"Кто-то,с кем можно бежать" - читать интересную книгу автора (Гроссман Давид)

4. "Почему звезда одна идёт на риск"

Она не знала, когда снова увидит Шая. В день после их первой встречи он не пришёл на ужин. Тамар не знала, находится ли он в Иерусалиме или остался ночевать в отдалённом городе, или, может, нарочно избегает встречи с ней. Она сидела и ела своё ежедневное пюре, а её взгляд непрерывно устремлялся к двери. На следующий день Шай пришёл, сел и не поднимал головы до конца ужина, не отвечал на её пронзительные взгляды и слова, которые она кричала ему пальцами. Доел и ушёл, а назавтра его опять не было.

Зато Песах Бейт-Алеви пришёл, сел с ними ужинать и пребывал в хорошем настроении. Шорты лопались у него на бёдрах, Тамар подумала, что он, наверно, никогда не меняет и не стирает свою сетчатую майку. Он шутил и сыпал историями и воспоминаниями о своей армейской службе – он был интендантом какого-то военного ансамбля – похвалялся рассказами о соревнованиях по борьбе, в которых участвовал в юности, а Тамар думала, что если она будет ждать, пока Шай решится пойти ей навстречу, и не предпримет что-нибудь немедленно, то просто сойдёт с ума.

Она украдкой посмотрела в грубое лицо Песаха и была поражена резким противоречием, которое обнаружила в нём. Его мясистые губы выражали порочность, даже скотство, в изобилии мяса на его лице, в мёртвых глазах был непробиваемый деспотизм, и, вместе с тем, в этом лице была неуклюжая симпатия и неприкрытое стремление считаться "хорошим парнем" и быть всеми любимым и почитаемым. Он встал, похлопал по карманам своих шортов и сказал, что забыл свою пачку в машине, и кто угостит его сигаретой? И моментально со всех сторон посыпались предложения, эта их угодливость вызвала у Тамар отвращение, но тут она вспомнила, как он хлопал руками по карманам, и её сердце забилось: карманы пусты, а в майке-сетке нет карманов. Сейчас или никогда.

Она подождала, пока какой-то счастливый избранник зажёг ему сигарету, и он жадно всосал в себя первый дым. Тогда она встала, громко сообщила Шели, что идёт в туалет, и чтоб её тарелку не убирали. Вышла из столовой и побежала со всех ног.

Коридор был пуст. На стенах раскачивались тени от одиноко висящей на проводе лампочки. Тамар нажала на ручку. Была уверена, что дверь заперта. Вся эта затея была сплошной авантюрой и не имела шансов. Дверь открылась.

В кабинете Песаха было темно, и она пробиралась на ощупь. Обошла стул, наткнулась на другой, нашла стол. Туда немного просачивался лунный свет. Она открыла верхний ящик. Папки и бумаги заполняли его в большом беспорядке, но Тамар искала красный блокнот. До этого самого вечера она не видела Песаха без него. Быстро шарила, стараясь сохранить определённый порядок в этой неразберихе. Блокнота там не было. Что ты думала. Он, наверно, держит его в потайном поясе, где-то под шортами. Открыла второй ящик. Там были старые кляссеры и блокноты, пачки парковочных талонов из разных городов.

За дверью в коридоре послышались голоса. Там кто-то шёл. Может, двое. Шли быстро. Тамар согнулась и попыталась спрятаться за ящиком. Боже, подумала она, хотя я в тебя и не верю, хотя Тео и будет смеяться надо мной, что в минуту страха я сломалась и позвала тебя, прошу тебя, сделай так, чтобы они сюда не зашли.

- Увидишь, я, в конце концов, уговорю его продать, - она узнала Шишко, - такой клёвый маг я обязан иметь у себя в машине.

- Дашь две тысячи – продаст, - сказал другой голос, незнакомый, - как миленький, продаст, что скажешь, нет? Наверняка продаст!

Они прошли мимо двери и удалились по коридору.

Она подождала ещё немного, совершенно выжатая от ужаса. В нижнем ящике был замок. А что же. Поэтому он и не берёт блокнот с собой. Ему достаточно ключа. Тамар потянула ящик без всякой надежды. Потом с минуту смотрела, не веря своим глазам: первый раз в жизни, думала она, мне так повезло.

Блокнот был там, красный и толстый с исцарапанной обложкой, засаленной пальцами Песаха.

