"Еремей Парнов. Александрийская гемма" - читать интересную книгу автора

- Ну что? - спросил Владимир Константинович, оглянувшись. -
Приступим? - И, поманив за собой проводника с собакой, толкнул калитку.
Она оказалась незапертой.
Дуновение тревоги коснулось Люсина, едва он увидел вызывающе белую
раму на черной стене. Освещение поминутно менялось. Яростный
послеполуденный свет то разгорался, то бледнел, смягченный дымчатым
фильтром. Солнце сквозь летучие пряди развеянных облаков, угасая и
вспыхивая, играло в осколках, усеявших клумбу. Лишь остроугольные дыры в
стекле независимо от освещения кололи глаз беспросветной мглой.
"Черная краска конечно же ни при чем, хоть, признаться, и влияет на
настроение, - решил Люсин. - Это для Подмосковья не слишком привычный
колер, а в Европе, особенно на Севере, многие так красят свои дома".
Мысль отогнать легко, но как избавиться от беспокойного ощущения, что
нечто подобное уже разыгрывалось на подмостках жизни и, как ни крути,
печальной развязки не избежать? Так бывает во сне, когда страдаешь от
того, что тебе уже снилось такое однажды и все предрешено, не соскочить с
наезженной колеи. Не сон, к сожалению, а явь назойливо повторялась:
уединенная загородная дача, закрытый изнутри кабинет, где велись научные
эксперименты, и в итоге - пропавший хозяин. Такое он, Люсин, уже однажды
встречал. Правда, стекла тогда остались в целости и сохранности. Не то что
здесь...
Приступив к будничным и не слишком веселым делам, Владимир
Константинович убедился, что ощущение неблагополучия, быть может даже
какой-то ущербности, исходит не только от дачного домика, повитого лозами
дикого винограда. Неизъяснимой скорбью дышали здесь воздух, всегда
прохладный в тени, и обильно политый чернозем, и выцветшее за лето
поднебесье, промытое отлетевшей куда-то далеко грозой, и горящие тяжелыми
каплями сосны. С изощренной четкостью прорисовывались закопченная печная
труба, слишком мощная для скромной двухскатной крыши; перекрестье антенны
и моховая зелень шиферных волн, усыпанных слежавшейся хвоей. Что-то
удерживало Люсина, мешало ему ступить под этот кров, отмеченный знаком
печали. Поблагодарив участкового, он обменялся ничего не значащими
замечаниями со следователем прокуратуры и коротко обрисовал стоявшую перед
каждым задачу. Все его действия протекали на неуловимой грани
профессионального автоматизма, почти не задевая мозга, настроенного на
сокровенное дыхание невидимого простым глазом мира.
Нет, не стихийные борения небесной тверди, чья изменчивая игра вечно
тревожит спящий инстинкт, заставили Люсина прислушаться к заунывному
подрагиванию потаенной струны. Холодное сияние в вышине, и запах щедро
унавоженной почвы, и сырое дыхание набежавшего ветерка - все было лишь
антуражем, аранжировкой навязчивого мотива, долетавшего из иной, едва
постигаемой дали. Глубинные сигналы исходили, пожалуй, из сада,
осмотренного хоть и мельком, но схваченного на безошибочном уровне
подсознания, примечающего малейшие отклонения. Из них и соткалось
неотвязное, как предчувствие беды, ощущение угрозы.
Заботливо ухоженный участок перед домом менее всего походил на сад,
невзирая на побеленные стволы и ветви, сгибающиеся под тяжестью яблок,
обложенные керамической плиткой куртины и грядки. И к огороду его никак
нельзя было причислить, хотя курчавилась местами петрушка и бело-лиловой
дымкой обозначился цветущий кориандр.