"Олег Павлов. Метафизика русской прозы" - читать интересную книгу автора

Плодом этого безверия, безвременья и стала ироническая литература. Она
никогда в художественном отношении не была явлением цельным.
Постмодернистские устремления в иронической литературе существуют наравне с
реалистическими, а принадлежность к той или иной художественной концепции
далека от самого творчества. Для этой литературы формообразующими свойствами
обладает сама ирония, которая все, что есть высокого в человеке и в
искусстве, разрушает, потому что иначе ей не на чем и нечем существовать.
Разрушение - это ее единственное топливо. Сжигается же то, что уже создано
чьей-то творческой волей, и в этом смысле не создается ничего собственно
нового. Само горение и продукты горения имеют необычайный художественный
вид, о котором можно сказать: это все, что осталось от того-то или того-то.
Но продукт сгорания не сделаешь топливом для эволюции литературы,
назначение иронии в которой разве что хищническое - пожрать все
сколько-нибудь ослабшее, захватить все худо лежащее. Все, что годится на
растопку! Поэтому и существует ироническая литература под разными видами на
жительство.
Под видом якобы реалистической: от Петрушевской и Валерия Попова до
Юрия Козлова и Александра Бородыни. Под вывеской постмодернистской: от
подзабытых Татьяны Толстой, Вячеслава Пьецуха до новейших Виктора Пелевина и
Юрия Буйды. Однако художественный строй и в том, и в другом случае формирует
пародия - пародия как принцип, как прием, как идея. Ей все подвластно, ей
все годится. Но есть и излюбленные предметы, например, трагико-романтический
пафос, штампы соцреализма, цитаты из русской классики. В процессе пожирания
все эти предметы превращаются в анекдот - исторический, бытовой,
философский, геополитический.
Основа классическая анекдота - небывальщина, фантасмагорическое
превращение из серьезного в смешное. Анекдоты же иронической литературы
усиливают в себе и другой элемент небывальщины, его-то и делая, по сути,
новым,- оглупление жизни, что есть следствие внутреннего личного бессилия
перед ней. Поэтому ложь и зло, сделавшись смешными, не перестают быть,
становясь уже родом художественной энергии. Ирония лишается лирического
своего начала, то есть лишается собственно смешного. Остается злая усмешка
над самим человеком, цинизм, извращающий до неправдоподобия человеческое
существо. Фантасмагория иронического свойства - это не только метаморфоза
смешного и метаморфоза зла. Это еще и поэтизация насилия, произвола, которым
живет заточенная в подполье мечта. Плен, бессилие - в жизни действительной и
иллюзия свободы - в той, которую воображаешь.
Ирония - это произведение в произведении, одно из которых принадлежит
перу самого Героя иронической литературы, этого "человека из подполья".
Герой подполья с существующим миропорядком не согласен, но идти против него
из-за бессилия не может. Это бессилие и становится его развлечением,
развращающим душу и ум. Да, он страдает и разоблачает приносящий страдание
мир, однако низость чувств, безверие лишают эти его страдания смысла.
Разоблачение мира оказывается разоблачением самого себя. Потаенная
извращенная умственная свобода оказывается не свободой духа, а пороком.
Идеи обновления являются, усиливаются в отсутствие истинного
пространства и масштаба литературы, как бы в отсутствие духа и смысла, с
утратой веры, исторической памяти, основания. Но разве не достаточно
революции, сталинского геноцида, войн, разве мало было у нас общих всем
мучений, чтобы почувствовать себя русскими людьми? Страдание, если оно одно