5. Детские травмы

В прошлый раз он заехал на джипе прямо на пляж. Чуть ли не в самую воду. Было приятно прямо из машины вывалиться в волну, но потом тяжело было выбираться. Галька, крутой наклон, колёса буксовали, пришлось попросить палаточников, чтобы подтолкнули. Манко протянул им после этого десять баксов, но те не взяли. «И то верно, — подумал Манко, — зачем при такой жизни бабки? Хотя ещё лучше вообще не жить, чем так отдыхать...» Он поглядывал из окна джипа на жену палаточника, которая мыла в море чёрный котелок... «А здесь же рядом другая — бельё полощет... Блядь, врагу не пожелаешь...» После этого Манко проехал, наверно, сотню километров, прежде чем ему снова захотелось в воду... На этот раз он оставил машину на стоянке кемпинга, вокруг которой тоже были палатки и опять-таки чем-то пованивало... Манко хотел только пройти сквозь кафе на пляж, но зазвонил телефон и, прижав его к уху и молча послушав, он уселся за столик. Прикрывая трубку, попросил официантку принести стакан муската или мадеры.

— Я же просил тебя не произносить это слово, — сказал он в трубку, — нет, то само собой, за то теперь всё... Вообще... Расстрел на месте... Но это я тоже просил. Чтобы никаких там крыш, крышечек, крышеваний... Ты забыла. А у меня тут вообще вечер воспоминаний... Ну ладно, утро... И я это слово совсем не хотел слышать. Совсем. Да, последний раз, — сказал он и нажал на кнопку.

Он не собирался не только ничего вспоминать, но и пить с утра мускат. Но вино уже принесли, и первый глоток уже был сделан. Чего он действительно делать не стал, это пытаться понять суть ДТП. Для разборки полётов нужно было подождать до наступления настоящего утра. То есть такого, которое наступает после восьмичасового сна.

Манко вообще ничего не собирался делать, а тем более напрягать свою память на ровном месте... Но неожиданно для себя «въехал» в какую-то заброшенную её область... Смутно понимая, впрочем, что не случайно... Странным ему показалось даже не то, что он теперь это вспомнил, а то, что он ни разу не вспоминал об этом раньше... Тем более, что в его, хоть и не бедной на «экшн», жизни, эпизод всё же стоял особняком... Зловещим таким, с заколоченными окнами... И потом: был ведь ещё один такой случай...

Казалось, ещё немного, и Манко вспомнит какую-то другую жизнь... «То, что было не со мной, помню...» Он понимал, что причина такого контуженного состояния — бессонная ночь. После этого его всегда так плющило... Ну, или примерно так... Нет, это было только одно мгновение — чувство, что вся жизнь сейчас, как по команде, выстроится по-другому... На три рас-считайсь! Ра-а-зойдись! В колонну ста-а-а-а...

Манко выпил залпом полстакана и сказал: «Отставить!»

Да нет, просто вспомнилось вдруг, как Семён Петрович ушёл по срочным каким-то делам, назначив вместо себя главным Сашу Матвеева. Который был старше всех по возрасту и выше по росту... Так что другого выбора тренер и не мог сделать, да?

И когда он ушёл, ничего не изменилось. Это было не так, как в школе, где, если учитель вышел, все начинают на ушах стоять... Здесь всё было иначе — каждый продолжал делать своё дело. Кто-то скакал на скакалке, кто-то бил грушу. Валёк, как всегда, работал с железом. На ринге две пары шлифовали обманные движения... Всё было мирно, небольшая ссора началась только тогда, когда время тренировки подошло к концу. Матвеев сказал, что пора освобождать зал, но никто его не услышал. Он повторял это громче и громче, обращаясь почему-то непосредственно к маленькому Манко...

Пацаны как раз договорились играть в «конный бокс»... Кто-то из «коней» умудрялся прыгать с седоком на спине, кто-то просто топтался, как такой супер-пупер-тяжеловес...

