"Алексей Иванович Пантелеев. Земмель" - читать интересную книгу автора

уксусом, перцем и еще какими-то специями массу.
- Was ist das? - спросила у него Элико, и в голосе ее мне послышались
нотки ужаса.
- Was ist das? - переспросил он, глядя на нее мутными глазами. - Wissen
Sie denn nicht?
- Nein.
- Das ist Tatar.
- Это называется татар, - перевел я.
А наш сосед, господин из Дюссельдорфа, замесив как следует мясо, взял
за тонкую ножку свой хрустальный бокал, поднял его на уровень глаз, кивнул
Элико, кивнул мне, сказал, улыбаясь: "Prosit!" и медленно, с легким
причмокиваньем вылил в себя его содержимое.
И сразу же стал есть. Но об этом - о том, как он ел, - писать не хочу.
Когда мы выходили из ресторана, я сказал Элико:
- Робин-Бобин Барабек.
- Не говори... Меня мутит. Гадость!
А позже, у себя в номере, когда я сидел за столом и что-то записывал,
вдруг слышу, что милая моя Элико - плачет. Я вскочил. Да, сидит, скинув одну
туфлю, у себя на постели, закусила губу и тихо плачет.
- Алёна! Что с тобой?
- Ничего. Прости. Это нервы. Устала наверно.
Я присел рядом, обнял ее. Поцеловал. Слезинка катилась по щеке.
- Все-таки. Что случилось?
- Не знаю. Просто я почему-то вспомнила Ноя и Гиви.
- Но почему именно сейчас?
- Не знаю.
Ной и Гиви - младшие братья моей жены. Я их не знал. Молодые грузинские
парни. Оба погибли - один под Херсоном, другой в деревне Осиновка на
Смоленщине.
- Но он же ни в чем не виноват, этот Барабек, - сказал я, смахивая
слезинку с ее щеки.
- А разве я что-нибудь говорю?
- Ты знаешь, я думаю, в то время он не только стрелять, но даже "хайль
Гитлер" не умел еще как следует крикнуть.
- Да, наверно. И вообще он довольно симпатичный. Смешной. Только до
чего же бездуховный!..
- У нас ты бездуховных мало видела!
Чтобы развеселить ее, я сказал:
- А сырое мясо, представь себе, вовсе не такое противное. Даже
наоборот...
И я рассказал ей, как в сорок втором году, в феврале, кажется, я
выменял на Мальцевском рынке за полпачки табака хороший, граммов на триста,
кусок свежего мяса. Баранины, как уверял продавец. Боюсь, что это была
все-таки не баранина, а собачатина.
Вспоминать эту историю мне стыдно. Не потому, что я ел собаку. В
осажденном Ленинграде мне приходилось лакомиться столярным клеен,
подошвенной кожей, хлопковым жмыхом. Стыдно вспоминать другое - как я тогда
шел домой и через каждые десять шагов останавливался и отщипывал кусочки
мяса - совсем крохотные, с ноготок, - и клал их в рот, и сосал, и жевал, и
пережевывал, и жмурился от наслаждения.