"Атланты и кариатиды (Сборник)" - читать интересную книгу автора (Шамякин Иван Петрович)

XIV

Есть люди, которые умеют прожить тихо, ни с кем не конфликтуя. Максим всю жизнь конфликтовал. В институте. На работе. Даже в армии. С коллегами. Друзьями. Начальством. Теперь и с женой. А в должности главного архитектора — сразу со многими организациями и людьми: с заказчиками и строителями, Госстроем и Белгоспроектом, с руководством и отделами исполкома, с коммунальниками, художниками, транспортниками.

Те, кто любил город и свое дело, понимали его, поддерживали, оставались друзьями, дураки и приспособленцы обижались на его непримиримость и становились врагами.

«Председатель соглашается, ты не соглашаешься. Тебе больше всех нужно?»

«Больше».

«Тебе земли жалко? Государственная. Не твоя».

«Потому и жалко, что государственная».

«Дорогой мой. Так в Москве и Минске строят. А мы город N, как писали классики».

«И в городе N мы не будем строить по старым шаблонам».

«Проект одобрен Госстроем».

«В Госстрое сидят не самые лучшие архитекторы».

«Ой, открутят тебе, Карнач, голову».

«Но прежде чем открутят мне, я хочу открутить некоторым бракоделам».

Знал, кое-кто его смелость объясняет родством и дружбой с Игнатовичем. Мол, имея такую руку, можно высказывать любые мнения и критиковать любого работника.

Но сложная жизнь столкнула и с Игнатовичем.

Было больно, что человек, в объективность которого всегда верил, теперь, в такой нелегкий для него час, не хочет или не может понять его поступков и переживаний. Даже самоотвода не понял, не понял, что, не о себе думая, а о нем, Игнатовиче, не желая поставить его в неловкое положение из-за своего семейного разлада, он поднялся на трибуну конференции с заявлением, которое одних озадачило, других возмутило. Игнатовича возмутило. И выходит, что одно это определило весь строй и направление его мыслей. На чем же держалась их дружба? Неужели Игнатовичу не приходит в голову, как нелегко ему, Карначу, было пройти эти десять — пятнадцать шагов, которые отделяли ряд, где он сидел, от высокой трибуны?!

Максим не знал, как к его самоотводу отнесся Сосновский. Никто ему не передал, что сказал на этот счет секретарь обкома. И вот жизнь вздумала столкнуть его и с этим человеком, которого он уважал и любил, который был для него высоким авторитетом.

Столкнуться предстояло из-за прямо-таки нелепого случая. Банального и мелкого.

— Мелкого? Для кого мелкого? Для Гали Даниловой? Для ее двойни? — Сидел у себя в кабинете один, но произнес эти слова вслух. — Нет! Не мелкого.

Встал, возбужденный, злой и глубоко озабоченный, в задумчивости прошелся по узкой и длинной комнате — «гробу», которую ему выделили как бы в насмешку; правда, расставив мебель, развесив проекты на стенах, он сделал уютным это совсем «не архитектурное» помещение.

Черт возьми! У него собственных проблем больше, чем нужно. Что ему до какой-то малознакомой семьи? Есть руководители треста, руководители управления, это их люди, пускай они и ломают головы, как им устроить Галю Данилову и ее близнецов.

Попытался заняться служебными делами, чтоб переключить внимание. Нет, близнята эти, младенцы за занавеской из простынь и одеял в комнате общежития, где жили еще пять девушек, не выходили из головы. Какое счастливое лицо было у матери, когда он приехал в общежитие во второй раз и сообщил Даниловым, что до Нового года они получат квартиру, даже адрес дал, чтоб посмотрели дом. Радовалась не только мать, но и те девушки-штукатуры, которые жили с Даниловыми. Что они теперь подумают о нем? Что подумают — это мелочь в сравнении с тем, как семья будет жить в старом общежитии с такими малютками.

Заведующий жилищным отделом Семен Ворчик, который вышел десять минут назад, приходил не только для того, чтобы предупредить, что квартира, предназначенная Даниловым, будет отдана другим. Нарочно пришел посмотреть, как он будет реагировать. Конечно, история эта известна не только в жилищном отделе, но и во многих других, все с интересом ждут, как же поведет себя главный архитектор. Как покажет здесь свою смелость и принципиальность?