А седоки тем временем махались друг с другом... Естественно, бить «коня» запрещалось, разве что случайно могло зацепить... Манко как раз дождался своей очереди и собирался запрыгнуть на спину мальчика, который был одноклассником Матвеева. Но в этот момент Матвеев схватил Манко за руку. «Я же сказал: идти в раздевалку! Ты что, не слышал?» «Не слышал!» «Ну так пойди уши прочисть!» В другой руке у Матвеева была скакалка, но Манко не верил, что он пустит её в ход...

Хотя так это выглядело со стороны, может быть, Матвеев и замахнулся... В шутку, конечно, они же были друзьями, несмотря на разницу в возрасте... И в этот момент кто-то закричал: «Ты чего маленьких обижаешь?!» Матвеев, не выпуская запястье Манко, оглянулся.

Все туда оглянулись и увидели, что в дверях стоит человек...

Хотя, кто его знает, что это там стояло в дверях... Что-то было гибельное в этой фигуре, в зале всё сразу изменилось, может быть, просто за окном зашло солнце... Но это было зимой... Ну, потому что арфа была под снегом, стало быть, на улице давно уже было темно... Незваный гость медленно приближался к Матвееву, повторяя: «Маленьких обижаешь, да?» Матвеев сказал, что тренер поручил ему в восемь часов освободить зал. Манко тоже подал голос:

— Мы просто играемся, никто никого...

— Молчи! — рявкнул пришелец. — Ты его боишься. А теперь смотри — его не стоит бояться, — с этими словами он со смаком ударил Матвеева в лицо...

Манко так и не понял, почему Матвеев даже не попытался прикрыться... Дело было, наверно, в гипнозе... Манко отпил ещё вина и вспомнил, как в комнату заплыла шаровая молния... Он иногда заглядывал в книжки, которые лежали на столе у секретарши, и однажды, перевернув очередную, лежавшую буквами вниз, прочёл про молнию... Как она заплыла в комнату, как вилась вокруг рассказчика... как будто это было с ним самим...

А потом нырнула в трубку чёрного старого телефона... И там, внутри, что-то произошло... Подземный ядерный взрыв... Чёрная дыра... Проглоченное солнце... Снаружи ничего не было видно... Телефон по-прежнему стоял на столе, с виду такой же... Но на самом деле он весь теперь состоял из праха... Когда рассказчик пришёл в себя и взял трубку... Телефон моментально рассыпался... На столе осталась только кучка чёрной пыли...

Но к чему это? — подумал Манко, — а чёрт его знает, к чему... Или там, голем... Хотя это уже совсем из другой оперы... Но этот мудак ведь на наших глазах не рассыпался...

Стало быть, некто взял Матвеева за руку и повёл к дверям в раздевалку. На ходу обернулся и, осклабившись, сказал:

— Теперь тебя никто не будет обижать, маленький. Вот увидишь, — и дверь в раздевалку захлопнулась.

Пацаны смотрели затравленно друг на друга и ждали, что будет. Как овцы, блядь, ягнята, агнцы... Стыдно вспомнить... Но ведь и сам не кинулся с кулаками на дядьку... Прошло много времени, прежде, чем дверь приоткрылась, послышались голоса. «Всё, он уже понял. Оставь его...» «Нет, он не понял...» И снова глухие удары, и снова чей-то голос «Хватит уже, я сказал!» Дверь распахнулась, и в зал влетел Матвеев. Дверь захлопнулась, Манко успел заметить лица его спасителей...

Теперь Манко уже точно знал, что вспоминал этот эпизод раньше. А потом перестал и забыл... Память как та картинка... Так посмотришь — ваза, так — профили двух лиц... А может, это я сам теперь из угольной пыли? — подумал Манко, — или тот, кто спал на дороге? Нет, тот был из крови... Если только он там был...

В школе на уроке литературы он однажды спросил учительницу: «Почему написано, что его убили, а через несколько страниц он снова на коне скачет?» «Потому что раньше слово имело и другое значение, — сказала учительница, — употреблялось в смысле „побить“. „Ой, он меня убил!“ В смысле, сильно побил...»

