"Марина Палей. Хутор" - читать интересную книгу автора

небе". Сказка, которую я тоже читала в детстве. Там дети волею случая
оказываются не где-нибудь в лесу или на Луне - но внутри гигантского
торта... А это, согласитесь, похлеще... Особенно когда постоянно хочется
сладкого...
Живя на хуторе, я чувствовала себя именно ребенком внутри торта.
Ребенком внутри торта, предназначенного не мне.

...Как бы то ни было, наступает завтра. И я потихоньку наблюдаю (живая
изгородь из туи скрывает меня, как стена) подготовку к юбилею старца.
Огромная, размером с футбольное поле, зеленая лужайка. Даже больше той,
что у Калью. В моих глазах, с детства надрессированных так, что все вокруг
должно быть общим и ничьим, а личной может быть лишь пара трусов, эта
лужайка кажется вопиюще не функциональной. Это скандально пустующая площадь,
нуждающаяся, для ее же блага, в немедленной экспроприации и обобществлении.
А что конкретно видят, глядя на эту буржуйскую лужайку, мои глаза? Нет,
вовсе не обездоленных детей Африки. Мои глаза видят необозримые, на десятки
квадратных километров, типично российские пустыри, заросшие в лучшем случае
чертополохом (и не видят, в силу ограниченной своей оптики, пустые, как
Луна, необозримые российские "пространства") - зато в единственной комнате,
занимаемой индивидом в коммуналке, глаза мои четко зрят укроп, зеленый лук и
даже помидоры, обильно произрастающие на подоконнике размером 80х30; они
видят ванную, где со времен царя Гороха никто не мылся, поскольку в ней
разводят мотыля для рыб; ржавый балкончик, площадью метр квадратный,
отяжелевший обильным урожаем картошки - вот-вот рухнет на голову
среднестатистического бедолаги; они зрят также - на первый взгляд
аскетическую - койку, под которой, булькая, безраздельно царствует
самогонный аппарат и яростно краснеют - за это утробное бульканье - яблоки,
разложенные на газете "Известия"; глаза заглядывают в платяной шкаф, всю
одежку из которого вытеснили бутыли с дозревающим вином; они видят детскую
ванночку, в которой тоже никто не моется, так как там хранится квашеная
капуста, а сама ванночка стоит в маленькой холодной прихожей, где по этой
самой причине - тесно да и амброзия - не раздеваются, а также не разуваются:
в зеленеющем тут же тазу прорастают какие-то семена.
То есть пустырь он и есть пустырь, пускай его будет. Но любовно
взлелеивать какую-то совершенно бесполезную мураву - это разве не дурь?!
Когда у нас людям есть нечего, потому что собак развели! А эти - зажрались!
Хоть бы цветы на своей площади посадили, что ли!
И вот мысленно, а скорей рефлекторно, я, судорожно, торопясь, уже
засеваю эту нежную английскую лужайку: готовой всех осчастливить и накормить
репой, а также капустой, горохом и, главное, картошкой, картошкой,
картошкой - незатейливой грезой бренного бедняцкого брюха, грезой, которую в
привычных мне овощных магазинах можно узреть лишь в видоизмененном
состоянии, то есть на самых разных стадиях органического разложения.
Духовой оркестр. Такой в моих пенатах - применительно к отдельно
взятому "простому" человеку - можно встретить только на его похоронах.
Стадией раньше, то есть для юбилея той же персоны, оркестр у нас еще не
положен. До оркестра, как до чина, надо ведь дорасти! Дорастает лишь
мертвый. И то не всякий: мертвый крестьянин, да еще с хутора, не дорастает
никогда. (Да где ж ты в родных-то пенатах видела хутора? а крестьян?.. Ну
вот, а прицепилась к какому-то духовому оркестру!)