"Вера Панова. Евдокия" - читать интересную книгу автора

станки и люди Кружилихи, а Кружилихи на рисунке нет. Павел забывал об
уроках, о еде, жил мучаясь и злясь. Кружилиха выматывала его, до мельчайших
подробностей знакомые очертания труб и перспективы цехов снились ему, самое
название от бесконечного повторения теряло свое значение, приобретало
какой-то другой смысл. Кружилиха... Кружилиха... Похоже на женское имя. Как
говорят: Степаниха, Карпиха, Чернышиха... Кружилиха...
И вдруг простая мысль осенила его, стало так светло, словно в темной
комнате повернули выключатель. У него задрожали руки, судорогой перехватило
горло. Как просто, как просто!.. Не слишком ли просто? Но уже всем своим
дрожащим от счастья сердцем он знал, что это хорошо, что просто, - хорошо,
хорошо!
Кружилиха - это и была женщина, рабочая женщина, добрая и могучая.
Павел увидел свой рисунок так ясно, словно он был уже готов. Вот она,
Кружилиха: не молодая и не старая, с открытым лобастым лицом, с
полуопущенными глазами, сосредоточенными на работе. Рука, обнаженная до
локтя, лежит на рычаге, каждая мышца руки живет во всю силу. Все на свете
может сделать Кружилиха этими руками! Любую тяжесть вынесут эти крутые
плечи! А за плечом, в солнечном небе, видны дымящие трубы - трубы Кружилихи!
Каждую деталь он видел: борозду вдоль щеки, проведенную заботой, и
прядь волос на виске из-под косынки, и твердый мускул у основания большого
пальца... Она не была красива, не гналась за красотой, и никто не потребовал
бы от нее красоты: она была Кружилиха!
Он шагал домой не по снегу - по воздуху. Не было тяжелых валенок, не
было морозного ветра, обжигающего лицо, не было прохожих: ничего не было,
кроме счастья. В одно мгновение он перенесся от дома Шестеркина в отцовский
дом на Пермской. Он взял лист бумаги и карандаш и осторожно, боясь испортить
неумелым штрихом, набросал то, что стояло, закрыв весь мир, перед его
глазами... И снова мгновение перенесло его в комнату Николая Львовича,
неряшливую холостяцкую комнату, где усатый старик в распашонке пил чай и
намазывал на ломтик хлеба яблочное повидло. Павел вошел молча и положил
рисунок на стол.
Николай Львович спросил, сощурясь:
- Кто это?
- Кружилиха, - ответил Павел.
Словно слетев с высоты, он ударился ногами о пол и проснулся. Тело
стало тяжелым от простуды и усталости, буднично горела пыльная лампочка,
собственный голос показался ему осипшим и грубым.
Он ждал. Николай Львович смотрел и молчал. У Павла начался озноб, по
спине, по груди - дошел до сердца, лицо вспотело. "Если он выругает, я
больше никогда ничего не смогу нарисовать", - отчетливо и холодно, без боли,
подумал Павел. И вдруг услышал странные квакающие звуки. Николай Львович
отвернулся, сутулая спина его запрыгала.
- Николай Львович, что вы! Николай Львович... - пробормотал Павел в
испуге.
Николай Львович высморкался в большой, как пеленка, платок.
- Не обращай внимания, Чернышев, - сказал он. - Видишь ли, милый,
талант - это редкость и чудо, это трогает до слез...
Потом он сказал про рисунок:
- Не заканчивай его пока. Пусть полежит. Подожди, когда у тебя будут
средства для полного выражения твоей мысли. Зачем спешить с тем, что от тебя