"Амос Оз. Рифмы жизни и смерти" - читать интересную книгу автора

снова ты? И случалось так, что несколько раз в темноте называл он меня
"Люси", а однажды это было при свете, в ресторане, где готовили суши. И
всякий раз, когда случалось ему назвать меня "Люси", я чувствовала себя
прямо на седьмом небе. Наверняка и тебя он несколько раз называл в темноте
"Рики"? Нет? Разве тебе он, бывало, не говорил: "Давай-ка, лапочка, сделай
мне "бокальчик", только делай его медленно-медленно, как ты умеешь"? Или:
"Подойди ко мне, куколка, дай тебя легонько связать"? Или: "Дай мне
посмотреть минутку, как ты писаешь стоя"? Нет? И после всего, после того,
как в тот раз он бросил меня и вернул тебя, после того, как ты и он снова
поехали в Эйлат, в ту самую гостиницу, в тот самый номер, - после всего
этого не говори мне, что там ты совсем не вспоминала обо мне. По крайней
мере раз или два? Подумала ты о том, что и Рики делала для него и это, и
это, и еще вот это? Не промелькнуло у тебя в голове, что вот, наверное, и
Рики он брал повеселиться в бар "Лас-Вегас" и кормил ее с ложечки, вот так,
а еще щекотал ее там, под юбкой, острой палочкой, на которую накалывают
маслины? Не случалось тебе с тех пор думать обо мне и о себе, будто мы, по
сути, были одной-единственной девушкой, но только поделенной надвое? Что ты
скажешь, если я предложу тебе как-нибудь съездить вдвоем в Эйлат, ты и я? И,
скажем, взять на двоих номер в той гостинице? И даже тот самый номер? Люси,
нет, не клади трубку, я вовсе не тронутая или что-нибудь в этом роде, поверь
мне, я абсолютно нормальная, дай мне только еще пару минут! Люси?! Люси...
Проходя незнакомым переулком, писатель наткнулся в темноте на
проволоку, которую, по-видимому, натянули дети. Она была протянута поперек
тротуара между указателем "парковка запрещена" и решеткой ограды на уровне
груди писателя. Он шел быстрым шагом и, наткнувшись на нее, издал короткий
сердитый вопль, в котором были и смятение, и боль, но больше всего в нем
было обиды, будто в темноте ему вдруг отвесили звонкую пощечину. И вместе с
тем пощечина представилась ему вполне ожидаемой: эту пощечину он заслужил,
ему даже стало немного легче...
А ведь этого Арнольда Бартока, человека, состоящего из острых углов,
очкарика, работавшего на полставки сортировщиком почтовых отправлений в
частной курьерской компании и уволенного пару дней назад, можно было бы
устроить в бюро аудиторов, в котором сам писатель был компаньоном, хотя бы
на какую-нибудь маленькую ставку, в отдел посыльных, а быть может, в отдел
эксплуатации здания... Можно было устроить ему скромную месячную зарплату, а
со временем, кто знает, вдруг выяснится, что у этого Арнольда Бартока есть
еще и другие таланты - вести бухгалтерские книги или поддерживать порядок в
архиве. Сам писатель отвечает за ведение расчетов с налоговым управлением
для четырех-пяти средних и крупных экспортных фирм, но главным образом
занимается тонкой материей, связанной с налогообложением поступлений в
иностранной валюте. Арнольд Барток, несомненно, будет усерднейшим
работником, обязанным писателю по гроб жизни, готовым в любую минуту
стушеваться, чтобы никого не отягощать своим присутствием. Разве что он
снова не сумеет обуздать свою язвительность и сварливость, начнет
склочничать и досаждать всем увертливым сарказмом.
Однако чем же, собственно, занимался целыми днями Арнольд Барток с тех
пор, как уволили его из частной курьерской компании, где он работал на
полставки? Что он делает долгими часами, когда его старая мать спит,
похрапывая, или погружена в чтение романов на венгерском языке?
Быть может, сидит себе в углу бывшей прачечной, рядом с плоской