Сначала она ничего не понимала. Листы были заполнены столбцами и строками, сокращениями, именами и цифрами. Она повернула листы к окну, пытаясь уловить ещё немного света. Её взгляд бегал по строчкам, углы рта опускались: это было похоже на код, и она понимала, что у неё нет времени на его расшифровку. Закрыла блокнот. Зажмурилась. Собралась. Открыв глаза, обнаружила, что строки – это названия городов, а столбцы – даты выступлений. Столбцы и строки пересекались, образуя клетки. Кровь стучала у неё в висках, в шее, даже за глазами. Она поискала столбец с сегодняшним числом. Нашла. Дошла до строки "Тель-Авив". В клетке, где они пересекались, обнаружила своё имя. Таким образом, она расшифровала сокращения: П.Д. означало Площадь Дизенгофа, где она выступала утром. А С.Д. было Центром Сюзан Далаль. Блокнот дрожал в её руке. Она постаралась забыть обо всём, что находится за дверью. Обо всех, кто может войти в эту комнату. Только теперь она смогла по-настоящему понять смелость Шая, когда он отважился отсюда позвонить. Или глубину его отчаяния. Это было в десять часов вечера, родителей не было дома, и она чуть не упала в обморок, услышав его голос впервые за такой долгий срок. Он говорил сдавленным голосом, возбуждённо. Рассказывал про какую-то аварию, в которую он попал, трудно было понять его речь. Умолял, чтобы пришли его забрать, спасти, только не впутывая полицию, если приведут полицию, ему конец. Она тогда сидела на кухне, это было накануне контрольной по тригонометрии, и она не сразу поняла, что он говорит. Его голос был другим, совершенно изменились мелодия и ритм. Он был чужой. Он сказал, что это ужасное место, вроде тюрьмы, что все остальные здесь наполовину свободны, только у него пожизненное заключение, и, не переводя дыхания, попросил, чтобы она извинилась за него перед папой, и сказал, что драка была вызвана минутным помешательством, а босс здесь, сказал он, такой, что я полгода не мог решить, дьявол он или ангел, что-то смешанное, совершенно ненормальное...

И, пока он говорил, она услышала скрип двери позади него. Она дома на кухне услышала, а Шай здесь не слышал. Он сказал ещё несколько слов, потом замолчал, начал глубоко и часто дышать и забормотал "Нет, нет... нет...", после этого она услышала другой голос, нечеловеческий, будто рычание хищника в прыжке, что-то, поднимающееся из самых внутренностей, и тогда начались удары, один за другим, как мешок с песком об стену. Раз и ещё раз, и крик, и завывание, в первое мгновение показавшееся ей звериным.

Отсюда, из этой комнаты.

Только не думать об этом. Пролистала дальше. Проверить следующие дни. Искала строки, где было написано "Иерусалим". Потом в этих строках искала своё имя и его. Не находила, не находила. Сверху донёсся звон вилок и ложек. Там начали убирать. У неё есть ещё минута-полторы. Её палец бежал по дням. Остановился на ближайшем воскресенье. Только её имя было в строке Иерусалима. Шай был в Тверии. Палец пронёсся по всей строке. Упёрся в следующую пятницу. Её глаза расширились: его имя и её, одно возле другого. Шай будет выступать в месте, обозначенном П.М., а она направляется в С.П., оба выступления между десятью и одиннадцатью часами утра. Она закрыла блокнот и положила в ящик, минуту стояла, дрожа всем телом: через девять дней. Неделя и два дня. Он будет на площадке "Машбира", она – на Сионской площади. Расстояние в несколько сотен метров. Как ей устроить их встречу. Ей это в жизни не удастся. Она вытащит его отсюда через девять дней.

Сейчас уходи, кричали все её чувства. Не меньше пяти минут прошло с тех пор, как она вышла из столовой, и её тарелка осталась на столе, Песах может послать кого-то её искать. Но она ещё не всё сделала. Подбежала к двери, приоткрыла и выглянула. Коридор был пуст. Голая лампочка раскачивалась, рассыпая мутные жёлтые тени. Тамар тихо закрыла дверь и вернулась в комнату, к столу, к телефону. Её пальцы так дрожали, что она не смогла правильно набрать номер. Набрала ещё раз. Где-то зазвонил телефон. Только бы она была дома, умоляла Тамар изо всех сил, только бы она была дома.

Лея взяла трубку. Её голос был решительным и бодрым, как будто она стояла и ждала звонка.

- Лея... – прошептала Тамар.

- Тами, мами! Где ты, девочка, как ты? Приехать?

