"А.Пятигорский. Вспомнишь странного человека." - читать интересную книгу автора

двоюродным, если не троюродным, братом моего отца,
Владимира Сергеевича Ховята, имя которого вы увидели на
двери и по инициалам решили, что это и есть Вадим
Сергеевич. Последний действительно жил здесь во время и
после войны. Я его хорошо помню. У меня, как у
настоящего нумизмата, прекрасная зрительная память. Здесь
он протухал примерно до 1951-го, когда неожиданно исчез,
не оставив после себя ничего, кроме долга отцу, по тому
времени немалого, и годами невыветриваемого запаха
тухлятины от своего гнилого тела, который в сочетании с
вонью от его сигар был совершенно невыносим. Мой отец
рассказывал, что однажды, будучи еще совсем маленьким, я
упал в обморок от его сигарного дыма. Куда потом делся
этот мерзавец, не имею ни малейшего представления и не
хочу его иметь. Но уверен, что по крайней мере десять лет
назад он должен был подохнуть.
- Но означает ли это, что с 1951-го, то есть все эти
пятнадцать лет, вы не имели о нем никаких сведений?
Молодой человек опустил на стол свою совершенно
белесую голову и не проговорил даже, а простонал: "Ну
приходил к нам, когда отцу уже вовсе плохо стало, говноед
этот, доктор Вольдемар Ловин. Отец его тогда спросил про
Вадима, и тот улыбнулся своей скрюченной улыбочкой,
такой жидовской - не думайте, что я антисемит, я сам на
четверть еврей по бабке с отцовской стороны, - и говорит,
что, дескать, с Вадимом все в порядке и что он шлет
приветы всей семье. Семья! Отец - мученик. Я -
последний здесь и навсегда. Одну малюсенькую ошибочку
допустил отец, одну во всей своей, в остальных отношениях
безупречной, жизни: меня зачал зимой 1940-го. 17 октября
1941-го, когда я выскочил из пизды моей матери в эту
комнату, по эту сторону от Сокольнического парка всего,
может, семей двадцать оставалось, а на нашей улице - мы
одни! Все - бежали. Отец с матерью остались - он
хромой был еще с первой мировой. Вадим спал в
нейбауэровском чулане - здесь, как вы видите, и втроем не
разоспаться. Мать исчезла в 1943-м. Бросила меня и на
фронт ушла. Она там фельдшерицей была, по одним
сведеньям. А по другим, - главной блядью в дивизионном
госпитале. Я ее не видел с трехлетнего возраста".
Эта история так меня взволновала, что я, забыв о
Вадиме Сергеевиче и совсем уже автоматически, пошел со
старой московской козырной - то есть она тогда была еще
козырной - мой возраст. "Послушайте, Алеша, - сказал я,
- но ведь история-то ваша - исключительная. Я вас ровно
на те двенадцать лет старше, которые, конечно, хотя и
спасли меня от подобного вашему начала, с одной стороны,
но, с другой, лишили меня предоставленного вам редкого
шанса видеть и прошлое наше и будущее как бы с середины.
Бесспорно, и мой возраст имеет свои преимущества в