"Золотарь, или Просите, и дано будет..." - читать интересную книгу автора (Олди Генри Лайон)ДЕНЬ ВТОРОЙ ЧЕРНАЯ ОРХИДЕЯLikana: Vor_tkunem: рокерша: Привидение: Вот так меломаны ведут нынче диспуты о любимом искусстве. «Музыку я разъял, как труп. Поверил я алгеброй гармонию…» Алгеброй? — нах такую алгебру… Скучно. Ни тебе оригинальных идиом, ни загибов этажностью с Эмпайр-Стейт-Билдинг. Где кипение страстей? Где кураж? Настоящие обиды где? Где-где… Ага. Пустышка. Можно не фиксировать. Хотя казалось бы: мат, угрозы, куча восклицательных… А вброса нет — и не будет. Серый шум, гнилье. Как это определить? Увы, только по запаху. Слова те же, ошибки те же, а эффект — нулевой. Может, вонь — эманации «черного шума»? Эмоции, транслируемые через сеть мне в нос? В мозг? В душу? В бога-душу-мать. — Етить-колотить… В соседнем кресле — медведь в берлоге — заворочался Карлсон. Рука потянулась к ножу. Нет, передумал. Умата сегодня нет — взял отгул. Его машину оккупировала Рита. Шарится по сети, скачет с сайта на сайт. Нынче это называется «веб-серфингом». Попутно обменивается с кем-то сообщениями — вон, очередной конвертик всплыл на экране. С моего места ее монитор хорошо виден. У стены на диванчике шелестит страницами Натэлла. К компьютерам бегемоточка не суется — листает детектив в мягкой обложке. Черный дежурит на улице. Двухступенчатая охрана, все по-взрослому… Чистильщик уже дважды спускался из «студии». Беспокойный он стал. Раньше, бывало, к каждому через плечо заглянет. Парой слов перебросится, пошутит… А теперь не подходит: поздоровается — и меряет комнату шагами. На нервы действует. Три дня назад меня в сторонку отозвал: «Внешники, — шепчет с трагической миной, — могут прислать сообщение о выбросе. Если к тебе придет — сразу текст на принтер, и звони мне на мобильный. Это очень важно.» Без проблем, говорю. А чего они сообщение тебе не пришлют? «В смысле? — моргает Чистильщик. — Мне и пришлют…» Почему не напрямую, говорю. На твою машину? «Я не все время за компьютером сижу, — разъясняет Чистильщик. И мимо смотрит. — Вдруг прозеваю? Ты, если что, в ту же секунду звони!» Проявил шеф особое доверие. Гордись, Золотарь! Вот тогда впервые и подумалось: а ведь мы, в сущности, занимаемся ерундой… — Золотарь! Это ты там ерундой страдаешь?! — Что? — С кабелем балуешься! Сетка то есть, то нету… С удивлением обнаруживаю, что действительно верчу в пальцах сетевой кабель, ведущий к хабу нашей локалки. Третий виток на палец накрутил. Штекер из гнезда вот-вот выскочит. Задумался, блин! — Он, он! — спешит заложить меня Карлсон. — Кабелирует! — Прошу прощения, — втыкаю разъем на место. — Шиза, ты сквозь шкаф видишь? — Больно надо! Хаб возле тебя, а ты идиот! Значит, больше некому… — Понял, отползаю. — Дедукция, етить-колотить, — радуется Карлсон. — Шиза, бегом в сыщики! — Ага, вот сейчас все брошу… — Что — все? — Дерьмо рулонами… — и вдруг томно, с придыханием: — Знаете, мальчики-девочки? Я ведь из вас единственная по профильной специальности… Карлсон прям и прост: — Черпальщица? — Дворник. — Врешь! — Ей-богу! Я раньше дворником работала. С семнадцати лет. Тайны Мадридского двора! Шиза — дворничиха? — …ночью проснусь, вспомню: метлой шурк-шурк… Палые листья. Окурки. Мятые пачки от сигарет. Подряжалась мыть подъезды, в частном порядке. Жильцы по пятерке сбрасывались… Где ты, моя юность? На что я тебя променяла? Вот: «Презик, сучок, засунь себе свою партию в жопу по самые гланды! Ты у меня пока не вычистишь все школьные сортиры страны, о