"Леонид Панасенко. Место для журавля (Авт.сб. "Мастерская для Сикейроса")" - читать интересную книгу автора

какой-нибудь "спотыкался", начинал проверять мысль: углублялся в источник,
мог зачитаться на полчаса и больше, обращался к работам других ученых, как
бы сравнивая свои представления с утверждениями предшественников и коллег.
На письменном столе, диване, даже на подоконнике накапливались десятки
книг и журналов. Алешин начинал писать и мог углубиться в работу, а то
бросал ручку, расхаживал по кабинету, снова хватался за чью-нибудь
монографию, пораженный внезапной мыслью, бросал книгу и бежал к столу,
чтобы сделать пару пометок на листе ватмана, которым накрывал стол.
- Посиди у меня, - всякий раз просил он Дар, приступая к работе.
Дар забиралась с ногами в кресло, читала что-нибудь или слушала отрывки
из монографии, которые Алешин оглашал с радостью полководца, одержавшего
победу и объявляющего о ней своему народу. Народ в лице Дар частенько
устраивал "полководцу" разносы, которые Алешин тоже подчинил работе. Дар
подметила: муж, как философ, моментально схватывает любую ценную мысль или
критику, тут же сам развивает их, подчиняет своей идее или отбрасывает, но
обязательно сам. Когда ему работалось, от Алешина исходили сила и
уверенность. Он как бы начинал светиться изнутри, и от этого в их доме
становилось теплее.
Уходил в институт - и свет мерк. Алешин будто выключал его, покидая
кабинет. Дар как-то сказала ему об этом. Геннадий пожал плечами.
- Здесь я летаю, хоть иногда, изредка... А там... - Он неопределенно
махнул рукой. - Там я, Дарьюшка, функционирую и заставляю других
функционировать. Часто без особой пользы. А это удручает. Словом, жизнь
есть жизнь. В ней приходится быть разным.
В тот вечер Алешину не работалось. Он выпил кофе, полистал неоконченную
монографию и еще больше скис.
- Ты чего загрустил? - осторожно спросила Дар.
Она не понимала и потому пугалась людской неуравновешенности,
эмоциональных перепадов, которые у них дома означали бы тяжелое
заболевание психики. Да, люди другие! Они быстрее живут. Короткая
биологическая жизнь, по-видимому, активизирует духовно-эмоциональную. Люди
неистовы. Они мало чего достигли конкретно, но о многом знают или
догадываются, а еще большего хотят. Желания их, увы, несоизмеримы с
возможностями, но в этом что-то есть...
- Тебе мою грусть не понять, малыш, - ответил Алешин. - Многие мудрости
- многие печали, - пошутил он, и голос его дрогнул: - Понимаешь, Дарьюшка,
я иногда теряю смысл происходящего... Мне уже сорок семь. Научные отличия
- пустое. Я достаточно умен, чтобы самому судить о сделанном. Да, были
отдельные мысли, озарения... Однако своей концепции, своей убедительной
модели Вселенной я так и не создал. Впрочем, и это пустое! Самое страшное,
что каждая моя маленькая победа в области мысли отзывалась сокрушительными
поражениями на фронтах жизни.
Алешин вздохнул, ласково взял Дар за руку:
- Понимаешь... Я стал профессором и попутно испортил характер: из
веселого парня превратился в зануду и неврастеника. Написал книгу -
потерял жену. Ради чего все это? Все эти потери? Мне больно, когда
представлю, сколько мной не сказано ласковых слов, не выпито ключевой воды
на привале, не замечено красоты. Я космолог, но звезды, увы, вижу чаще на
коньячных этикетках, чем в небе... Я стал бояться открытий, ибо за все
приходится расплачиваться. Я не хочу, Дарьюшка, написать эту проклятую