"Амос Оз. До самой смерти" - читать интересную книгу автора

милосердия, например, о солнце, которое снисходит до того, что позволяет
даже луже нечистот отобразить себя, нимало не заботясь о том, чтобы изъять
свое отражение.
Достопочтенный архиепископ Этьена, человек простой, маленький и
округлый, сидел в кабинете неподвижно, разглядывая свои белые ладони,
распластанные по столу, или, быть может, разглядывал сам стол, осторожно
переваривая пищу.
Выражение лица Гийома де Торона, который внезапно появился в кабинете,
затемнив своим телом дверной проем, было - как записал впоследствии
архиепископ в своем дневнике - "мрачным до такой степени, что
свидетельствовало о рассеянности либо о сосредоточенности: два душевных
состояния, различие между которыми, судя по внешним признакам, намного
труднее установить, чем это принято думать".
После святой мессы уселись архиепископ и его гость за трапезу. Они
позволили себе по скромному глотку вина, после чего уединились в библиотеке.
Свет десяти больших свечей в медных подсвечниках неторопливо вел запутанную
игру с округлыми поверхностями застывших предметов, искажая очертания лиц.
делая все движения преувеличенными, переводя их на язык печальных теней.
Здесь архиепископ и его гость в дружеской беседе толковали о мере кротости,
Граде Божьем, лошадях и охотничьих собаках, трудностях похода и его шансах
на успех, о евреях, ценах на леса, о том, каким образом подаются знамения и
совершаются чудеса.
Вскоре рыцарь умолк, предоставив этьенскому архиепископу говорить
одному, и архиепископ - как написано в его дневнике изысканной латынью -
"наслаждался весьма вежливым, разумным, хоть и необычайно сдержанным
вниманием" гостя. Наконец, далеко за полночь, в свете все убывающих свечей,
испросил сеньор Гийом де Торон и, разумеется, получил от этьенского
архиепископа полное и абсолютное отпущение грехов. Архиепископ также одарил
своего гостя некоторыми полезными сведениями о состоянии дорог, хитроумии
дьявола и об уловках, способствующих это хитроумие обойти, об истоках святой
реки Иордан в Галилейском море, о еврейском золоте, о мерзостях византийцев
и о том, как уберечь от них душу. Был час молчания теней. Из глубины
молчания - скрытно дышащий шорох, будто есть в соборе еще некто и у него -
иные намерения.
Гость передал в руки служителя Бога денежное подношение на нужды
церкви. Расстались. Вышел в теплую темень. И пала на него ночь.
Прежде, чем возлечь в чистоте на свое ложе, архиепископ, склонный к
педантичности, прибавил еще несколько строк в своем дневнике. Примечание
отчасти странное, даже если учесть, что запись сделана в столь поздний час.
"Я готов ныне присягнуть. - пишет в ясном сознании благочестивый
клирик, - что человек этот процедил сквозь зубы не более сотни слов и
течение четырех часов, проведенных со мной в этом святом месте Удивительно,
почти сверхъестественно, что мы не заметили этого величайшею молчания, разве
лишь тогда, когда, откланявшись, муж сей отправился восвояси. Да и молчание
его так обернулось, будто это и не молчание вовсе. Впервые с тех пор. как
вступили мы на путь Святого Служения. - отмечает архиепископ в крайнем
изумлении. - выдаем мы христианину отпущение грехов и даже благословение на
дорогу без того, чтобы испросивший счел себя обязанным исповедаться перед
нами хоть в одном малом прегрешении из того обилия грехов, которыми полон
этот мир, к нашей вящей печали. Более того, весьма странная и подозрительная