- Лея, не сейчас. Слушай: в следующий четверг от десяти до одиннадцати, жди с машиной...

- Подожди, не так быстро. Я должна записать...

- Нет, некогда. Запомни: в следующий четверг.

- От десяти до одиннадцати. Куда мне приехать?

- Куда? Постой... – жёлтый Леин "Жук" возник перед её глазами. Она пыталась мысленно увидеть маленькие улочки в центре города. Она не знала, по какой из них разрешён проезд транспорта, на какой одностороннее движение, и какое место будет ближе всего к Шаю, чтобы ему не пришлось слишком далеко бежать.

- Тамар? Ты где?

- Я думаю. Одну минутку.

- Можно тебе что-то сказать, пока ты думаешь?

- Я так рада слышать тебя, Лея, - задохнулась она.

- А я здесь ногти грызу. Уже почти три недели тебя не видно и не слышно! Нойка меня мучает, где мами, где мами, только скажи, родная моя, тебе удалось? Ты попала туда?

- Лея, я должна кончать. – В коридоре послышались шаги. Она бросила трубку и свернулась в маленький испуганный комок позади стола. Подождала ещё несколько ударов сердца. Полная тишина. Наверно, эти звуки ей только показались от страха. По крайней мере, сумела передать сообщение Лее. Теперь нужно выбраться отсюда.

Подкравшись на цыпочках к двери, она испытала непреодолимый порыв позвонить ещё кому-то. Это было глупо, совершенно ненужный слалом между логикой и безрассудством; но желание поговорить ещё с кем-то из прошлой жизни загорелось в ней. Она уже была у двери, держалась за ручку, и остановилась, разрываясь. Нужно уходить отсюда. Кому позвонить? Родителям? Пока нельзя. Разговор с ними сломает её. Идан и Ади сейчас в Турине, а даже, если бы и вернулись, о чём можно с ними говорить. Кто остался. Алина и Тео. Алина или Тео? Как лунатик, она направилась к телефону. Лея, Алина и Тео. Три её подруги. Три её мамы. "Тео – мама ума, - написала она как-то в дневнике, - Лея – сердца, а Алина – голоса". Бессознательно подняла трубку. В её ушах дико выла сирена, но она не могла противиться своему желанию. Разговор с Леей моментально пробудил в ней всё, что она заталкивала и хоронила глубоко внутри себя в течение этих недель, и Тамар была захвачена и омыта воспоминаниями о другой своей жизни, об обыденности, свободе и простоте, и как можно делать всё, не думая семь раз о том, не проверяют ли тебя, не следят ли, и как можно говорить всё, что приходит в голову. Как во сне, будто одурманенная, которая отчаянно нуждается в тепле, в любви, она набрала ещё один номер.

Послышался гудок. Тамар представила чёрный старинный телефонный аппарат с круглым наборным диском и быстрый мягкий перестук матерчатых сандалий:

- Да, алло? – спросил резкий голос с глубоким древним акцентом. – Алло, кто это? Одну минутку, это Тамар? Моя Тамар?

Рука. Красная, тяжёлая, с чёрным квадратным перстнем, скреплённым полосой золота, опустилась на телефон и прервала разговор.

- Этого я от тебя не ожидал, - сказал Песах и зажёг лампу, залив комнату светом, - от тебя меньше всего. Личные разговоры по телефону общежития? И кому же звонили колокола? Кому-то, кого мы знаем? Маме-папе? Или вообще кому-нибудь другому? Сядь! – рявкнул он, с силой толкнул её на свой стул и начал расхаживать взад и вперёд позади неё. У неё окаменел затылок. Так проколоться. Точно, как Шай, она прокололась. И в той же комнате.

- Теперь есть две возможности. Или ты скажешь по-хорошему, с кем говорила, или мы тебя заставим. Что выбираешь? – он навалился всей тяжестью на стол перед ней. Исходящая от него жестокость обдавала её мощными горячими волнами, его бицепсы бегали под кожей, как щенки в брюхе. Тамар проглотила слюну.

- Я говорила со своей бабушкой, - прошептала она.

- Бабушка, а? В таком случае есть ещё две возможности, - медленно сказал он, и её поразило, как в одно мгновение ушёл внутрь обильный жир с его лица, и выступили кости в виде призрачного чертежа обнажённого черепа, - или я попрошу у тебя номер, который ты набирала, и ты дашь мне его по-хорошему...

Тамар молчала.

- Тогда вторая возможность: я делаю повторный набор.