В этом смысле Матвеев в тот вечер был точно убит, никто не решался смотреть на его жуткое лицо... Кроме Манко. Он-то смотрел, он всё время пытался встретиться с заплывшими глазами... Все разошлись, остались только он и Матвеев. Молча вышли из здания. Это было в порядке вещей, они ведь жили в соседних домах, часто ехали домой вместе. Во дворе Матвеев сказал: «Пойдём, я тебе что-то покажу».

Или нет, это было в другой вечер... Точно, в другой. После того, как его избил гость из ниоткуда (никто его ни до, ни после не видел ни в одной секции), Матвеев нарушил молчание только, когда они подошли к ограде парка. К чёрной чугунной ограде, в которой кто-то автогеном вырезал дыру. За год перед этим, когда Матвеев подвёл его к этой дыре впервые, прежде, чем они нырнули в казавшуюся с улицы полностью беспросветной, темень, Матвеев провёл инструктаж. Парк пользовался очень дурной славой и сам бы по себе Манко никогда туда не полез в такое тёмное время... Но Матвеева всегда тянуло напролом, а Манко не мог признаться в трусости... Матвеев показал ему несколько запрещённых приёмов. На случай, если в парке на них нападут.

Оглядываясь назад, Манко понимал, что приёмы были совершенно бредовыми... Типа: достать копеечку, подбросить, и тогда нападающий непроизвольно задерёт голову... А ты тем временем изо всей силы ударишь его ребром ладони прямо по кадыку — он тогда задохнётся... На время, достаточное, чтобы убежать... Вспомнив, как серьёзно Матвеев всё это говорил, Манко не мог не рассмеяться... Причём, всё это должно было происходить в темноте... Матвеев просто дословно пересказывал чужой текст, — подумал Манко...

Но один из приёмов был менее абсурдным: удар в нос открытой ладонью. Косточка тогда могла войти в мозг, и это мог быть смертельный удар, на ринге он был строжайше запрещён.

В тот вечер после избиения, когда они подошли к чёрной ограде, Матвеев посмотрел на Манко и, усмехнувшись, сказал: «Ну что, Лёнечка, а теперь я буду тебя пиздить. Справедливо?»

Манко испугался. Все матвеевские приёмы пронеслись в голове, и вообще в тот вечер уже всё казалось возможным... Вспомнилось, что в этом парке недавно нашли мёртвую девушку с бутылкой шампанского в пизде... Не говоря о том, что каждый месяц кого-то с заточкой...

Когда Матвеев рассмеялся, Манко подумал, что это не его смех... Хотя что удивительного, странно, что он вообще мог смеяться в этой синей маске...

Манко понял, что это была шутка. И после этого стал уважать Матвея ещё больше. За то, что он после всего способен был шутить...

Он вспоминал всё это, глядя, как вокруг проявляются малолетки. Студенты или старшеклассники, один из них зачем-то приволок хвойный венок...

— Кого хороним, пацаны? — спросил Манко.

Они расхохотались и сказали, что венок для именинника. «Странно», — подумал Манко.

Венок прислонили к ограде — кусок моря теперь накрывала косматая лапа, казавшаяся чёрной против солнца... Пора уже было смыть с себя поток утреннего бреда и воспоминаний о сопливом детстве... Но Манко, казалось, прирос к стулу. Он заказал себе ещё один стакан вина. В следующий раз после тренировки Матвей предложил ему пройти вглубь двора. Туда, где была свалка, а потом — прямо по ней, ступая поверх железа, листов ДВП, разодранных матрасов, выброшенных стульев, бог весть чего... И всё это было припорошено снегом... Тонким слоем, сразу за которым нога окуналась либо в грязь, либо натыкалась на какую-то лабуду... Пружины дивана, или что это...

— Да, Лёнь, вот это я тебе и хотел показать, — сказал Матвеев.

— Так а что это?

— Ты чего, совсем тёмный?