Максим набрал номер Кислюка. Но, услышав голос председателя, нажал на рычаг. Нет. Не телефонный разговор. Хотя с глазу на глаз он может оказаться еще тяжелее.

Снова походил по комнате. Нервно хмыкнул. Странно получается в жизни. Лучший порыв твоей души — желание сделать людям добро — может обернуться тебе же во вред. Совсем ни к чему ему сейчас еще и этот конфликт.

Поразмыслив, пришел к выводу, что с Сосновским столкнуться не придется, что Сосновскому, безусловно, не сказали, кому предназначалась квартира. Узнав это, секретарь обкома, вне сомнения, все поломает. И выдаст Кислюку за подхалимство. Значит, поссориться придется со своим непосредственным начальником, что тоже совсем нежелательно.

Максим мысленно выругал руководителя стройтреста Алейника, веселого хитрюгу, который очень ловко умеет свои заботы сваливать на других. Со строителями главному архитектору приходится цапаться очень часто. С Алейником Максим иной раз разговаривал в таком тоне, что со стороны казалось: после этого они не подадут друг другу руки. Но Алейник был незлопамятен и по-прежнему прекрасно относился к своему безжалостному критику. Максим даже не мог понять, отчего это — от чрезмерной доброты Алейника, от уверенности в себе как руководителе, от нового стиля работы, который еще не распространился повсеместно, или от сугубой хитрости? Во всяком случае, нередкие стычки на объектах не сделали их врагами, наоборот, почти сдружили.

В тот день Максим вызвал Алейника на строительство музыкальной школы, где бессовестно нарушался проект — технология изоляции стен между классами, — строили, как обыкновенную школу.

Главный архитектор показал брак руководителю треста. Тот налетел на прораба. Прораб, стараясь перед начальством, стал ругать рабочих, которые тоже были виноваты — гнали норму, игнорируя технологию, за которой должны следить инженеры.

Руководство тактично отошло, спустившись на нижний этаж: пускай, мол, прораб разбирается сам. Но их догнал молодой рабочий, возбужденный, красный, протянул мятый листок бумаги.

— Вот! Все! Хватит! Давайте расчет! На черта мне такая работа! Что я за нее имею?

Алейник взял заявление, сунул в карман.

— Приходи, Данилов, ко мне в конце дня. Поговорим.

— Пять раз говорили.

— Не пять, а три. Поговорим в четвертый раз. Глядишь, и договоримся.

На улице у машины Алейник, как бы обрадованный чем-то, весело спросил у Карнача:

— Слышал? Видал?

— Слышал.

— А знаешь, сколько у меня не хватает рабочих?

— Опять-таки слышал от тебя.

— А ты говоришь! Ты меня сейчас ткнул носом в стенки. Я тебя тоже ткну. В людей. Как депутата горсовета. Поехали!

Алейник привез Максима в рабочее общежитие, довольно мрачный «сундук» еще довоенной постройки, плод конструктивизма. Максим не раз думал, что война, разрушив две трети города, действительно настоящие памятники, словно в насмешку над историей архитектуры пощадила это общежитие и еще кой-какие ему подобные «шедевры». Хотя теперь общежитие само вошло в историю: люди, которым оно дало приют после войны, построили новый город.

По деревянной лестнице, ступени которой были выбиты до ям — только отполированные гвозди торчат (и никто их не забьет), — они поднялись на второй этаж, вошли в широкий коридор с таким же выбитым полом. Одно хорошо в этих довоенных общежитиях — просторные коридоры, которые служат жителям клубом. Постучали в дверь, которая почему-то одна среди двух десятков других, коричневых, замусоленных, была недавно и хорошо покрашена белой краской и выглядела нарядно, как невеста.

Молодой женский голос недовольно крикнул:

— Кто там?

Алейник открыл дверь, и они вошли в комнату, где разместилось пять девичьих постелей с вышитыми накидочками на подушках. На стенах над кроватями фотографии и открытки: крестьянки в платочках и парни, как правило, в военной форме уютно располагались между модными киноактерами. От других комнат общежития эта отличалась тем, что правый угол ее — от окна до половины стены — был отгорожен простынями и одеялами. Да еще запахом. Благоухание дешевых духов, свойственное девичьим общежитиям, забивал острый запах детских пеленок и детской кухни. Откинув головой одеяло, выглянула молодая женщина в прямо-таки удивительном виде: оголенная полная белая грудь и два запеленатых младенца на руках.