Она смотрела на него без выражения. Только бы не показать ему, что я боюсь. Не доставить ему этого удовольствия.

Пошёл повторный набор. Песах прижал к уху трубку. Была тишина. И один гудок. Потом сквозь его щеку Тамар услышала резкое "алло" Теодоры, которое сейчас казалось обеспокоенным и испуганным. Песах молчал и внимательно слушал. Теодора опять крикнула:

- Алло? Алло!! Кто это? Тамар? Тами? Это ты? – он положил трубку.

Его рот слегка искривился в сомнении.

- Хорошо, - сказал он, наконец, с искажённым от отвращения лицом, - это похоже на бабушку. – Плечи Тамар облегчённо опустились. Как такая дурацкая ошибка может превратиться в спасательный круг. Чёрт возьми, тут же подумала она, я забыла сказать Лее название улицы! Она впилась ногтями в ладонь: день и час успела сказать, а улицу нет! Какое ужасное упущение... Песах задумчиво расшагивал вокруг неё по комнате. Потом снова склонился перед ней всей своей величиной, твёрдостью, жестокостью:

- Вставай. На этот раз ты выкрутилась. Чую, что здесь нечисто, но тебе повезло. А теперь раскрой пошире уши. – Она сидела, не шевелясь, и думала, как с первой же минуты здесь сама всё усложнила, когда запела ему "Не зови меня милашкой", и потом, когда назвала Мико вором, и когда отдала деньги русской, она опять и опять действовала, подчиняясь своим импульсам, в полном противоречии с её интересами и целью. – Ещё хоть раз только пощекочешь самый мой краешек – тебе конец. Пусть ты даже поёшь, как Хава Альберштейн и Йорам Гаон[38] вместе взятые, ты вылетишь отсюда так, что больше никогда в жизни не сможешь петь, слово даю, и послушай меня внимательно, милашка, - он назвал её "милашкой", а как же иначе, - мне пока ещё не совсем ясно, что ты тут делаешь, ты меня поняла? Почему я всё время чую какой-то душок от тебя. У меня на тебя чутьё, а я в этих делах ещё ни разу не ошибся. – Она чувствовала, как минута за минутой тает в ней это таинственное вещество, которое должно связывать воедино все органы и черты лица. – Так что заруби себе на носу, ещё не родился тот человек, который проведёт Песаха Бейт-Алеви, мы поняли друг друга?

Тамар кивнула.

- А теперь исчезни с глаз моих.

И она исчезла.

Когда она закончила последнюю песню, люди захлопали, закричали "браво" и начали расходиться. Некоторые из них подошли к ней, хвалили её и даже благодарили, спрашивали о той или иной песне, которую она пела. Непривычно для себя она отвечала подробно, многословно. Боковым зрением она видела, как Мико подошёл к ближайшему киоску с шуармой. Быстро оглядела стоящих вокруг неё. Кто самый подходящий, кому она сможет довериться. Были там две молодые женщины, туристки из какой-то северной страны, которые говорили с ней по-английски с раскатистым R. Они не в счёт. Был высокий худой мужчина с бородкой и немного китайским лицом, который склонялся к ней и говорил о чистоте её голоса: "Эта прозрачность, - сказал он, - когда ты начала петь, я был на другом конце улицы и подумал, что слышу флейту". Но что-то в нём казалось ей фальшивым, или, может, она испугалась его, потому что он напомнил ей о той фальши, которая есть сейчас в ней самой; ещё была тоненькая женщина с прозрачной кожей, которая, заламывая в сдержанном волнении руки, сказала, что хочет рассказать ей что-то чудесное, но терпеливо подождёт своей очереди; и был полный пожилой мужчина, который держал в руке коричневый потрёпанный ранец. Он выглядел надёжным и скромным служащим. У него были хорошие глаза за стёклами очков, большие и круглые, маленькие опущенные усы, вышедший из моды широкий галстук и вылезшая из брюк рубашка. Она видела, что он колеблется, но на колебания не было времени. Она обратилась к нему, улыбаясь самой светлой своей улыбкой. И он сразу осветился, вспыхнул ей навстречу и сказал, что он, конечно, "полный профан в теории пения", но, слушая её голос, почувствовал что-то, что не чувствовал уже много лет, его глаза слегка увлажнились и он двумя руками взял её за руку; и тогда быстро, пока он тоже не сказал что-то о её прозрачности, она протянула ему и вторую руку, и её глаза вдруг глубоко пустили корни в его глазах, взывая о помощи. Она увидела, как изумлённо расширились его глаза и нахмурились брови, когда он ощутил бумажку, втиснутую ему в руку. За его спиной на расстоянии десяти метров Мико поднял питу надо ртом и наискосок слизнул желтоватый соус, вылившийся оттуда. Он с утра почти не сводил с неё глаз, она поняла, что Песах проинструктировал его особым образом после вчерашнего инцидента. Приземистый мужчина уловил, наконец, её отчаяние и пришёл в себя. Он зажал в руке листок бумаги и оцепенело улыбнулся. "До свидания", - сказала она ему со значением, и её руки почти оттолкнули его оттуда.

