по-человечески,
был Эзоп, но я с самого начала был настроен враждебно, и что бы он ни
говорил, как бы ни поступал, мое отношение оставалось неизменным. Я ничего
не мог сделать. Презрение к черным было в крови, а Эзоп к тому же был еще и
безобразней всех, кого я имел несчастье видеть за свою жизнь, и я чувствовал
себя оскорбленным уже тем, что вынужден жить с ним под одной крышей. Это шло
вразрез с правилами, опрокидывало законы природы и все святыни, и я не
позволял себе с ним примириться. К тому же говорил Эзоп так, как не
говаривал еще ни один цветной, - даже не как американец, а будто английский
лорд; к тому же он был любимчиком мастера, и всего этого оказалось
достаточно, чтобы я и думать о нем не мог без судорог. Еще хуже мне было
оттого, что, когда он вертелся рядом, приходилось держать рот на замке.
Конечно, позволь я себе тогда разок ругнуться, и гнев мой немедленно вылился
бы наружу, а я не забыл палец мастера, вонзавшийся в подбородок, и не имел
ни малейшего желания снова подвергнуться пытке.
Но еще хуже было то, что самого Эзопа, похоже, нисколько не волновало
мое презрение. Я пустил в ход весь свой арсенал гримас и косых взглядов, но,
когда начинал кривляться, Эзоп лишь качал головой и чему-то улыбался. Я
чувствовал себя дурак дураком. Как я ни старался причинить ему боль, мне ни
разу не удалось его даже поддеть и хоть как-то открыть счет в свою пользу.
Мало того что в нашей войне ему принадлежала окончательная победа, этот
черный дьявол одерживал верх в любой, самой незначительной, самой паршивой
стычке, и в конце концов я стал думать, что коли я здесь разучился вести
честный и равный бой с честным обменом ударами, так виновато в этом
проклятие, которое лежит на здешних местах. Я жил словно в кошмарном сне и
чем отчаянней рвался проснуться, тем больше в нем увязал.
- Ты слишком держишься за свое, - сказал мне Эзоп как-то однажды
днем. - Ты до того зациклен на своей собственной праведности, что слеп ко
всему. Учти, тот, кто не хочет видеть дальше своего носа, никогда не
заглянет в себя и не поймет, кто он такой.
- Я и так знаю, кто я такой, - сказал я. - Вот этого у меня никто не
отнимет.