Увидев чужих мужчин, женщина стыдливо ойкнула и спряталась за занавеску. Сразу заплакали дети. Оба. Возмущались. Оторвали их от груди.

Максим с удивлением отметил, что у детей разные голоса: один кричит басовито, с паузами, кажется, крикнет и ждет, возьмут ли его, другой заливается так голосисто, что даже боязно — зайдется от крика.

Женщина вышла из своего укрытия, застегивая блузку. Повернулась к Алейнику:

— Здравствуйте, Виктор Антонович!

Максиму даже не кивнула. Он мало ее интересовал. Знала, что это главный архитектор, не раз видела на стройках. И еще знала, что архитекторы проектируют квартиры, но не дают их. Вот если б председатель горсовета приехал!

— Вот, Галя, — сказал Алейник, показывая на Максима, — если этот человек тебе не поможет, прокукуем мы с тобой тут до весны.

Галя оглядела архитектора внимательнее, и губы ее скептически скривились.

— Это наш депутат. Помнишь? Мы за него голосовали.

— Была я у депутата.

— Ты высоко взяла. Бери ниже — оно ближе, — Алейник смеялся, неведомо чем довольный. Самим собой, своей хитростью?

Максиму было не до смеха. Он понял намерение руководителя треста. Тот знал, что остаться равнодушным Карнач не сможет, загорится и попробует помочь этой семье, а пробивная сила у него немалая. В самом деле, нельзя ли помочь? Но как?

— Ладно, Галя, иди корми своих строителей. Депутату все ясно. Слов не надо. А тем более слез.

Галины глаза постепенно наливались слезами.

В тот же день Максим говорил с Кислюком. Знал, что разговор будет нелегким. Человек вообще внимательный к людям, Кислюк из сотни дел, которыми приходится заниматься председателю горсовета, больше всего не любил дела квартирные, прямо-таки ненавидел их и боялся. Зная, что восемьдесят процентов из тех, кто записывается на прием, будут просить квартиры, он хитрил, находил неотложные дела, чтоб не вести самому прием, посылал заместителей. Об этом знали в горсовете, подсмеивались над ним. Дошло до горкома. Игнатович на заседании бюро упрекнул Кислюка, что он редко сам принимает трудящихся.

Работников других отделов исполкома, кроме жилищного, Кислюк при всей своей вежливости просто выгонял из кабинета, если они приходили ходатайствовать о квартирах. Злые языки даже сплетничали в коридорах, что Павел Павлович каждого сотрудника, который приходит к нему по квартирным делам, берет под подозрение: нет ли здесь сделки с просителем? Шутили: хочешь попасть в «черный список», иди попроси для кого-нибудь квартиру.

Максим не боялся, что Кислюк выгонит его из кабинета или не станет слушать. Однако решил зайти издалека.

— Павел Павлович, вы интересовались статистикой рождаемости в городе?

— Ну...

— Падает рождаемость.

Кислюк поднял голову от бумаг, насторожился.

— Почему это тревожит архитектора? Уж не боишься ли, что не для кого будет строить?

— Этого я не боюсь. Но принадлежу к числу тех людей, которые ищут причины такого явления. Достаток растет, а детей... один, два... Трое считается много. Разве это нормально для здорового общества?

— На этот счет мнения расходятся. Может быть, это для развитого общества и естественно. Научно-техническая революция сокращает потребность в людях...

— Производство без людей? Для чего? Для кого?

— Не впадайте в крайности. Будут люди.

— Тема для долгой дискуссии. Я хочу сказать о другом. Рождение ребенка всегда было событием, праздником для семьи. В практике советских органов давно повелось приветствовать рождение ребенка. Рождение тройни уже чрезвычайное событие для города, сельсовета. Думаю, в наше время не только тройня, но и двойня...

Максим не закончил фразы, потому что увидел, как председатель — это уже знакомо — покраснел: догадался, куда ведет архитектор.