Похоже, он что-то понял. Быстро удалился. Тамар в страхе следила за ним. Тоненькая прозрачная женщина, которая терпеливо ждала, набросилась на неё, пение Тамар напомнило ей что-то:

- Ты обязана это услышать, ты всё поймёшь: была когда-то великая певица, её звали Роза Райза, которая сбежала из Бялистока, как еврейская девочка Роза Брохштейн, не смейся, многие считали её самой великой певицей в мире после Карузо; Пуччини и Тосканини хотели заполучить её... - Тамар слушала сквозь неё. Смотрела сквозь неё. Кивала ей, как на верёвочке, которую поднимают и опускают. Позади неё она видела, как энергично шагает маленький мужчина. Он прошёл почти рядом с Мико, и они друг друга не почувствовали. Круглая лысина покраснела от напряжения и, наверно, от волнения. Она молилась о том, что сделала правильный выбор. Что поставила на подходящего человека. Кто-то возле неё засмеялся. Хрупкая женщина, трепеща от удовольствия, продолжала свой анекдот:

- ...однажды этой Розе Райзе довелось ехать на поезде в Мексике как раз тогда, когда Панчо Вилья[39] со своими разбойниками напали на вагон и начали стрелять. Она сказала им, что она певица, и они ей не поверили, но когда она внутри вагона во время ограбления открыла рот и запела "Эль гитарико", они не только отпустили её, но и дали ей перед этим немного мексиканской текилы... – Тамар рассеянно улыбнулась, поблагодарила её, подобрала деньги и магнитофон, позвала Динку и пошла к условленному месту встречи с Мико. Краем глаза она видела, что человек с коричневым ранцем дошёл уже до конца улицы. Ей понравилось, что он не остановился сразу же, чтобы прочесть записку, и что ни разу не оглянулся. У неё в кармане были ещё две такие записки, приготовленные вчера. Она думала передать их трём разным людям, но из всех людей, которым она сегодня пела, только он внушил ей доверие; у неё было чувство, что это тот, кто ей нужен.

Моше Хонигман, в прошлом стенографист в суде, а сегодня пенсионер, бездетный, вдовствующий уже сорок лет. Помимо слегка однообразной карьеры у него было несколько скромных увлечений: он коллекционировал старые карты, книги о путешествиях в Страну Израиля и пластинки духовых оркестров. Играл в шахматы по переписке с любителями со всего мира и усвоил обычай – каждый год учить новый язык на уровне лёгкой уличной беседы. Было похоже, что этого одинокого, впечатлительного и постоянно взволнованного человека старость застигла в середине детства. Вдобавок ко всем своим увлечениям он был неизменным любителем детективов, которые можно купить за пять шекелей в маленьких магазинчиках подержанной книги и с их помощью забыть на два часа в день о несбыточных стремлениях.

Он поспешно шагал по одной из ответвляющихся от бульвара улиц. Его старое сердце дико стучало, но он не позволял себе задержаться и передохнуть. Он всё еще видел перед собой умоляющие глаза девочки и понимал, что она в большой беде. Пока он шёл, мысли разворачивались перед ним последовательно и методично: он понял, что кто-то за ней следит, и что, очевидно, из-за него она вынуждена была скрывать своё странное обращение к нему. Когда он волновался, ноги Хонигмана начинали слабеть в коленях, и он заставил себя идти медленнее. С каждым шагом его мысли становились всё яснее. Пятьдесят лет постоянного соприкосновения с преступностью – кроме проглоченных им книг в его распоряжении были годы работы в суде в качестве стенографиста – удивительно естественно управляли сейчас его действиями. Он то и дело останавливался у витрины, поправлял одинокие волоски, ещё державшиеся на его темени, и внимательно смотрел, не отразится ли позади него какая-нибудь наблюдающая личность.