новом сроке даже и мечтать не думай…» Политический форум. Рита, вы хотели орхидей? Их есть у меня! И, творчески подвывая: — Когда б вы знали, из какого сора растут цветы, не ведая стыда… Хорошо ей. Орхидеи… Olena: Тукан: Komposter: Тукан: «Обстракция», как выразился коллега-редактор в книге Бориса Штерна. Веерное швыряние фекалий в пространство, без конкретного адресата. Впрочем, приди сюда «пейсатиль» с именем, как песчинка в раковину, и вокруг него — вокруг имени, персоны, олицетворенной публичности — сразу начнет формироваться жемчужина. Такой жемчуг катают жуки-скарабеи. Существует ли рассеянный «черный шум»? Не точечный вброс, а фоновая эманация? Имеет ли он свойство накапливаться до критической массы? Сколько по стране «Авгиконов»? По бывшему Союзу? Во всем мире? Сотни людей — тысячи? — просиживают задницы. Нюхают, фиксируют, плодят отчетность. Иногда пробуют вмешаться, сбить волну. А толку? Тришкин кафтан, шитый на Гулливера. По кафтану ползаем мы-лилипуты. Пуговицу отпорем, на хлястик пришьем. От полы отхватим лоскуток — ура-а-а! — и гурьбой тащим рукав латать. Гулливер плечищами двинул, кафтан по швам трещит, а мы все суетимся, мелочь пузатая. Кустарный подход — чепуха. Где легионы храбрых портняжек? С батареями швейных машинок? Разработать алгоритм, установить каждому провайдеру «робота» — пусть сам отслеживает критические пики на стадии формирования. И гасит из брандспойта. Наши потуги — что мертвому припарки. Охотники? — накось-выкуси. Бухгалтеры, архивная косточка. Или попытки ассенизации — это так, побочная деятельность? Главное — статистика? Массив информации — перегной, на котором аналитики взрастят розарий? Систематизируют, отыщут закономерности, подведут теоретическую базу, разработают методы противодействия… Так ли нужен наш «нюх»? Антошкины френды без всякого нюха нарыли Черного Блоггера. Копнули в инете, сопоставили, обнаружили связь. Если на это способны вчерашние школьники… Вчера, когда сын остался у меня ночевать, я хотел выйти на Черного Блоггера. Как бы случайно затронуть тему. И дать совет держаться от этого подальше. Мало нам сотрясения мозга? Хотел — и не сумел. Морализировать полез, старый дурак. А ведь как все славно начиналось. Диван, книжка, Антошка… Золотарь лежал на диване, притворяясь, что читает, и слушал пьесу для компьютера с оркестром, которую исполнял его сын. Вот он, ботаник. С увлечением тарахтит по клавишам. Дробное стаккато, стаккатиссимо, и вдруг — плавная кантилена. Глуховато шуршит мышка. Урчание вентилятора в системке. Второй голос винчестера. Бухтит принтер, выдав лист распечатки. Из колонок — фончик. Что-то современное. К счастью, негромкое. — О чем пишешь? — Да так… — Что-то важное? — Ага… Антошка был неразговорчив. Заночевать у отца он решил из-за ссоры с матерью. Вчера, согласно гневному монологу бывшей — та звонила час назад — мальчик пришел домой пьяный в стельку. Глупо улыбался, дерзил. Беседовал с унитазом. Утром сбежал, не попрощавшись. И даже не поздоровавшись. Золотарь дал обещание повлиять. Когда сын заявился к нему на ночь глядя — честно сказал, что много пить вредно. Привел примеры из собственной молодости. С подробностями. На девятом примере — шашлыки, трехлитровая банка хереса, дуэль на шампурах — Антон сказал, что пошел в отца. Генетическая память. И неча на зеркало пенять. Неча, согласился Золотарь. Пойду, сготовлю ужин. За яичницей он предложил сыну «поправить здоровье» — стопарик, а? — и тайком хихикнул, наблюдая не мальчика, но мужа в