— Это вас Алейник настроил? — (Чертов Алейник! Не признался, что уже говорил с Кислюком.) — Хит-ре-ец! Свои квартиры роздал и назанимал на целый годовой фонд. Погорит он на этом! Погорит! Почему они раньше не подумали об этой семье?

— Они же не знали, что там двойня родится.

— Не знали! А я знал? Исполком — бог святой?

— Исполком должен уметь сделать то, чего не может бог. На то мы с вами, Павел Павлович, Советская власть. Семье этой надо найти квартиру. И безотлагательно!

Кислюк даже подскочил.

— Где найти? Где она валяется? Максим Евтихиевич! Вы же работник исполкома! Кто-кто, а вы должны знать, что все расписано до последнего метра. Да и роздано уже. Конец года. Хитрец этот план по жилью не выполняет, а квартиры ему давай. У нас очередь продвигается на тридцать — сорок человек, а в ней полторы тысячи...

— Вам Алейник говорил, как живет эта семья?

— Говорил.

— Не желаете ли посмотреть?

— Нет.

— Напрасно.

— Чего вы от меня хотите?

— Квартиру. Не для себя. Для детей, которых сегодня впервые увидел.

Кислюк выдернул из ящика стола толстую папку.

— Вот вам списки тех, кто получит квартиры до конца года, если ваш Алейник не подведет. Нате. Садитесь. И вычеркните своей рукой. Кого хотите. Того, чей дом вы сносите. Инвалида. Только сами пойдите и растолкуйте. Сами!

Максим знал, что Кислюка можно взять не спором, не криком, а уверенным спокойствием — метод испытанный.

— Павел Павлович, ей-богу, это несерьезно для председателя исполкома. Я знаю вас, вы знаете меня. И если я пришел к убеждению, что квартиру Даниловым дать надо, я не остановлюсь на разговоре с вами. Мы потратим много энергии, которая нужна нам на другие дела.

Председатель смягчился, однако ничего не обещал. А в конце дня позвонил сам, сообщил:

— Добрые соседи выявили одного жулика, который подсунул справку, что у него туберкулез, открытая форма, а он, кроме как насморком да корью в детстве, никогда ничем не болел. Прокуратура займется тем, как из тубдиспансера выплывают такие справки. Ловкача этого квартиры лишаем. Вашим двойняшкам повезло.

— Двойняшки не мои, Павел Павлович. У них есть отец, — засмеялся Максим.

Кислюк тоже захохотал, чувствовалось, доволен, рад, что нашлась возможность устроить семью Даниловых.

В общежитии девчата, обрадованные не меньше, чем Галя, которая даже расплакалась, вмиг (откуда только взялась!) выставили бутылку портвейна и заставили Максима выпить за детей, за их счастье. Пригласили в крестные отцы. Одна хохотунья сказала, что ей очень нравится такой кум, она тайком от родителей-комсомольцев повезет детей крестить. Не побоится он поехать с ней?

Максим считал, что сделал доброе дело, и скоро забыл о нем, хватало других забот.

И вот история эта снова всплыла и обернулась другой стороной, довольно неприглядной.

С ходу, не дойдя до стола, на середине кабинета Максим спросил Кислюка:

— Что с квартирой для Даниловых?

Председатель, взглянув, кто вошел, снова углубился в бумаги и на заданный в упор вопрос даже не поднял головы.

— Поставили в список на заселение в следующем году. Решим по результатам первого квартала...

— Даниловым предназначалась квартира в доме, который сдается до Нового года.

— Товарищ Карнач! Никому ничего не предназначается, пока нет решения исполкома. Было такое решение? Голосовали вы за него?

— А ваше слово?

— Кому я давал слово?

— Мне.

— Я сказал о возможном варианте. Не получилось. Сколько у вас бывает вариантов?..

— Павел Павлович. Я все знаю.

— Что вы знаете? — перелистывая бумаги и по-прежнему не поднимая головы, на удивление спокойно для разговора о квартире спросил Кислюк.

— Кому отдается квартира...

Председатель выдал свое раздражение, повысив голос:

— Какая квартира? Номер?

— Павел Павлович. Я не с улицы пришел. Я работаю в горсовете.

— Ну и что? — снова будто бы равнодушно, как бы забавляясь, спросил Кислюк.

