"Борис Пильняк. Тогда в октябре... В Москве (Рассказ)" - читать интересную книгу автора

в семечках под фонарями; под фонарями же висели и приказы: "Вся власть
советам", "Да здравствует учредительное собрание", "...дабы они имели
возможность получать хлеб, не стоя в городе в очередях - Сов. Солд. Деп.",
"Викжель нейтрален",- и сбоку карандашом: "Митька Пугин вор!.."
У коменданта, у того, что лежал в крови, в кармане на веревочке была
печать, и в столе солдаты нашли ключи от цейхгауза. Кое-где на скамьях спали
часовые, на подсолнечной шелухе. Полурота вооружилась из цейхгауза, сняла
посты, заняла неработающие телефоны и вышла в октябрьские бочки мрака, на
пустую улицу к ветру, юркому, как плохие разведчики на фронте, к огромному
плакату в ветре и между фонарей- "Вся власть Советам!"
Напротив вокзала у пустой пекарни уже становилась на ночь очередь
старух за хлебом и для сплетен, для черного жужжания о гибели России, для
шепота под подворотнями.
Полурота в строю пошла к городу, глухими переулками. Вдалеке стреляли,
отбивал чечетку пулемет, и поэтому кругом в дегтях ночи было могильно тихо.
На перекрестке крикнули из темноты:
- Кто идет?
Ответили:
- Свои!
Тогда из подворотни вышли двое, и этих двоих убили штыками. Так дошли
до новой заставы, менялись паролями: "Кто идет?"-"Свои!"-и смертью, убивали
быстро и бесшумно. На мосту, у реки, у большой улицы стоял пулемет, и
издалека еще крикнули:
- Стой!
Пулеметы собирались стрелять. Опять сказали свои, и один - на смерть -
пошел к пулеметам, чтобы его провели в штаб "за инструкциями"; своею смертью
он давал время пройти остальным,- его повели переулками, провели проходными
дворами, в доме, в махорке и огрызках хлеба, в грязи и тесноте, на полу и на
столах спали, под лампой спорили, из окна было видно зарево над Никитскими
воротами. Конвоир пошел к комиссару, ходил долго, но, когда пришли обратно,
того, кого привели, уже не было; он никуда не ушел, его не нашли просто
потому, что никто не догадался порыться среди спящих, а он, дожидаясь, уже
неделю не спавший, свалился на свои собственные ноги и уснул вместе с
десятком спавших.
А те, та полурота, что осталась под пулеметами, сначала грелась у
костра, а потом, потому что тогда, в те дни, в Москве надо было быть честным
всей честью каждого и нации вкупе,- те, опять одиночками, ушли в переулки,
вновь построились, теперь цепью, и пошли. Они вышли на небережную. Вода за
гранитом была безмолвна, огоньки мачт были огнями в воде, здесь никто не
стрелял,- гирляндой ложек меда в бочках дегтя горели набережные фонари. И
тогда полурота услышала, как во мраке, на барже, запели о том, что с
Нижне-Новгорода собирались сорок два стружка-старинную песню о волжских
просторах и буях, о всей прежней России, защемленной, щемящей, щемимой.
Полурота остановилась, никто не знал этой набережной, никто не нашел бы ее
поутру,- молчали. Один, бывший на Волге, пополз под гранит посмотреть, нет
ли каната, которым причалена к берегу баржа. Другой крикнул, как кричат,
дразнясь на ветлужских:
- Ягор,- подай багор!
Песнь на барже стихла, оттуда крикнули с напускной строгостью:
- Эя! Кто там озоруя? -кто канат воруя?