растрепанных чувствах. Аж позеленел от избытка воображения. Отказался малыш. Категорически. Поел — и в норку. В смысле, к монитору. — Я гляну? — Что? Угу… — Ничего личного? — Так, ерунда. Тебе можно. Отложив томик Белля, Золотарь встал у сына за спиной. — А ведь ты действительно перестал читать. — Что? Ага. Увы. — Почему? — Со временем туго. — Ты очень занят? — Ага. — Чем? — Разным. Не продохнуть. — А в школе читал… — Так то в школе. — Хочешь написать книгу? — Что? Угу. Хочу. — Фэнтези? — Ага. — И никогда не напишешь. Золотарь сразу пожалел о сказанном. Сын поднял голову. На лицо Антошки вернулось осмысленное выражение. Казалось, слово «никогда» выдернуло провод, которым парень был подключен к системке. Некорректное действие, программе нужно сохранить предыдущие установки… — Почему? Напишу. — Вряд ли. — Точно напишу. У меня идея есть. — Есть? Садись, пиши. — Прямо сейчас? — Да. — Шутишь? — Ничуть. Пиши, я отредактирую. — Не-а, сейчас не могу. — Что тебе мешает? — Да ладно тебе, па. Вот дела разгребу, и засяду. — Какие дела? — Разные. — Ну, греби. Бог в помощь. — Ты прямо как мама… Антошке очень хотелось посмотреть на монитор. Там происходило что-то очень интересное. Важное. Самое важное. Но отвернуться от отца, да еще чувствуя себя виноватым за вчерашнее… Так пьяница старается не глядеть на бутылку, выставленную для гостей. — Как учеба? — Ничего. — Ничего — это ничего. Пустое место. — Ну, хорошо. Ты решил меня повоспитывать? — Нет. — Ты еще скажи — поздно. — Не поздно. Просто ты очень занят. — Ага. Очень. — Чем? — Всяким… Компьютер прислушивался к беседе отца и сына. Скоро ли кончится? Зараза, подумал Золотарь. Это ты? Ты здесь? И подумал, что стал похож на луддита. Крушителя станков. Разбить молотком все ПК на планете, и наступит мировая гармония. Лев возляжет рядом с агнцем. — У тебя новая юзер-пикчер? — Ага. Правда, классная? На картинке Антошка, искаженный широкоугольным объективом, вывалил язык до подбородка. Узкий, крохотный лобик. Глаза сошлись к переносице. Брови домиками. — Классная. Народу нравится? — Ага. Им нравится, когда дебил. — Не понял? — Прикольно. У нас многие рожи корчат. Типа клоун. — У меня был знакомый клоун. — Никулин? Карандаш? — Ну, брат… Ты меня совсем в старики записал. Карандаш умер в начале 80-х. Я тогда в твоих ровесниках ходил… — А говоришь, не был знаком… Золотарь опомнился. Секунду назад он ясно видел лицо клоуна. Слышал слова: «Я выбрал смешной путь.» Нет, не слышал. И не читал. Слова возникли из бормочущей мглы — безвидные, беззвучные. Еще — фото. Черное-белое, крошечное, вроде Антошкиной юзер-пикчер. — Я что-то сказал? — Ага. Про Карандаша. — Точно? — Точно. — Наверное, читал где-то. Нет, я знал другого клоуна. Не такого знаменитого. Он говорил мне, что к публике выходят, как дрессировщик — к опасному хищнику. Долго готовятся. Оттачивают мастерство. Настраиваются. Костюм, выражение лица, жесты. Реквизит. И все для того, чтобы не съели. Публичность требует всего тебя, говорил он. Тебя в наилучшем виде. Тебя в боевой готовности. Без остатка. Иначе — съедят. — Это точно. — Тебе-то откуда знать? Антошка кивнул на монитор: — Да мы все это знаем. Считай, круглые сутки — на публике… — С похмелья, — Золотарь чувствовал, что надо остановиться. И не мог. — В драной майке. С глупой рожей. Косноязычные. Раздраженные. Злые. Без тормозов. Случайные. С куцыми мыслями. С идеями-выкидышами. С желаниями, которым не сбыться. С никчемушней болтовней. Круглые сутки на публике. И круглые сутки она вас — нас! — жрет. Аж хруст стоит. Все-таки есть разница между публичностью артиста и публичностью девки… — Пап, а у тебя ведь тоже дела? — вдруг спросил сын. — Да? — Да. — Какие? Вот тут Золотарь понял, что влип. Честное слово, он не взялся бы объяснить сыну, какие у него дела. И дела ли это. — Ой, а эта! — Роскошь! — Просто чудо! Рита не утерпела: перебралась к Шизе. Теперь дамы щебечут над клумбой виртуальных орхидей. — А вот еще лучше! — Я всю галерею на закачку поставила. — Сбрось мне на флэшку… — Ага. Пока можем другие поискать… Они, значит, в цветниках резвятся, а нам дерьмо разгребай! Словно прочитав мои мысли, Натэлла косится в сторону подзащитной. В синих, как озера из песни, глазах бегемоточки блестит неодобрение. Самовольно пропасть из поля зрения — кто разрешил? Никто. Но хватать и возвращать Натэлла не спешит. — Етить-колотить… Это, ясное дело, Карлсон. — Нарыл что-то ценное? — Так, фигня… А пальцы-сардели по клаве — что твой пианист в Альберт-Холле. Трынь-трынь-трынь! Кнопочки в ответ: шур-шур-шур! И мышка контрапунктом — клик-клик! Фигня, говоришь? Вон и принтер загудел, всосал лист бумаги. — Я щас… Колобок в джинсе катится за дверь. По дороге Карлсон судорожно дергает из кармана мобилку. Как назло, телефон застрял и не желает являться на свет божий. — Что с ним? — Не знаю, — басом вздыхает Натэлла. — Вы тут все психи. — А ты? — И я. Раз тут… Возвращается Карлсончик через пару минут. Взъерошенный, глазки бегают. Сунулся к принтеру, схватил листок с распечаткой. Близоруко щурясь, уткнулся в него носом. А нос-то у тебя вспотел, дружище! Весь в росе, как огурец на грядке. И снова — к компьютеру. Меня заело любопытство. Откатываюсь вместе с креслом — так, чтоб видеть Карлсонов монитор. В сеть полез? Нет. Вывел на дисплей какую-то таблицу, сверяется с распечаткой. Губы пляшут качучу — беззвучно. Что ж ты нарыл, брат? И признаваться не хочет… Снова за телефон схватился. Тычет в кнопки. Не отвечает телефон. Что делать будешь, охотник? — Рита? Решил находкой поделиться? — У меня… Не слышит Рита. В орхидеи зарылась. — Рита! — Что? В голосе Риты звучит неудовольствие. — Я нашел… — Потом. — Интересное… — Потом. — Хочешь посмотреть? — Не хочу. — Оно клевое! — Я занята. — Иди лесом, — подключается Шиза. — У нас интересного — зашибись. — Рита! Ты такого еще не видела! — Скинь по сетке! Спелись дамы. В унисон. — Не могу по сетке! — упрямится Карлсон. — Я большой файл на закачку поставил. Боюсь, зависнет. Врет. Неумело и глупо. Что на него нашло? Краем глаза замечаю: Натэлла тоже уставилась на Карлсона. Судя по выражению ее лица, фрекен Бок готова взяться за мухобойку. Неужели Карлсон импицирован?! Да или нет, но толстяк, не в силах усидеть на месте, винтом выворачивается из кресла. И я понимаю: один его шаг к шкафу, за которым притаилась Рита — и в «нижнем котле» начнется битва титанов. Натэлла, кто б сомневался, скрутит беднягу в бараний рог. Но в этот момент лучше находиться где-нибудь подальше. В идеале, в Антарктиде. Однако Карлсон за шкаф не спешит. Напротив, он демонстративно прикладывает палец к губам и начинает делать Натэлле странные знаки. Тычет кулаком в сторону шкафа, подмигивает, как припадочный, приплясывает на месте… Натэлла, мягко говоря, изумлена. Я, грубо говоря, хренею. Может, именно так и ведут себя импы, прежде чем броситься на жертву? Или это у каждого индивидуально? Видя тщету своей клоунады, Карлсон, вопреки собственному призыву к молчанию, вновь подает голос: — Ритуля! Не пожалеешь! Никуда