"Михаил Петров. Пираты Эгейского моря и личность" - читать интересную книгу автора

чтобы найти и по возможности точно зафиксировать "демиурга" - вторую
половинку. Зная, например, что крито-микенская социальность проходит в XX-IX
вв. до н.э. процесс миниатюризации и в гомеровскую эпоху мы застаем такой
его момент, когда высшими социальными образованиями были
"люди-государства" - дома одиссеев и менелаев, мы в поисках демиурга этого
явления, его "действующих причин" обращаемся к анализу условий жизни того
времени. При этом одни из нас, Конрад, например, фиксируют в качестве
демиурга вторжения, а другие, как сделано в данных заметках, подчеркивая
несовместимость расшифровок Вентриса с идеей вторжения, обращаются к поискам
других "действующих причин", обнаруживают их в развитии корабельного дела,
пиратского ремесла и возникновении в Эгейском бассейне "тундровых" условий
жизни, в которых традиционная крито-микенская социальность становится
невозможной.
Ясное дело, что за давностью лет ни та, ни другая точка зрения не могут
быть обоснованы в том строгом смысле, в каком наука экспериментально
подтверждает свои гипотезы, дает достоверный материал для суждений по
формуле "либолибо". В суждениях о достоинстве той или иной исторической
схемы приходится основываться на их эвристической ценности, то есть, показав
схему в составе "полной причины" как результат действий одного или
нескольких демиургов, мы далее обязаны рассмотреть ее под знаком демиурга,
"действующей причины" других известных результатов: возникновения закона,
полиса, философии, науки и т.п. Предпочтение приходится отдавать той схеме,
которая более полно и "необходимо" порождает эти результаты, дает нам
"понимание" процесса развития, его механизмов, его меры инерционности,
преемственности и т.д.
Ясно также, что и показывая какое-то историческое явление результатом,
и рассматривая его демиургом, "действующей причиной", мы, в общем-то, не
покидаем почвы "объективного" анализа", то есть опираемся на идею инерции,
автоматического самодействия и взаимодействия слепых сил, исключаем из
анализа разумное и целевое начало, приписываем истории свойства научного
объекта, что и позволяет нам, оставаясь атеистами, сохранять в исторических
исследованиях установку на стабильность. Право на такой перенос
объективности на историю было бы трудно обосновать, и вполне понятны поэтому
даже самые крайние, в духе К. Поппера, нападки на историзм, на идею
"исторического закона".
Конечно, объективный закон науки и закон истории - вещи разные. Первый
отнесен к репродукции, являет устойчивое, эталонное и организующее в
повторах, тогда как второй, исторический, имеет дело с последовательностью
уникальных событий и есть, по сути дела, канон - мера инерционности
процесса, нечто вроде "грамматики истории". Но это не основание для полного
отрицания историзма. Дж. Меддокс, например, критикует науковедов за
доверчивость к истории: "Совпадения в исторических и социальных явлениях
имеют скверную привычку быть менее значимыми, чем совпадения в научных
экспериментах. Георг 1, II, III, ГУ, - все эти короли умерли в субботу, но
само по себе это вряд. ли дает право заключить о наличии губительной связи
между субботним днем и ганноверской династией" (19, р. 794). И это
действительно так, слишком уж мала выборка, чтобы увидеть за совпадениями
канон, _то, что воспроизводится в исторической цепи событий. Но вот если бы
все подряд герои до сто четвертого или тысяча четвертого разделили бы судьбу
первых, то, видимо, скучновато бы жилось ганноверским Георгам по субботним