"Йен Пирс. Сон Сципиона " - читать интересную книгу автора

когда-нибудь стать отцом именитого профессора... в Сорбонне? в Коллеж де
Франс?., было более чем достаточно для удовлетворения его желаний.
И когда Жюльен добивался очередного успеха, он вознаграждался: каждый
подарок выбирался с большим тщанием и принимался с пренебрежением, почти
граничащим с отказом. Его отца такая холодность, без сомнения, ранила, и он
не мог понять, почему, когда Жюльен стал взрослым, близость, о которой он
так мечтал, казалась недостижимее, чем прежде. Но всякий раз, когда Жюльен
принимал подарок с формальной благодарностью, его отец убеждал себя, что это
лишь мужская сдержанность юноши, похвально старающегося не показывать своих
чувств.
Большой круиз по Средиземному морю - подарок несравненно более щедрый,
но не более эффективный, - был наградой за успешную сдачу экзаменов. Если бы
отец позвал его к себе в кабинет и сказал: "Я знаю, твоя мать гордилась бы
тобой не меньше, чем я" или "Как я хотел бы, чтобы твоя мать могла увидеть
тебя сейчас", его сердце так легко смягчилось бы. Но доктор Барнёв хотел
ощущать Жюльена своим, и только своим, и не упомянул про жену. А Жюльен
сумел ответить только:
- Благодарю, отец. Вы очень добры.
Какими были влияние Оливье, его значение, когда Жюльен серьезно занялся
им в тридцатых годах двадцатого века? Никак не великого поэта. Отнюдь. Его
никогда не упоминали в одном ряду с Данте, Боккаччо или Петраркой. А теперь
он был известен только горстке тех, кого интересовала провансальская
литература, и хотя прочитавшие его отдавали ему должное, своим крохотным
кусочком вечности он главным образом был обязан ужасу перед его
преступлением и наказанием. Только когда Жюльен познакомился с Оливье как с
библиофилом и коллекционером рукописей, одним из пионеров возрождения
гуманитарных наук, он взглянул на него по-иному - и как на человека, и как
на поэта. Жюльена Оливье привлекал по очевидным причинам: ведь и он сам
также боролся за то, чтобы в безумии, поразившем все человечество,
сохранялась бы искорка чистоты духа. И у него был долг чести по отношению к
Манлию и Оливье - обязанность продолжить великий труд, который начали они.
Жизнь Жюльена-педагога, а позднее и цензора была дополнением к его трудам в
библиотеках и архивах. И все это были аспекты дерзкого плана помочь выжить
самой мысли, даже если это будет плюющий воском огарок, а не яростное пламя.
С 1940-го и далее его исследования превратились в своего рода манию вроде
той, какая заставляла женщин стирать белье непременно по вторникам, а мужчин
приводила в ярость, если что-то прерывало их субботнюю игру в boules* или им
приходилось дольше натачивать лезвия своих бритв. Продление нормального
цивилизованного существования стало целью будничной жизни, и добиться этого
можно было только через борьбу.
______________
* шары (фр.).

По понятным причинам черед поэзии пришел позже. Первоначально Оливье
представлялся ему человеком, подававшим великие надежды и погубленным одним
роковым недостатком: безрассудной страстью к женщине, страстью,
растворившейся в насилии и неумолимо ослаблявшей все, что он пытался
совершить. Как можно было защищать ученость и поэзию, если они приводили к
таким страшным результатам и носителями их были столь несовершенные натуры?
Но Жюльен хотя бы не воспринял беспросветную судьбу изуродованного