"Антон Первушин. Война по понедельникам" - читать интересную книгу автора

виртуозы формул, жрецы абстрактного мышления. Они ничего не значили для
Сталина как люди. Так - список фамилий, по большей части "жидовских",
оттиснутых аккуратными машинописными буковками на листах стандартного
формата. Головастики, за сухими интегралами прячущие свой страх перед
суровыми законами жизни. Но именно они, эти люди, которых Сталин в душе
просто-напросто презирал, они своей работой заставили Вождя думать сегодня
о том, о чём он никогда ранее не задумывался.
А думал Сталин об удивительных свойствах времени.
Время всегда представлялось ему единым потоком, бесконечной рекой, по
которой плывем мы все, наши страны, Земля, Вселенная. Река, но и не река:
нельзя нигде причалить, свернуть в сторону, поплыть, выгребая веслами,
против течения. Всегда было нельзя. И вдруг, оказывается, можно!
Пожалуйста, в любой момент и в любом направлении. И хоть сейчас
отправляйся в семнадцатый спрашивать совета у Ильича. И значит, не просто
так сам человек и все вещи, его окружающие, плывут себе вперёд в потоке
времени, а каждый человек, каждая вещь - это растянутая во времени змея в
бесчисленных своих воплощениях; и так же, как здесь и сейчас, существует
он, Сталин, так и существует где-то независимо от него
Сталин-секунду-назад, Сталин-две-секунды-назад, юноша Сосело Джугашвили,
безусый поэт из семинарии, и маленький босой Сосо, сынок сапожника из Гори.
Впрочем, не эта абстрактная мысль беспокоила Вождя. Другая, ещё более
неожиданная, ошеломляющая и пугающая, заставляла его убыстрять иногда
шаги, а руки - непроизвольно сжимать до боли в пальцах любимую трубку.
Оказывается, время - это не просто река, состоящая из бесконечного
множества ручейков, прямая и предопределённая. Это река с неисчислимым
количеством притоков и ответвлений, и целые миры существуют не только там,
позади или впереди - они существуют здесь и сейчас: невидимые, неосязаемые
для органов чувств, потому как не может букашка, ползущая по одной стороне
листа бумаги видеть, и осязать букашку, ползущую под ней, но с другой
стороны листа. И Сталин с ужасом чувствовал, как затягивает, поглощает его
эта мысль, как остается он один-одинёшенек, словно на пересечении
множества коридоров с зеркальными стенами, полом, потолком, в которых он
видит своё отражение, а те в свою очередь видят в других отражениях свои
отражения, и так до бесконечности, и никто не может сказать, кто же тут
настоящий: я, ты, он или вон те. А где-то, быть может, отражения
искажаются, преломляясь друг в друге настолько, что и не он, Сталин,
оказывается здесь, в кремлёвском кабинете, а поблёскивающий стёклами
пенсне, хитровато ухмыляющийся Троцкий, или чего доброго - Бухарин (жива
ещё память о недавнем процессе).
Только сейчас Сталин понял вдруг, по кромке какой бездны удалось ему
пройти к вершине власти, и сколь много было шансов оступиться, рухнуть,
заходясь криком, вниз. От какой неисчислимой суммы случайностей: случайных
совпадений, случайно обронённых фраз, случайных мыслей и встреч зависела
его личная участь и судьба этой огромной страны. Чуть что не так, чуть в
сторону, и всё было бы совершенно по-другому.
"Ведь меня уже раз двадцать - сто двадцать! - могли арестовать, - думал
Сталин, внутренне холодея. - И раз пятьсот уничтожить. Это чудом можно
назвать, что я удержался в двадцать четвертом. А семнадцатый? Разве не
чудо, что большевики победили? Признайся, ведь и ты вместе со всеми не
верил тогда в возможность продержаться после переворота хоть неделю..."