твои кактусы не денутся… И башкой мотает — то на шкаф, то на Натэллу. — Карлсон, ты нас достал! Шиза «на взводе». Она вообще заводится с пол-оборота. Пот заливает лицо Карлсона. А еще говорят «звездеть — не мешки ворочать»! Врут. Однозначно. — Ритушечка! Ритунчик! Что тебе, трудно? Всего на минуточку… — Ты и мертвого уговоришь… Льда в голосе Риты хватит, чтобы остудить целый взвод разгоряченных Карлсонов. За шкафом возмущенное шуршат. Сейчас из норы явится разгневанная мышь! Я бросаю взгляд на Натэллу — и бегемоточка, словно только этого и ждала, начинает действовать. С неподражаемой грацией. — Дай и мне посмотреть! — Эй, полегче! Внезапный интерес телохранительницы более всего походил на торнадо. Вы когда-нибудь видели торнадо в отдельно взятой комнате? Вам повезло. Вспугнутыми птицами взвились бумаги. Отчаянно застонали половицы; Карлсона унесло вбок, на мое рабочее место. Он с трудом устоял на ногах, схватившись за стол. Смахнул на пол клаву с «мышью». И теперь зло пыхтел, налившись дурной кровью. Вовремя я откатился! Из-за шкафа возникла Рита. Симпатичный, но неумолимый айсберг надвигался на «Титаник». Но Натэлла Ритой пренебрегла. А злосчастным монитором — тем более. Она следила за действиями Карлсона. — Ты чего?! — Что ты нам хотел показать, Карлсончик? Вот я и узнал, как мурлыкают боевые бегемоты! — Показать? Айпишник! Посмотри айпишник, дура! Внезапно Карлсон захохотал. Давясь, булькая, он продавливал слова сквозь смех, как фарш через мясорубку. — Вот! Вот — распечатка! Смотри! Да прикрой же Риту! — От тебя? — Не от меня, дура! На айпишник гляди! Ты ж их все знаешь! — Ну, допустим… — Должна знать! Должна! На какое-то мгновение Натэлла растерялась. Но — лишь на мгновение. Одной рукой она выхватила у Карлсона распечатку, другой махнула Рите: стань, мол, рядом! Не выпуская Карлсона из поля зрения, скосила глаза на бумагу, на монитор… — Что там? — не выдержала Рита. — Скачок траффика. — Где? — У нас. Ай-Пи… Шизина машина. Натэлла кивнула на шкаф. — Я ж говорил! Етить-колотить! — Что ты говорил? — Я знаки подавал! А ты!.. — Знаки?! Ты рожи корчил! Не мог по-человечески сказать? — Так я ж… чтоб не спугнуть… — И кого ты боялся спугнуть, дорогой? В проходе, привалясь худым плечом к шкафу, стояла Шиза. С презрением она изучала трясущегося Карлсона. Так смотрят на бомжа, спящего в луже блевотины. — Тебя, дорогая, — за Карлсона отвечает Натэлла. — Увы, тебя. В какой момент она оказалась между Шизой и Ритой, задвинув подопечную себе за спину, я не уловил. Рокировку бегемоточка провела виртуозно. — Твой Ай-Пи? Натэлла протянула Шизе распечатку. Я уверился: сейчас она схватит Шизу за руку, заломает, скрутит… Ничего не произошло. Шиза взяла измятый лист бумаги, вчиталась. — Я не помню… — растерянно шепчет она. — Не помню… — Чего? — Айпишник свой не помню. — Твой! — не выдерживает Карлсон. — С гарантией! У меня таблица на экране. — Так вы что?.. вы думаете… Голос Шизы опасно дрожит. — Я, по-вашему, имп? — Никто ничего не думает! — вмешивается Рита, предупреждая истерику. — Был скачок траффика. Надо проверить. Сколько там в распечатке? — Семьдесят три метра… — всхлипывает Шиза. Терпеть не могу, когда женщины плачут. Встаю с кресла: — Давайте я проверю! Шиза, иди на диван. Успокойся. — Ага, успокойся… — Может, и не было вброса? Может, внешники зря кипеш подняли! К моему искреннему удивлению, Шиза подчиняется. Закрыв лицо руками, она, как сомнамбула, медленно идет к дивану. — Кончай реветь, да? Разберемся… Карлсон уже