"Анри Перрюшо. Сезанн " - читать интересную книгу автора

смерти скучно изучать право. Он хочет только одного (медленно созрело в нем
это желание!) - рисовать, писать. А не признаться ли родным?
Фантазерке-матери - еще куда ни шло. Но если, набравшись храбрости, он как
бы невзначай пробормочет отцу о своем желании, тот, вероятнее всего, пожмет
плечами и поспешит забыть услышанное. Еще одна блажь его взбалмошного
отпрыска! Ежели он считает своим долгом поддержать честь отца, то давно пора
взяться за ум и подумать о том, что жизнь не игрушка. Изучая право, Сезанн,
разумеется, не только не усердствует, но делает лишь то, что диктуется
строгой необходимостью; с досады он пытается втиснуть в двустишие свод
законов, начинает сочинять большую поэму на мифологическую тему и брюзжит
александрийским стихом:

О Право, кто собрал, к несчастью моему,
Запутанный Дижест, не нужный никому?
Когда есть в мире ад и в нем осталось место,
Назначь его, господь, создателю Дижеста!

Сезанн жалобно причитает, а Золя в это время лежит в бреду. Не успел он
вернуться в Париж, как тяжело занемог: что-то вроде тифозной горячки на
полтора месяца приковало его к постели. Головокружение. Тоска. Золя
отбивается от осаждающих его кошмарных видений. Тоска, порожденная
каникулами - ибо это она, - снова всплывает, торжествует, овладевает им,
трагически озаряя своим фосфорическим свечением мрак, в который он
погрузился.
"Вокруг меня все черно, я словно возвращаюсь из дальнего путешествия. И
как ни странно, даже не знаю, куда уезжал. Меня лихорадит, лихорадка зверем
мечется в крови... Да, вспоминаю, все было именно так. Постоянно один и тот
же кошмар: я ползу по нескончаемому подземелью. Внезапно всего меня
пронизывает сильнейшая боль: натыкаюсь на груду камней, упавших со свода и
заваливших все подземелье, проход суживается, запыхавшись, останавливаюсь,
чуть дышу; меня охватывает бешеное желание выбраться отсюда; встречая
непреодолимое препятствие, пускаю в ход ноги, кулаки, голову, отчаиваюсь
когда-нибудь пробиться сквозь этот все растущий обвал..."
Золя, наконец, встает с постели, у него расшатаны зубы, весь рот в
язвах; он не может говорить и вынужден, чтобы объясняться, писать на
грифельной доске. Разглядывая афиши, расклеенные на стене, в которую
упирается окно его комнаты, он убеждается в том, что не может разобрать ни
одной буквы.
Сезанн и не подозревает, какая скрытая драма разыгрывается в Париже. О
болезни Золя он узнает стороной, от одного общего знакомого. Полученные
Сезанном сведения носят чисто формальный характер: врачебный отчет о
медикаментах и скачках температуры - в общем ничего такого, что позволило бы
ему догадаться о том страшном споре между жизнью и смертью, каким на деле
была болезнь Золя. "Приветствую твое выздоровление", - пишет он в декабре
своему другу.
Сезанн по-прежнему живет раздвоенной жизнью, разрываясь между
факультетом права, с каждым днем все более и более ненавистным и неохотно
посещаемым, и школой рисования, куда он не преминул вернуться и где пишет с
живой натуры. Он строит планы, которые, несомненно, рассердили бы его отца,
узнай тот о них; Сезанн просит Золя справиться об условиях конкурса,