"Ян Отченашек. Хромой Орфей" - читать интересную книгу автора

Дышала ему в лицо винным перегаром.
- Ну, чего ж ты? Есть возможность - кради случай! Кради... Он вырвался
от нее в последнюю минуту, оттолкнул так, что она пошатнулась. Его что-то
душило, глаза жгло от непролившихся слез.
- Ах, ты...
Он не докончил - пощечина сорвала слова с губ, привела его в чувство.
Он повернулся и бросился в подвал, гремя ключами, а в спину ему хохотала
Алена.
С той ночи они не сказали друг другу ни слова. Вот только сегодня.


III

Пишкот почесал свои рыжие патлы и сильно втянул воздух. Это был сигнал.
Ребята, околачивавшиеся у шкафчиков за стапелями, почтительно стихли: знали,
что сейчас будет. Пишкот своим удивительным хриплым голосом умел подражать
тысячегорлому реву, каким разражается берлинский "Спортпаласт" во время
сеансов массового гипноза: "3иг ха-а-а-айль!.. Ха-а-айль! Зиг ха-а-а-айль!"
Это был его коронный номер, Пишкот отшлифовывал его до виртуозности.
- Блеск! - очарованно прошептал Бацилла, моргнув светлыми ресницами.
Можно поклясться, что слышишь радио...
- Не выношу я этого, - жалобно протянул "малявка" Густа. - Изобрази-ка
лучше пьяного Буриана, ладно?
От этого номера Густа всегда помирал со смеху.
Польщенный артист не заставил себя просить и тотчас забормотал
комично-гнусавым голосом. Помрешь! Но этим репертуар его отнюдь еще не был
исчерпан: сей прожженный скоморох охотно и талантливо изображал - для
развлечения других, для изгнания скуки - все, что только его просили: грохот
бомбардировщика, звуки сельского двора, включая блеяние козы и щелканье
кнута, равно как и последнюю речь Эммануэла Моравца, а то еще - что
пользовалось особенной популярностью - невозможный немецкий акцент самого
Каутце: "Рапотшие, трузья, дофаришчи. Тшас побеты плисок..." Когда же Пишкот
завывал сиреной, то просто хотелось бросаться наутек.
Гонза выглянул в проулок между стапелями, успокоился. Горизонт чист, ни
одного веркшуца в поле зрения; Даламанек, мастер участка, сидит за своим
столиком, подперев голову ладонями, клюет носом над ведомостями. Его никто
не боится, Даламанек - фигура скорее комическая, кредо его проще простого:
ничего не видеть, не слышать, как-нибудь переждать без вреда для себя,
причем сохранить репутацию не только мастера и лояльного подданного
протектората, но и добропорядочного чеха, который в жизни ни на кого не
донес, хотя для этого нередко приходилось закрывать оба глаза. Порой только
вдруг перепугается он чего-нибудь, и пойдет ковылять на своих кривых ногах
между тесными рядами стапелей для крыльев, и шепчет людям в лицо -
наполовину с угрозой, наполовину умоляюще: "Ребята, не дурите, господи твоя
воля! Хоть показывайте, будто что-то делаете, я не собака, но ведь и у меня
семья... Да если черт принесет сюда Каутце, меня же первого схватят. Давай,
давай!" Рабочие относятся к Даламанеку с шутливой снисходительностью, разве
что иной раз кто-нибудь бросит ему ехидно: "Ты мастер, ну и вкалывай сам!"
Никто не стремится скинуть его. Он далеко не худший из мастеров фюзеляжного
цеха; есть среди них и настоящие мерзавцы, есть и телята; однако особой