и сам не рад, что заварил эту кашу. — Может, орхидеи? Их там много было… — Сейчас гляну… Проскальзываю в Шизин закуток. На экране — черная орхидея. Капли росы искрятся на лепестках. Красиво. И — запах. Ваниль? Точно ваниль. Чуть подгнивший банан. И еще что-то, неуловимое, знакомое… Должно быть, духи. Как файл называется? Orchid-Black.jpg. Ого! Здоровенный… Download Manager. Файлы на букву «O». Вот они! Подряд. Три десятка. Объемы в графе «Transferred»… Считаю сумму. Наверное, это можно сделать как-то по-другому, проще и рациональнее. Ну так мы чайники. Со свистком. Три метра… Один двести… — Долго ты там? — Закончу — скажу. — Уроды… — плачет на диване Шиза. — Импецилы… импотенты… — А не фиг в рабочее время цветочки качать! — Не тронь ее, Карлсон… — Да кто ее трогает?! Для вас же стараюсь… Выходит, Чистильщик и его попросил звонить, если что? Сообщение на принтер, а сам — за телефон? Интересно, остальным шеф то же самое сказал? Умату? Шизе?! Что ж это получается? — Семьдесят три! Вроде сошлось. — Точно? — Плюс-минус корень квадратный. Отбой воздушной тревоги! Довольный, выбираюсь из-за шкафа. — Шиза, ты как? Все нормально, у тебя одни цветы. Не плачь, пожалуйста… Глажу ее по голове, как ребенка. — Что ты меня лапаешь? Ублюдок! Извращенец! От крика закладывает уши. Отшатнуться я не успеваю. Шиза вскакивает, хватает меня за рубашку. Жарко дышит в лицо — ваниль, подгнивший банан… — Я руками душила таких, как ты! Ворот захлестывается, превращается в петлю. — Будешь всю жизнь в пипетку мочиться, пидар! В паху взрывается бомба. Задыхаюсь. Вместо крика — сиплый стон. Черная орхидея смыкает лепестки. Растворяюсь в ванильной кислоте. Господи, больно-то как! Шиза бьет коленом — еще и еще. Когда же она перестанет? Перестала. Пискнув, улетела на диван. — Алло, Черный! У нас фиксация! Врачей! Срочно!.. Надо мной склоняется Карлсон. Его лицо плывет в тумане. Мерцает темный ореол. Протуберанцы мрака. Лепестки… — Орхидея… — Что? Он наклоняется ниже. — Орхидея, — хриплю я. — Черная. Ваниль. Выброс — там… Боль ерзала между ног пьяной шлюхой. Пристраивалась, разевала губчатый, резиновый рот. Чмоканье. Вопль обезумевших нервов. Ураган адреналина в крови. Скорчившись зародышем, Золотарь мечтал о материнской утробе. Никаких вторичных половых признаков. Да и с первичными — не очень. Тихо, мокро, безопасно. Объяли меня воды до души моей… Сознание отплывало прочь на бумажном кораблике — и возвращалось, не солоно хлебавши. Мачта — спичка, парус — клочок газеты с некрологом. «Нелепый случай вырвал из наших рядов…» Озноб. Трясучка. В затылке бьют куранты. Нет, это оркестровые тарелки. Шопен, похоронный марш. «Нелепый случай…» Он не знал, какая здесь доля реальной травмы, а какая — извечного мужского ужаса. «Будешь мочиться в пипетку! — шептал кто-то голосом Мышиного короля. — Будешь!.. всю жизнь…» Сунь голову в колени, брат, подсказывал Щелкунчик. Скрутись бубликом. Стань плоским, нездешним, бесполым ангелом… Уйди, хрипел Золотарь. Уйди, сволочь. Он не знал, что хуже. Пока буквы складывались в слова, давая ценные советы, боль отступала. Ждала, пока останется тело и сознание, и никого постороннего. Жизнь без боли? — но и без жизни. Кажется, прокаженные не испытывают боли. Гниют заживо от любой царапины. Гниют, и не замечают. Уйди! Пусть болит! — Встать можешь? — Ы-ы… — Не может, етить-колотить. Ната, помоги мне. Надо посадить его. — Зачем? — Надо. Золотарь и пикнуть не успел, как уже сидел на полу. Натэлла заглядывала ему в лицо, взволнованно