— Мы с вами в одной партийной организации.

— Ну и что?

Максим кипел. Огромным напряжением воли сдерживал себя, зная, что если сорвется, то скажет такое, после чего вместе работать станет невозможно, придется тут же подавать заявление об уходе. А это будет обидно, потому что с Кислюком при всех его человеческих слабостях (у кого их нет!) можно работать.

Однако все же голос его угрожающе зазвенел:

— А то, что, может быть, на ваш взгляд, вы приняли мудрое решение. А я считаю это, мягко говоря, непорядочным. И скажу на партийном собрании. И еще кое-где...

Кислюк наконец оторвался от бумаг, поднял голову, откинулся на спинку кресла, как бы ища опоры. Нашел ее и посмотрел на Максима удивленно, но не растерянно, уверенно, смело, без того чувства неловкости, которое явно заметно было, когда он боялся поднять глаза от бумаг.

— Скажите, Карнач, вам надоела ваша должность?

Этот вопрос будто перерезал бикфордов шнур, который уже дымился под динамитом. Максим ответил почти весело:

— Уж не испугать ли вы меня хотите, Павел Павлович? Но вы, видно, забыли, что я не Анох. К тому же у меня профессия, которая сейчас очень нужна стране.

Кислюк вздохнул, должно быть, сообразив, что перед ним в самом деле не Анох. Что этот человек умеет не только возглавлять отдел или управление исполкома. И снова наклонился над бумагами, однако сказал твердо:

— Это вы хотели меня напугать. Но я не боюсь. И дискуссию о распределении квартир вести с вами не желаю! Выступайте где хотите!

«Вот как! — подумал Максим. — Значит, крепко на тебя нажали. Кто?»

Максим жалел, что лишился такого друга и советчика, как Игнатович. Он не считал Игнатовича мудрецом — обыкновенный человек, как все мы, грешные, Знал его слабости. Знал, что он осторожен. Но его осторожность, рассудительность, умение семь раз отмерить, прежде чем отрезать, хорошо уравновешивали его, Максима, взрывчатость и размашистость, стремление рубить любой узел. Игнатович узлы терпеливо развязывал. Наверно, он сумел бы развязать и этот, с квартирой для Даниловых.

Но Максим пойти к Игнатовичу не мог. Вышел от Кислюка с решением немедленно обратиться к самому Сосновскому. Не звонить — попроситься на прием. Но вдруг почувствовал, что диалог с Сосновским не получается. Сосновский — не Кислюк. Находчивый и остроумный, он одним словом может разрушить любую логическую конструкцию и поставить собеседника в смешное положение.

Максим боялся показаться смешным. Не хватало еще, чтоб его благородное негодование кто-то высмеял! Несчастный идеалист! До седых волос дожил и не уразумел, что ж это за штука такая — жизнь. Куда лезешь со своими студенческими протестами?

Но скоро понял, что снова, как до разговора с Кислюком, пытается найти оправдание тому, чтоб не заниматься этим делом. Стало стыдно. Мысленно ругал в раздражении всех, кто имел отношение к этой квартире, кроме Гали с детьми. Даже ее мужа корил: «Женятся, черт бы их взял, а где жить будут, не думают». Но безжалостнее всего ругал самого себя.

«Все! Сдавайся! Хенде хох! Спускайся до середнячка. Не трепыхайся, как рыба. Приспосабливайся, спокойней будет жить. А правда, на кой мне лезть в каждую щель? Хитрец этот и ловкач Алейник свалил свою заботу на меня и теперь хихикает в кулак. В исполкоме все навострили уши: что сделает Карнач в такой ситуации? Не ждите сенсаций, спектакля! Ничего я не сделаю! Ничего! Я сыт по горло своими заботами. Дай мне бог помочь самому себе».

Надеялся, что пройдет день, другой и острота сгладится. Эпизод этот заслонят другие дела, более масштабные и близкие по профессии и службе, а дел таких всегда хватает, в конце года особенно.

Но и на третий, и на четвертый день он по-прежнему, может быть, даже с большей силой, чувствовал себя обманщиком, вралем, болтуном перед Галей и девушками из общежития, а главное, от чего в особенности гнусно становилось на душе, трусом перед начальством. Никогда, кажется, не был им.