"Ян Отченашек. Хромой Орфей" - читать интересную книгу автора

Начинаешь вдруг воспринимать все острые углы жизни как-то сглаженно, как
нечто далекое; через блаженно отрешенное сознание твое свободно льются
представления обо всех цветах, всех ароматах, всех звуках - представления,
не связанные меж собою ничем, что помешало бы воспринимать их, - и ты в этом
особом состоянии гипноза то всплываешь, то погружаешься, как водолаз, и
падаешь на дно, и тогда какой-нибудь посторонний резкий звук мгновенно
выносит тебя на поверхность сознания, в настоящее - к утреннему пригородному
поезду, к силуэту девичьей фигуры в коридоре, а потом ко всему этому
припутываются вчерашние лица, они приближаются и уплывают - вот Павел, вот
лица тех, кто был у Коблицев на вечеринке, и Бацилла, и все остальные,
которых свели друг с другом завод, военное время, и даже обшарпанная
кофейня, где еще немножко топят; потом всплывает обрывок из Брамса, и треск
шаров на бильярде, и плеск ночного ливня за бумажными шторами затемнения...
Она едет в том же поезде, ему достаточно приоткрыть, веки, глянуть
сквозь щелочку, но лучше закрыть глаза, так он видит ее явственнее, совсем
живую. Вот мелькнула она между стапелями, в тесных рабочих брюках, в
платочке; в руке несет тигель с заклепками. Он издалека узнает ее шаги.
Движутся одни ее ноги: туловище, плечи и прямая шея остаются в непостижимом
покое. И все же нет и намека на неестественность в такой походке. Гляньте,
говорит кто-то, как выступает! А Гонза ест ее глазами, и приходит ему на ум
Настасья Филипповна из "Идиота". Точно! В ней гордая красота Настасьи, и
чужие взгляды она несет на себе так, будто их не замечает. Темные, чуть,
чуть раскосые глаза устремлены вперед без интереса, без удивления, будто
смотрят сквозь предметы и сквозь тебя-куда-то далеко, но в них ты не найдешь
высокомерия. Скорее это сдержанность. Весь день она среди людей, в грязи и
грохоте фюзеляжного цеха, и все же как-то странно одинока, замкнута в
невидимом кругу, в который не пускает никого, равнодушная к окружающей
грубости, безучастная к сальным взглядам, которыми ее ощупывают. Ее
безучастность внушает особое уважение, хотя на первых порах это свойство
дразнило тех, кому незнакомо чувство неловкости. Многие из фюзеляжного цеха
пытались познакомиться с ней поближе, но никто не преуспел. Эта свинья Пепек
Ржига пытался назначить ей свидание. А после неудавшейся атаки презрительно
сморщил свой пятачок и выразился так: "Маркиза! Цену себе набивает! А я вам
говорю: шкура она. Ей подавай хахаля с деньжатами. Знаю я таких".
Доказательств такого нелепого обвинения не было, но прозвище пристало к
ней. Маркиза!
Спать! Кончится эта треклятая война - зароюсь в одеяло и буду дрыхнуть
три года без перерыва! Кто попробует разбудить - убью.
Хоть раз выспаться досыта! Что там все бормочет этот надоедливый
старик?
Гонза повернул голову к дверям, приоткрыл свинцовые веки. Она все еще
стояла в коридоре, и день уже высветлил ее лицо. Он видел, как она вынула из
кармана пальто сложенную бумажку - верно, письмо, - внимательно перечитала и
положила обратно. Потом вытащила смятый платок и высморкалась. Гонза
невольно улыбнулся, будто застиг ее на бог весть какой слабости. Это было
так трогательно-обыкновенно. Видишь, чего же в ней таинственного?
Навоображал бог знает что, а она самая обыкновенная, и, может быть, к ней
можно подойти, и...
Послушай, кто ты? Ты мне нравишься. Ты не такая, как все. Если б ты
знала, чего только я не выдумал о тебе! Еще, пожалуй, посмеешься надо мной.