"Вячеслав Пьецух. Памяти Кампанеллы" - читать интересную книгу автора

нехорошее, настораживающее, отчасти даже предвещающее беду. Но вскоре это
наваждение растаяло без следа, поскольку я снова забрался на свою полку и
взялся за "Город солнца", вместо того чтобы упиваться "Розой ветров" ценою
десять целковых за экземпляр. Временами я засматривался в окошко, за
которым бежали бесконечные сараи, заборы да провода, и, так как нам тогда
не полагалось ничего экзотичнее поездки на Сахалин, то я с тоской
размышлял о том, что род людской прозябает на довольно скучной планете,
что весь-то наш подлунный мир - все сараи, заборы да провода.
Прибыв в Пензу, я не задержался, а тут же на вокзале сел в электричку и
поехал себе в Сердобск. Судя по карте Пензенской области, которую я
предусмотрительно прихватил, город Мордасов стоял на реке Хопер, в стороне
от железной дороги, не доезжая до Сердобска километров пятнадцати -
двадцати. И эта часть моего путешествия не была отмечена чем-либо
достойным упоминания, разве что у меня сильно разболелась голова и дорогою
я соснул.
Но прежде я измерил себе кровяное давление при помощи тонометра,
который всегда при мне; давление было в норме, и я с легкой душой заснул.
Просыпаюсь - какая-то станция за окном, а напротив меня сидят двое
престарелых попутчиков и едят. Я их спросил:
- Если человеку нужно попасть в Мордасов, ему, часом, не здесь следует
вылезать?
Старики переглянулись между собой и сказали:
- Здесь.
Зачем они меня обманули - этого я долго не мог понять. Выходить
следовало через две станции, но тогда мне это было, разумеется, невдомек,
и я опрометью выскочил на платформу, обнимая свой клетчатый чемодан. С
неба уже не сыпало, ветер как будто стих, еще был не вечер, но в воздухе
чувствовалось нечто сумрачное, предвосхищающее тоскливый осенний мрак; уже
над окошком кассы горел фонарь, и почему-то это безвременное освещение
нагоняло особенную тоску. Пустынно кругом, безлюдно, и сердце сжимается,
как подумаешь, что вот ты обретаешься невесть где, за многие сотни
километров от дома, жены и любимой женщины, а в родной лаборатории
товарищи в эту пору пьют чай из электрического самовара, причем Загадкин
рассказывает неостроумные анекдоты, Комиссарова вяжет из шерсти шапочку, а
Воробьев последними словами поносит родню из Курган-Тюбе...
В кассе никого не было, даром что над окошком горел фонарь. Я дошел до
конца платформы, по железным ступенькам спустился вниз, обогнул осиновую
рощицу и увидел обыкновенный пристанционный дом, вернее, строение в восемь
окон, приземистое, крытое вечным шифером, который местами тронулся
зеленцой, и явно поделенное между двумя семьями железнодорожников, так как
одна половина здания была выкрашена светло-серым колером, а другая -
чем-то похожим на голубой. Четыре окна слева были безжизненны и темны, но
четыре окна справа радовали глаз занавесками в мелкий цветочек, из-за
которых струился приятный свет. Я обошел это строение справа и обнаружил
входную дверь, обитую дерматином, с медной профессорской табличкой,
обозначающей имя и фамилию тутошнего жильца; фамилия была обыкновенная -
Кузнецов.
Я сдержанно постучал. Кто-то сказал: "Открыто!" - и я вошел. В довольно
просторной комнате, за непокрытым столом, на котором стояла только
керосиновая лампа, сидел человек лет сорока и шил. Я попросил прощения за