"Борис Письменный. Нос" - читать интересную книгу автора

генеральном, так сказать, направлении. Иногда тетка Клавдия, степанова
младшая сестра, брала малого на колени и гладила, приговаривала:
- Их ты, еврейчонок наш, ух ты наш Абрамчик...
- Цыц, Клавка! - кричал папаша, - язык твой шелудивый. - Нук, мне не
порть пацана.-
Маленький Мишка - добрая душа только себе улыбался и показывал молочные
зубы.
В школе - другое дело. Соученики быстро его просветили: то играть вдруг
не брали, то драться задирались - кто пожилистей. Слабые, те больше на
отдалении зудели: - Жид, жид, по веревочке бежит...
- Давай сдачи, - наказывал отец.
Миша пробовал, но, точно не понимая за что именно, допускал, в конце
концов слабину и приходил домой битый.
- От, злющие дети, от, звери...- причитала мама-Шура. - Ну, чего от
ребенка хочут?
- Херово быть евреем, - сморкался Миша.
- Да ты ж, мое, Господи, да какой-же ты еврей! Ты русский. А что, если
чернявый-то вон и Пушкин в букваре, гляди, чернявый, африкан к тому ж...
- Африканом я сам согласный, Любым негром согласный, даже с
удовольствием. Кем хочешь, только не этим... Этим, - фиговистее всего.
- Горюшко ты мое, да русские мы люди, - повторяла мать, - Так ты всем и
скажи.
Но никто его не спрашивал, не выяснял - налетали без спросу.

В старших классах Миша сам выучился быть половчее: надумал вперед
забегать, народ смешить. Еврейские анекдоты всех лучше шпарил, подражал,
гримасничал. Имел несомненный успех и был тем доволен: когда смеются, не
бьют. Манер поразительных и анекдотов на любой абсолютно случай знал прорву
неслыханную, таким артистом еще нужно родиться.
- Ну, ты Никишкин комик, - говорили, утирая глаза, - Второй Райкин.

Миша смеялся вместе со всеми и тотчас делался таким же, как все.
Поэтому, когда приходилось разряжать обстановку, он мигом находился,
выскакивал с подходящей хохмой.
Бывало до того разойдется, разгорячится, родимый, что, стоя в кругу
своих сильных покровителей, новых дружков, так и рвется крикнуть всем прочим
и посторонним: - Ну вы, там, жидовня!
Еле удерживался, вспоминал, что ему не к лицу. Лицо беспокоило его
подспудной тоскою.
Дальше - больше. Найдет на него - сидит, бывает, весь день перед
зеркалом, презрительно себя как есть разглядывает, брови хмурит, лоб морщит,
зубы оскалит - чего только не пытает - все одно - еврей, да такой, каких
только на заборах рисуют.
В сердцах плевал он тогда на свою физиономию в трюмо и стирал рукавом.
До чего же он завидовал этим белобрысым увальням с голубыми глазами, с
кирпичными скулами, с носами - картошкой. Фиксатым, прыщавым, любым..- За
что дуракам такое счастье! Они и сами не знают. Уважал он их сильно и
набивался в товарищи. Таких, кто шуток не понимает, выпивкой угощал.
Напившись с ними, сам первый начинал свою волынку:
- Гляди, Федя, Никишкины мы, а не эти. Знать их не знаю, терпеть не