Она, конечно, была в плачевном состоянии... Но всё-таки большинство струн было целыми. Ржавыми, но целыми, и кое-где струны шли подряд... А потом не было нескольких сразу... Лёня провёл по ним пальцем, уверенный, что ничего не будет... Ну какой-нибудь гул... Как если, проходя мимо ограды, вести по прутьям пальцем или веткой... Поэтому звук, раздавшийся наяву, показался ему вообще не связанным со ржавыми прутиками... Звук был чересчур настоящим, вот в чём была фишка... Гораздо реальнее, чем двор, флигель из папье-маше... Да и весь этот город...

Манко посмотрел на стакан и сделал ещё один глоток. Он чувствовал какое-то напряжение в плечах. Чтобы его снять, положил ноги на стол и завёл руки за голову. Так и сидел, глядя на выбеленное небо, сам тоже пустой, официантка хотела было что-то сказать, но, встретившись с его глазами, не решилась.

— Принеси чего-нибудь поесть, — сказал Манко. Не глядя на неё, не убирая кроссовки со столика. Студенты действовали на нервы. Манко подумал, что надо бы их приструнить, но лень было двигаться... Венок терпеливо ждал у бортика... Лапой, накрывшей кусок моря...

Пусть стоит... Главное — чтобы всё не накрылось пиздой...

Только без паранойи, ладно? — сказал себе Манко, — то, что было на дороге, это не повод... Чтобы теперь... И зачем было орать на Алёну? Только за то, что она сказала «крыша»? Это только те, кто козла забивают, так кричат... В конце игры...

Неправда, они кричат «рыба»! Это ты, забив козла... Нет, ну всё, конечно, можно связать в один букет... В венок, блядь, сонетов... Алёна как-то объясняла, что это такое, но я уже не помню... Не надо было на неё кричать, нельзя себя так распускать, наоборот, взять себя в руки... Всё можно чётко вспомнить, на то ведь она и память, чтобы её перебирать, как чурки свои чётки...

Слово «крыша» Лёня впервые услышал от маленькой сучки... Имя он теперь уже не мог вспомнить... Он познакомился с ней на лесной дискотеке... Если это безобразие можно было назвать дискотекой. Какой-то выродок из соседнего — студенческого — лагеря что-то шептал в микрофон и путался в магнитофонной плёнке. Манко уже хотел пойти и туго обмотать эту плёнку вокруг его шеи... Как вдруг заиграла музыка... Типа медленный танец... Было уже темно, прямо к лагерю подъехала чья-то тачка... В длинных конусах света, прямо в воздухе, между стволами сосен, мелькали маленькие тени танцующих... Как будто гномы плясали в воздухе... Как это получалось, Манко не знал ни тогда, ни сейчас, но он это сам видел... А потом отвёл взгляд от оптического обмана и увидел совершенно реальную маленькую сучку... У неё была самая красивая грудь из всего, что он к тому моменту успел увидеть в своей жизни...

Но всё, что она ему позволяла, была грудь, и как бы красива она ни была, ему хотелось чего-то ещё. Он уже имел небольшой опыт... Но какой-то не такой... Так реально он ещё никогда никого не хотел... А она всё уворачивалась, ускользала, уплывала по Северскому Донцу, говорила: завтра, завтра, завтра...

— Ты долго будешь кормить меня «завтраками»? — спрашивал он. — Я хочу тебя, слышишь?

Она снова что-то обещала и куда-то ускользала...

Пока он её не припёр к стенке, и она не призналась, что Манко для неё — «крыша».

Она любит своего тренера по фехтованию, но тренер женат и даже здесь, в спортивном лагере, он со своей женой. Поэтому ей нужно прикрытие — чтобы тайно встречаться по ночам с Генрихом Сергеевичем, днём ей необходимо тереться у всех на глазах о Лёнечкино плечо... Проcто чтобы усыпить бдительность жены... «Ну вот, я тебе честно сказала... Если можешь, побудь ещё моей „крышей“, ладно? Ну что тебе, жалко?»

Манко тогда просто онемел от такой наглости. И на всю жизнь возненавидел это слово. Особенно после того, как он вычислил место, где они ебались...

