"Андрей Платонов. Мусорный ветер" - читать интересную книгу автора

рабочий делал в день сто лошадиных сил, чтобы они кормили, утешали и
вооружали господствующую стражу. Один убогий труженик содержал десять
человек торжествующих господ, но эти десять господ, однако, не радовались, а
жили в тревоге, сжимая оружие в руках - против бедных и одиноких.
Над радиатором автомобиля висела золотая полоска материи с надписью
черными буквами: "Почитайте вождя германцев - мудрого, мужественного,
великого Адольфа! Вечная слава Гитлеру!" По обеим сторонам надписи были
знаки свастики, как следы лапок насекомого.
- Прекрасный девятнадцатый век, ты ошибся! - сказал Лихтенберг в пыль
воздуха, и мысль его вдруг остановилась, превратившись в физическую силу. Он
поднял тяжелую трость и ударил ею машину в грУДь - в радиатор, так, что
смялись его соты. Национальный шофер молча вышел из-за руля и, сжав туловище
худого физика, ударил его головою с равнозначной силой о тот же радиатор.
Лихтенберг свалился в земной сор и там полежал без ощущения; это уже не было
для него страданием - он и без того очень мало чувствовал себя, как насущное
тело и как эгоиста, а голова его болела от сорной действительности больше,
чем от ударов о железо...
Слабо белел день над его зрением, он глядел в него не моргая; пыль
набилась в его глазницы, и оттуда текли слезы, чтобы смыть щекочущую грязь.
Над ним стоял шофер; все съеденные им за свою жизнь животные - коровы,
бараны, овцы, рыбы, раки, - переварившись внутри, оставили в лице и теле
шофера свое выражение остервенения и глухой дикости. Лихтенберг встал, ткнул
тростью животное туловище шофера и отошел от машины. Шофер остался в
удивлении - перед таким фактом невнимательного мужества - и забыл вторично
ударить Лихтенберга.
В пространстве шел ветер с юга, неся из Франции, Италии, Испании
житейский мусор и запах городов, остатки взволнованного шума, обрывающийся
голос человека... Лихтенберг повернулся лицом навстречу ветру; он услышал
далекую жалобу женщины, грустный крик толпы, скрежет машинных скоростей,
пение влажных цветов на берегу Средиземного моря. Он вникнул в эту
невнятность, в безответное долгое течение воздуха, наполненное воплем над
безмолвием местной суеты.
Лихтенберг подошел к труженикам у памятника. Работа людей уже
прекращалась. На чугунном цилиндре стояло бронзовое человеческое полутело,
заканчивающееся сверху головой.
На лице памятника были жадные губы, любящие еду и поцелуи, щеки его
потолстели от всемирной славы, а на обыкновенный житейский лоб оплаченный
художник положил резкую морщину, дабы видна была мучительная
сосредоточенность этого полутела над организацией судьбы человечества и ясен
был его напряженный дух озабоченности. Грудь фигуры выдавалась вперед, точно
подтягиваясь к груди женщины, опухшие уста лежали в нежной улыбке, готовые к
страсти и к государственной речи, - если придать памятнику нижнюю половину
тела, этот человек годился бы в любовники девушке, при одном же верхнем
полутеле он мог быть только национальным вождем.
Лихтенберг улыбнулся; одна радость еще не оставила его - он мог
нечаянно, по забывчивости, думать.
- Прекрасный девятнадцатый век! - громко сказал Лихтенберг в
окружавший его удушающий дух жары, машин и людей; национал-социалисты
прислушались к его неясной речи: их вождь сравнил некогда мысль и слово с
семейным браком, - если мысль верна лишь вождю, как своему мужу, она