"Леонид Переверзев. Гряди, Воскресенье: христианские мотивы в джазе Дюка Эллингтона." - читать интересную книгу автора

друзей, куда они привозили меня с моим магнитофоном (в одиночку я бы его не
дотащил) и где уже их друзья собирались послушать записанный джаз и меня, о
нем говорившего. Люди постарше (родители, соседи, коллеги на работе)
посматривали на нас, двадцатилетних, с недоумением, подозрением, даже с
опаской: "сектанты какие-то". Позже я прочитал у Луи Армстронга в Swing That
Music строчки, где он сравнивает джем-сешенз 20-х годов с собранием ранних
христиан в римских катакомбах. Нам такие параллели в голову не приходили,
хотя нечто катакомбное в наших джазовых встречах на рубеже 50-х, пожалуй,
было. Но, во всяком случае, мы не сомневались в том, что спиричуэлс -
настоящие спиричуэлс, как и настоящие блюзы - были, конечно, тем же джазом.
И все-таки я наблюдал какое-то не совсем обычное выражение на лицах
кое-кого из слушателей в те минуты, когда Армстронг своим устрашающим для
большинства не-джазовых людей голосом не хрипел, и не рычал, а только
выдыхал: I never shall forget that day - oh, yes, Lord - when Jesus washed
my sins away - yes, my Lord. Или когда Мадди Уотерс сообщал о том, что Mary
had a baby, and how she had named Him? Или Махэлия Джексон объявляла всем,
что поднимаясь на гору с каждым шагом все выше и выше, она встретит свою
давно ушедшую мать, и лилию полевую, и Даниила, старого друга, а там уж,
вместе с остальными Божьими детьми, получит башмаки, облечется в одежды
славы и сможет, придя, наконец, домой, беспрепятственно побеседовать в
верхней комнате с милым Господом, чтобы рассказать Ему как есть всю свою
историю.
Бывало, что кто-то, робко, неловко и растерянно улыбаясь, произносил: так
вот такое ведь послушаешь и взаправду верующим станешь... Нас, впрочем, и
сравнивали с верующими, как я уже сказал (в те годы подобное сравнение было,
разумеется, презрительно-уничижительным). Но никто, и я в том числе, об этом
никак специально не задумывался.

"Джаз, музыка народа"

Говорить же о джазе меня побуждала двоякая причина. Прежде всего мне
хотелось, как и сейчас, разделить с кем-то другим те чувства и переживания,
которые охватывали меня при звуках джаза. Настоящего джаза, негритянского,
или, как сейчас его чаще называют - афро-американского. Особенно такого, как
эллингтоновский. То было нечто совершенно невероятное и ни с чем не
сравнимое: никакая иная музыка, никакое иное искусство, да и вообще ничто на
свете не вызывало во мне ничего и отдаленно похожего. Такое просто нельзя
было удержать внутри - я был этим переполнен и, конечно, мне очень хотелось,
чтобы и другие испытали то же самое. Но, демонстрируя джаз, я видел, что
аналогичное впечатление он производит отнюдь не на всех. Меня это огорчало и
заставляло прибегать к словесным увещеваниям: я просил моих слушателей
обратить внимание на какие-то отдельные детали пьесы, напрячь внимание,
повнимательнее вслушаться в те или иные замечательные черты, свойства и
качества джазового звучания.
Вскоре я заметил, что в результате и сам начинаю лучше слышать и как-то
глубже воспринимать музыку, о которой говорю. Однако гораздо больше заботило
меня тогда другое обстоятельство. Слишком многие вокруг меня встречали джаз
в штыки. И мне нужно было его как-то защитить, оправдать и обосновать. И
даже не джаз, как таковой, но, так сказать, джаз во мне, мое к нему
отношение, глубинный смысл которого от меня в те дни еще ускользал. Поэтому