моргая. Бегемоточка — телохранитель, подумал Золотарь. Небось, с медицинской подготовкой. Возьмет шприц, введет новокаин в семенной канатик… — Выпрями ему ноги. Над ухом сопел Карлсон. Туша толстяка громоздилась за спиной. Хотелось откинуться, лечь в мягкое, дышащее. Но злой Карлсон не позволял. Напротив, он коленом изо всех сил уперся Золотарю чуть пониже лопаток. Лапы вцепились в плечи пострадавшего, оттягивая их назад. Охнув, Золотарь выпрямился и прогнулся. Карлсон ухватил его под мышки. Натужился, приподнял. Опустил на место. И снова. И опять. Вверх-вниз. Вверх. Вниз. Как в автобусе, прыгающем на колдобинах. — Что ты делаешь? — Кин-кацу. Золотарь понял, что ему легчает. И что он сошел с ума. Карлсон делает ему кин-кацу. Чунгу-чангу. Хару-мамбуру. Народный папуасский метод реанимации. Однако Натэлла что-то там поняла. — Откуда знаешь? Толстяк, пыхтя, застеснялся: — Я в институте каратэ занимался. Немножко… — Тебя часто били по яйцам? — догадалась Натэлла. — Иди на фиг, жиртрест. Нас учили, как спасать. — Сам жиртрест. — Хва-а… хватит… — Что — хватит? — Кончай меня-а… трясти… Золотарь в жизни бы не признался, что говорит не пойми с кем. Требует. Настаивает, лишен возможности назвать собеседника по имени. Но мельтешение услужливой, черт бы ее побрал, информации прекратилось. — Хорошо, — со знанием дела сообщил Карлсон. — Басит, етить… Слышишь, Натка? Басит. Значит, хорошо. — Почему? — Вот если бы дискантом, тогда хреново… Эй, Фаринелли! Ты как? В другое время Золотарь послал бы Карлсона в задницу. Но сейчас, слыша, как срывается голос хохмача, как дрожат его руки… Карлсон боялся до мокрых штанов. И боролся со страхом, как умел. — Живой… Как Шиза? — На диванчике. В обмороке. — Врача вызвали? — Тебе? — Нам. — Ага. Едут, етить-колотить… — Долго они… едут… — В центре пробки. — В жопе у них пробки… От брани полегчало. Или от Карлсонова кис-киса? Боль сползла ниже, притихла, облюбовав себе внутреннюю поверхность левого бедра. Должно быть, сплошной синяк. Шиза во второй раз промахнулась. Или это он успел так ловко повернуться? — Где Рита? — В ванной. Макияж наводит. — Нашла время… — Дурак ты, — беззлобно сказала Натэлла. — Дурак с яйцами. Ой, слава богу, что с ними… — Ты рукой, — дал совет Карлсон. — Потрогай. Сразу и выясним, что с ними. Бегемоточка улыбнулась: — Да я хоть чем. Лишь бы все в порядке. Я тебе нравлюсь, Золотарь? — Ы-ы… — Это значит «да»? — Это значит отпусти мои ноги. Попробую встать. — Ты куда? — В сортир. — Я с тобой! — Брось, Натэлла… — Это ты брось! Нечего стесняться… — И что ты там будешь делать? Держать пострадавший орган? — Понадобится, придержу. И вообще, не ходи никуда. — Почему? — Сперва ты должен показаться врачу. — И что мне теперь? Терпеть до прихода врача? — Да. — Натэлла, ты лучше всех. С тобой цирка не надо. — Золотарь, ты — упрямый баран. — Значит, так. Я иду в сортир. — А я? — А ты сидишь здесь. Вы все сидите здесь. И не морочите мне голову… Как ни странно, бегемоточка послушалась. Стараясь не слишком хромать, я выбрался в коридор. Огляделся, чувствуя себя полным идиотом. Никого. Рита в ванной, остальные в «котле». Бдить не хотелось. Думать не хотелось. Ссать хотелось. До чертиков. «Будешь мочиться в пипетку всю оставшуюся жизнь…» Есть такой образ — липкий страх. Это да. Это точно. Хуже горчичников. Нет у меня пипетки. Это все, о чем я думал, заходя в туалет. Закрывая за собой задвижку. Расстегивая брюки. Нет у меня пипетки. Что, если не смогу? Это пугало больше, чем призрак