"Томас Пинчон. Когда объявят лот 49" - читать интересную книгу автора

карты фокусника - каждая отличная сразу видна наметанному глазу. Лишь на
середине телепрограммы Хантли и Бринкли она припомнила, как в прошлом году
около трех ночи раздался междугородний звонок - она так и не узнает, откуда
(если, конечно, он не оставил дневника), - сначала голос в густых славянских
тонах представился вторым секретарем Трансильванского консульства в поисках
сбежавшей летучей мыши, потом произошла модуляция в пародийно-негритянский
акцент, затем - в агрессивный говорок пачуко со всеми полагающимися
словцами, вроде chinga или maricone; потом заорал офицер гестапо: нет ли у
нее родственников в Германии?, и в конце концов раздался голос Ламона
Кранстона, которым он говорил всю дорогу в Масатлан. - Пирс, пожалуйста, -
ей едва удалось вставить слово, - я думала, у нас...
- Но Марго, - с напором, - я только что от комиссара Вестона. Старика в
комнате смеха прихлопнули из того же духового ружья, что и профессора
Квокенбуша, - или что-то в этом роде.
- Ради Бога, - сказала она. Мучо перевернулся на бок и уставился на
нее.
- Почему бы не повесить трубку? - разумно заметил он.
- Я все слышу, - сказал Пирс. - Думаю, настала пора Призраку нанести
Венделю Маасу скромный визит. - Опустилась тишина, мертвая и абсолютная.
Итак, из его голосов это был последний, который она слышала. Ламон Кранстон.
Та телефонная линия могла пролегать в любом направлении, быть какой угодно
длины. Ее спокойная неопределенность, постоянно видоизменяясь все эти
месяцы, превратилась в ожившие воспоминания: его лицо, тело, то, что он ей
давал, то, о чем говорил, а она то и дело притворялась, будто не слышит. Ему
это в конце концов надоело, и теперь она уже о нем почти забыла. Призрак
ждал год, прежде чем объявиться. И вот - письмо от Мецгера. Может, Пирс
звонил в прошлом году, чтобы рассказать о дополнении к завещанию? Или он
решил внести поправки уже после звонка - увидев, например, безразличие Мучо
и ее досаду? Она чувствовала себя подавленной, подставленной, ловко
одураченной. Ни разу в жизни ей не приходилось быть душеприказчиком, она не
знала, с чего начать, и не знала, как сказать об этом лос-анжелесским
юристам.
- Мучо, милый! - воскликнула она в приступе беспомощности.
Мучо Маас, уже дома, энергично переступал порог второй двери.
- Снова провал, - начал он.
- Мне нужно тебе рассказать, - она тоже было начала. Но
преимущественное право - у Мучо.
Он работал диск-жокеем в глубине полуострова Сан-Франциско и регулярно
переживал кризисы совести по поводу своей профессии. - Я ни во что это не
верю, Эд, - обычно говорил он. - Я пытаюсь, но не могу, честное слово, - и
вот так - слабее, слабее, ниже, ниже, так низко, что ей уже не дотянуться, и
в такие минуты она чувствовала, что вот-вот сорвется. Возможно, в нормальное
состояние его возвращал вид Эдипы - готовой потерять контроль над собой.
- Ты слишком ранимый. - Конечно, ей следовало сказать еще много чего,
но вышла только эта фраза. Хотя это и была правда. Он пару лет проработал
продавцом подержанных машин и столь обостренно чувствовал реальное
содержание своей профессии, что рабочие часы для него превращались в
изощренную пытку. Каждое утро Мучо выбривал верхнюю губу, трижды по
направлению роста щетины, трижды против, дабы удалить даже малейший намек на
усы; новые лезвия с неизбежностью приводили к порезам, но он упорно