"Борис Пильняк. Тогда в октябре... В Москве (Рассказ)" - читать интересную книгу автора

правильно провел день, кто много растратил без толку патронов; новые лезли в
котлы, новые ели хлеб и картошку; о прибавочной ценности, о заводских
комитетах, о справедливости и несправедливости дирекции и начальства - не
спорили,- у угольного люка сидел часовой, и он пел, как Маруся отравилась, в
больницу повезли; из котла за ноги вытащили Митрия, спавшего всю ночь,
погнали его в наряд. Тогда тот, который остался жив, забродил. Он поднялся в
машинное, маховик пародинамо был неподвижен, человек перелез за решетку и
стал взбираться по спицам наверх, руки скользили по масляной стали,
приводной ремень был срезан, должно быть, на подметки; когда человек залез
кверху, под его тяжестью маховик двинулся вниз, засопел,- но это не значило,
что машина двинулась работать,- человек ударился затылком о кафели пола,
ушел за маховиком под пол,- оттуда он вылез проворно и ловко, как обезьяна.
Тогда он закричал истошно:
- Рабочие, товарищи! Она пошла, машина! Я ее пустил! Это все!..
В углу за амперметрами во мраке стояла, как в сказке о Красной Шапочке,
женщина с лицом волка, она скалила зубы, но глаза ее, в лишаях и гное, были
закрыты. Она стояла, сложив руки на огромном животе, и ноги ее врастали в
кучу сора в углу и в окно. Тогда он крикнул еще страшнее:
- Бейте волка! Бейте ряженых! Убивайте!..
...Москва грузилась октябрем. И настали дни, когда смолкли пушки. Тогда
хоронили убитых. Тогда многие ходили по Москве, как бродят по полям после
боев бесхозяйные лошади, одиночками, без толка, без дома, без пути. Тогда
выпал уже снег, становилась зима, в белом дыме и в белых снегах стала
Москва, сумерки были уютны, как дома в переулках на Остоженке. И ночами
загорались звезды; об этих звездах можно много говорить, они горели - четки,
новы, велики, и они первые создали эту смутную ассоциацию - о том, что ночь
пред похоронами была похожа на страстную, пасхальную ночь, когда воскресает
Христос.
Этой ночью мало кто спал в Москве. Был морозец, легкий, как белое вино.
Звезды построились все, как под Пасху, и были дружественны. Был крепкий
мрак. Люди бродили - многие - как бесхозяйные лошади. У Иверской в ту ночь
не горели свечи, первый раз после Наполеона, и в ее мраке никто не толпился,
но мимо Иверской многие шли. Кремлевские башни, Василий, Красная площадь, в
полумраке, в синем ночном свете, были фантастичны, как город царя Додона.
Тот, который не умер,- он бродил бесхозяйной лошадью,- он знал, что
тридцать лет назад, пасхальной ночью, его отец, тогда молодой и с миром
впереди и у ног,- этой пасхальной ночью, после пасхальной заутрени,- выходя
от Ивана Великого в Кремле, сделал его матери предложение, как делали тогда,
в белых перчатках, и здесь, христосуясь, его отец и мать впервые
поцеловались; тогда они вышли из Кремля через Спасские ворота и под темной
стеной пошли по Красной площади к Иверской, они проходили там, где теперь
Братская Могила: - тогда, тем первым поцелуем в пасхальную ночь, наивным,
как осьмнадцать лет его матери, был предрешен он, тот, который не умер. И
этой новой пасхальной ночью - октябрьской ночью, тот, который не умер,
прошел тот же путь, что сделали тридцать лет назад его отец и мать. В своем
ночном бродяжестве он забрел в Кремль и к Ивану Великому. Великий не был
заперт, забыли запереть,- он вошел под темные своды, там никого не было, он
постоял, прислушиваясь к тишине, ему стало скучно,- он вышел, не думая о
Великом, и сейчас же забыл о нем,- да и помнить было нечего, кроме мрака,
холода и чуть уловимого запаха ладана, смерти.