импотенции. Смог. Сперва закапало. Не вполне удачно — в смысле попадания. Черт, забыл поднять пластиковое сидение. Надо протереть его туалетной бумагой… Ага, вот и струя. А что? Вполне приличная струя. Желтая, напористая. Мама моя родная, никогда не думал, что буду радоваться акту мочеиспускания… Все. Все позади. И тут меня тряхнуло так, что спазм закрыл краник в усталом организме. Почему я? Нет, действительно — почему я? Имп-Шиза должна была напасть на Риту. Это Рита — жертва. Живец. А я так, погулять вышел — консультант, советчик, придаток… Куда ты смотрела, Зараза? Я прислушался. Голос был женский. Еле слышный. Но вполне узнаваемый. Рита. — Тебя в морге… С кем это она? По телефону? В ванной?! — …родители… — Рита? — …не узнают… — она меня не слышала. — Тебя… Я ударил в стенку кулаком. Ссадил кожу о шершавую плитку. — Рита! — …в морге… Нас разделяла стена. Нас разделял целый мир. — …не узнают… Пулей я вылетел из туалета. Громоздкой, неуклюжей, трясущейся пулей. И срикошетил от стены коридора. Плечо взорвалось острой болью, когда я вынес дверь ванной — что называется, с мясом. Взвизгнула, отлетая, задвижка. Хрустнули петли. Как при этом я не пришиб Риту, одному богу известно. — …родители… Она стояла у зеркала. Тихая, благостная. Словно под кайфом. В правой руке Рита держала маникюрные ножницы. Очень острые, хищно выгнутые на концах. Казалось, она решила подровнять сломанный ноготь. Когда б не рот, залитый густой, темной кровью, не блузка на груди — багровая, масляная; если бы не лужица в мойке, лениво утекающая в слив… Рита разрезала себе ноздри. На меня она не обратила ни малейшего внимания. Выбитая дверь? — разразись в коридоре самум, начнись океанский шторм, она бы и этого не заметила. — Меня в морге родители не узнают, — счастливо хихикнула Рита. И поднесла ножницы к глазу. Я вцепился в ее руку, как обезьяна — в спасительную ветку. Две мои руки — против ее одной. Две человеческие, плоть и кожа, и жалкие мышцы — против гибкой стали, и яростного пластика, и безумия, сошедшего с небес. Запах ванили наполнил ванную. Черные орхидеи прорастали в кранах. Ангел сорвал печать, и вода в трубах превратилась в кровь. Ножницы полоснули меня по щеке. Нет, не ножницы — ногти левой, свободной руки. — Тебя в морге родители не узнают, — предупредила Рита. И ударила снова. А в зеркале на стене, напротив Риты, была подворотня, и серый бетон, и мой Антошка с разбегу бился о стену головой. Первый случай жертвы и исполнителя в одном лице. Теперь уже — второй. Со временем творились чудеса. Я дрался с ней вечность. Натэлла примчалась к нам мгновенно. Как это совместить, я не знаю. Как Рита не выцарапала мне глаза, не знаю. Как ножницы вспороли мне мочку уха, не знаю. А уж каким образом Натэлла ударилась оземь и превратилась в Чистильщика — не знаю и знать не хочу. Огромный, деловитый, он оторвал фурию от дурака. — В морге! — крикнула Рита. — Да, — согласился Чистильщик и ударил. В боксе это называется хук. — Сдурел? — заорал я, глядя на бесчувственную Риту. Она сидела, запрокинув голову, между мойкой и душевой кабиной. Ножницы валялись рядом. Неясно, куда пришелся кулак Вадима Петровича, но пришелся он кстати. Неземной покой снизошел на лицо женщины. Блестела кровь — на губах, на подбородке… Чуть дрожали ресницы. И рот — рот Джокера, терзающего Готем-сити — перестал бормотать про морг и родителей. — Нет, — ответил Чистильщик. И ударил еще раз. В боксе это называется бомба. Не спрашивайте, куда сел я. Или лег. Не знаю. Не помню. |
||
|