"Франческо Петрарка. Гвидо Сетте, архиепискому Генуэзскому о том, как меняются времена" - читать интересную книгу автора

древние называли Авенио, а современники зовут Авиньоном. Но затем, потому
как незадолго до того перенесен был туда папский престол, чтоб лишь через
шестьдесят лет в прежнюю обитель возвратиться, и оказался Авиньон тесен,
скуден домами и переполнен жителями, порешили старики наши женщин с детьми
отправить в близлежащее место. И мы, отроками, были посланы туда же, но с
иною целью: учиться. Карпантра называется сие место, городок маленький,
однако столица небольшой провинции. Запечатлелись ли в памяти твоей те
четыре года? Что за безмятежность, что за очарование, дома покой, на людях
свобода, мир и тишина в полях! Уверен, что и ты так считаешь. И поныне за те
и за прочие дни мои возношу благодарность Создателю, даровавшему мне столь
безмятежную пору, когда вдали от житейских бурь впивал я сладкое молоко
отроческого учения, взрастая на нем для пищи более серьезной. Но ведь мы
изменились, заметит кто-нибудь, вот и кажется оттого, что все кругом
изменилось. Так у больного и глаза по-другому видят, и язык ощущает иначе,
нежели у здорового. Да, изменились мы, не отрицаю, да и кто же, не то что из
плоти, но из железа или камня, за срок столь долгий не изменился бы? Статуи
из мрамора и бронзы рушатся от времени, и города, возведенные людьми, и
крепости, венчающие холмы и даже скалы, что всего тверже, обрушиваются с
гор, так чего же от человека ожидать - существа смертного, с хрупкими
членами и нежною кожей?
Но так ли велики перемены, что и сознание и рассудок отнимают у
человека, тогда как душа еще его не отлетела? Допускаю, что коли вернулось
бы вспять тогдашнее время, то в чем-то оно показалось бы иным, нежели
казалось тогда. Не скажу, что ничего не изменилось в нас с годами; ясно, что
прошлое предстало бы нам другим, но разве не было оно все же много лучше и
покойнее, чем настоящее? Или быть может, если не различают глаза спиц в
колесах тончайшего творения Мирмецида - колеснице, кою накрыть, говорят,
могла крылышками муха, и если всю остроту зрения человеческого напрягши,
невозможно пересчитать ножки и другие части Калликратова муравья, если не в
состоянии глаза с легкостью читать знаменитую "Илиаду", написанную столь
мелко, что, по словам Цицерона, помещалась она в скорлупе ореха, так до
того, значит, слабы они, что ни городов, ни сел, ни нравов, ни обычаев, ни
жилищ, ни храмов не видят? И ум человеческий столь ничтожен, что не может
понять, как все и хиреет и изменяется? Какой безумец не заметит, как все к
худшему клонится? Не доводилось ли нам позднее видеть этот город, до того с
собою несхожим, что лишь человек, вовсе лишенный рассудка, может столь
глубоких перемен не заметить. Ведь через несколько лет после того, как
покинули мы его, превратился город сей в столицу королевства тяжб, а лучше
сказать - в обиталище демонов, коим отнюдь не был прежде. Покинул его покой,
покинули беспечность и тишина, заполнили споры и крики судейских. Что же нам
предстоит, ведь и с переменою мест, и с течением времени должны были мы тоже
измениться, и, вне сомнения, изменились? Жители едва узнают теперь свою
родину, о чем многократные жалобы знакомцев наших свидетельствуют. Но все
перемены эти - могут мне сказать - во имя правосудия свершились, а ведь оно
без шума редко может обойтись. Но я сейчас не о причинах, а только лишь о
самых переменах речь веду. И то, что город и весь край, прежде безопасным
казавшийся, оружию недоступным и неподвластным Марсу, ибо велико было
почтение к папскому престолу, под чьей защитой он находился, ныне войском
разбойников опустошен и разграблен - все это тоже во имя правосудия? Ежели
бы в детстве нашем предсказал кто-нибудь подобное будущее, разве не сочли бы