Как ему хотелось тогда выйти из кустов и вызвать Генриха Сергеевича на бой... Он не сделал этого, потому что в голосе маленькой сучки, когда она говорила, что любит не его, а Генриха, и что он, Манко, для неё просто «крыша» и всё, была какая-то страшная правда...

Чего уж там было после этого кулаками махать...

И всё же хотелось, ох как хотелось... Несколькими короткими ударами... Устроить Генриху Сергеевичу вечные каникулы... Привязать ногами к висевшей рядом с поляной «тарзанке»... И пусть себе качается над Северским Донцом... Как маятник... Пока не затухнет... А потом и протухнет... Полянку они выбрали себе укромную, тарзанкой, похоже, давным-давно никто не пользовался...

Во всяком случае, верёвка сразу же порвалась, стоило Манко повиснуть на ней, а он ведь тогда ещё был не таким тяжёлым...

Это теперь, знакомясь с девушками, он произносит: «Сто сорок килограмм боевого веса!»

Мужчинам и деловым женщинам он не это говорит... Ни к чему, потому как у Манко теперь сравнительно легальный бизнес и соответственно — нрав...

Но тогда он ещё не был таким раздобревшим... И всё же, взвесив все «за» и «про», не стал отправлять Генриха Сергеевича в нокаут, и даже — за что особенно презирал себя после возвращения из лагеря — до конца смены не переставал быть «крышей» для маленькой сучки... Остальное он забыл и вспомнил только сейчас... А именно: что почувствовал при виде набросившихся на Генриха Сергеевича вольников...

Они были примерно одного возраста, и вообще как-то очень друг на друга похожи... Возвращаясь в лагерь с прогулки, Манко увидел, что на Генриха Сергеевича набросилась толпа борцов вольного стиля... Манко стало не по себе... Почему? Потому что он в тот момент вспомнил человека, который избивал Матвеева... И подумал... Вот интересно было бы понять, что именно он тогда подумал... Прежде, чем попробовать восстановить всё это в деталях, Манко решил всё же съесть то, что принесла официантка... Хотя выглядело это не очень аппетитно... Манко вдруг не то чтобы ощутил головокружение... Ему показалось, что пространство в буквальном смысле надето на него... Подобно костюму...

Такое ощущение бывало у него иногда во время разборок, и тогда оно помогало, скажем, стряхнуть с себя чью-то руку... Или собаку с её долбаной «мёртвой» хваткой...

Но сейчас Манко казалось, что если он встряхнёт рукой... То сбросит с себя всё на свете...

И кафе вместе со студентами, и небо с такими же крикливыми чайками, и асфальт вместе с крошками, и стол... Поэтому Манко сидел совершенно неподвижно, минуту или две. А потом стал жадно поглощать завтрак.

Он всё съел и попросил ещё стакан вина, закурил коричневую «сигариллу» и вспомнил, как в толпе уродов, окруживших Генриха Сергеича, ему почудился тот самый гость из ниоткуда, что отметелил Матвеева по-взрослому. Он подумал, что это похожее явление, хотя... что там было уж такого похожего? Матвееву он вовсе не хотел зла, и сказать, что тот мудак явился «из глубин подсознания», значило бы перейти на птичий язык, которому психотерапевты обучают богатых дурочек...

В случае с Генрихом Сергеевичем Манко что-то такое хотел, конечно... Да и не такое, он ведь чуть сам его не замочил... Но зато в этом случае как раз ничего такого не было. На самом деле там ведь происходило вовсе не то, о чём Манко подумал в первый момент. Он позвал было официантку, а потом сказал: «Не, я передумал», зачем-то даже накрыл пустой стакан рукой...

На самом деле Генрих Сергеевич разбрасывал команду борцов, забивавших забулдыгу, который на полуторке случайно въехал в лагерь, поломав при этом забор... Как-то там не вписался в дорогу, да и дороги там особой не было... Ну, просёлочная какая-то была... В общем, каким-то лешим его занесло прямо в лагерь, причём въехал он туда сквозь забор. После чего мотор заглох, или водитель сам его выключил, а машину быстро обступила толпа стоеросовых вольников... Какое-то время они смотрели на кабину, все молчали... Потом кто-то крикнул: «А ну вылазь!» Водитель не вышел, но в кабине замечено было шевеление, и тогда уже толпа хищно сомкнулась, и сразу несколько рук потянулось к дверце грузовика... Водителя выволокли наружу, он был маленький, жалкий, какой-то весь серый, борцы радостно преобразились и начали его пиздить. Все вместе, крича от наслаждения, ногами, в прыжке, по очереди, «дайте я!», «дайте мне!» Подбежав к ним, Манко понял, что бьют кого-то другого, а Генрих Сергеевич как раз пытается это остановить, разбрасывая уродов направо и налево, и всё-таки, не в силах сам, в одиночку... Хотя на Генриха Сергеевича они, как ни странно, не поднимали руку... Странно, потому что то, что они в тот момент из себя представляли, по идее, вообще не должно было разбираться, кто там встал у них на пути...

Но нет — они сгрудились вокруг несчастного забулдыги в едином порыве... Манко как сейчас видел: лезущие со всех сторон полуголые одинаковые тела, не замечающие, как их бьют, лезущие к центру, чтобы отхватить от коллективной жертвы свой кусок...

Когда они вдвоём наконец отобрали у них добычу, Генрих Сергеевич сел за руль и отвёз полумёртвого водителя в ближайшую больницу. Вернувшись в лагерь, он кивнул Манко, дежурившему у входа, и пошёл в тот корпус, где жили борцы. С точки зрения Манко, это было глупо: кричать «вы не люди!» Ну не люди... И дальше что? Он что, думал, что этими словами сделает их людьми?

Хотя отчасти Манко был согласен, что-то нужно было предпринять, потому что толпа потерявших человеческий облик вольников представляла угрозу для жизни на Земле...

Странно, что после всего, что с ним было в последующие годы, он так живо вспомнил сцену в сосновом бору... Манко понимал теперь в общих чертах, что его тогда смутило... В первый момент, когда он увидел Генриха Сергеевича, облепленного одинаковыми тварями... Какой-то коридор соединил их... С зомбяком, избивавшим Матвеева...

Но почему всё это вспомнилось только сейчас? Как это связано с тем, что произошло на дороге? А просто бред и то, и другое, и всё... Драки были, избиения были, всё когда-то имело место бить... Но мысли, которые мелькали в голове — и тогда и сейчас — это бред... Надо срочно снять где-то номер и завалиться спать... На сутки, — думал Манко, потирая глаза.

На маленькой сцене теперь появились музыканты. Или не теперь, они давно уже там копошились и настраивали аппаратуру. Вид у них был довольно смурной, но, выпив по стакану красненького, они слегка приободрились и даже запели... На английском, фальшивя, кошачьими голосами... Манко хотел уже уйти, приплатив им напоследок за минуту молчания, но вдруг он разобрал слова... «Иф ю олвез кил, ю кэн оверкил...» Это повторялось много раз, Манко был уверен, что правильно услышал... Вот только не знал, что такое «оверкил». Словаря под рукой не было... Манко нажал на кнопочку и приложил телефон к уху.

— Что такое «оверкил»? — спросил он. — Знакомое такое слово, но не могу вспомнить... Ах, да, конечно. Спасибо, Алёна, да, да, всё хорошо, пока.

«Если всё время бить, бить, бить... То можно и Бога убить...» Откуда это? Из какого-то очень старого, чёрно-белого фильма... То ли «Мухтар, ко мне», то ли «Застава у синих камней»... Или «красных ворот»... Пытаясь это вспомнить, Манко невзначай переключил память с канала «Наше кино» на другой канал... И так он делал ещё не раз в тот день: вспоминал одно, чтоб забыть другое... Потом вспоминал что-то третье, чтобы забыть это одно... Ну, и так далее.