Весь захваченный делом, с которым он столкнулся, кружил Хонигман по улице, смешивая в голове мысли, сплетая ужасающие сюжеты, апогеем которых было мгновение, когда девочка обратилась к нему. Между историями и размышлениями он благословлял свою счастливую судьбу, благодаря которой он выглядел таким обычным, таким заурядным, таким внушающим доверие. Поэтому он постарался выглядеть ещё более обычно и заурядно, вызвав на лице застывшее и жуткое подобие улыбки, которая, по его мнению, делала его похожим на доброго близорукого дедушку.

Прокрутившись так целый час и вызвав подозрение у большинства прохожих на улице, он вошёл в кафе "Гранат", заказал себе тост с сыром и сменил очки на очки для чтения. Достал из сумки "Маарив"[40], расправил его во всю ширину, спрятался за ним почти целиком и лишь тогда наконец-то развернул записку.

"Дорогие господин или госпожа, - было написано там, - меня зовут Тамар, и мне очень, очень нужна ваша помощь. Понимаю, что это выглядит странно, но вы должны мне поверить, что речь идёт о жизни и смерти. Пожалуйста, помогите мне. Не ждите ни минуты. Не откладывайте это на завтра. Сейчас, сейчас позвоните, пожалуйста, по номеру 625-59-78. Если не ответят, попробуйте позже. Пожалуйста, не потеряйте эту записку!!! Позовите к телефону женщину по имени Лея. Я прошу Вас рассказать ей, как к Вам попала эта записка и, самое главное, пожалуйста, пожалуйста, скажите ей так: Тамар просила передать: в назначенное время, в назначенный день, на улице Шамая, напротив стоянки такси. Пожалуйста, прошу Вас, уничтожьте записку".

Над "Мааривом" медленно поднималось круглое удивлённое лицо. Так он был прав, чёрт побери! Малышка и вправду в большой беде! Перечитал несколько раз. Попробовал догадаться, откуда вырван листок, на котором написана записка. Держа его против света, пытался найти там ещё какой-нибудь знак.

- Ваш тост, господин, - сказал официант. Хонигман шокировано посмотрел на него. Тост? Сейчас? В такое критическое время? Схватил свой ранец, бросил купюру и быстро выбежал из кафе. На углу улицы нашёл телефон-автомат и набрал номер.

- Да! – утвердительно произнёс сильный и сухой женский голос. В трубке был слышен шум кастрюль, льющейся воды, работающих людей.

- Госпожа Лея? – дрожа спросил Хонигман.

- Да. Кто это.

Он торопливо заговорил глухим голосом, тяжело дыша:

- Это Хонигман Моше. Сейчас у меня, к сожалению, нет возможности представиться по всей форме, но я должен рассказать Вам одну необычную историю. Историю о, - он снова взглянул на записку, - о Тамар. Не уделите ли Вы мне минуту Вашего времени?

Пять минут спустя, испытывая головокружение от событий, случившихся в последние минуты, Хонигман влетел обратно в кафе, заставил официанта вернуть ему его тост, который ещё не успел остыть, и откинулся на стуле с недоумённым и счастливым выражением. Примерно через минуту он начал нервничать, что Лея до сих пор не пришла. Он встал, выглянул в дверь, вернулся, громко вздохнул. Снова и снова смотрел на часы (у него были часы, выпущенные в Израиле во времена британского мандата[41]; вместо цифр на нём были имена двенадцати колен Израилевых. Сейчас они показывали время Звулун и двадцать минут, Хонигман не знал, как он проведёт время до без десяти Нафтали). Он непрерывно заглядывал в записку, гладил её глазами, как будто это был выигрышный лотерейный билет, ещё и ещё раз перечитывал последние слова:

"Заранее благодарю Вас за огромную помощь. Если бы я могла оказать Вам ответную услугу или, хотя бы, оплатить телефонный разговор. Надеюсь, что очень скоро у Вас случится что-то хорошее, что вознаградит Вас за Вашу доброту. С благодарностью и уважением, Тамар".

Всего шесть дней осталось до побега, а она ещё не представляла, как устроить, чтобы они с Шаем встретились на полпути между местами их выступлений. Она была так напугана, что не могла думать ни во время долгих поездок, ни в кровати. Это было нелогично и безответственно, но она просто не могла прорваться сквозь завесу тумана, которая опускалась на неё, когда её мысли приближались к опасной зоне.

В пятницу после ужина ребята расставили стулья вдоль стен в столовой. Песах и двое из его помощников присоединились к ним. Жена Песаха тоже пришла. Маленькая, тихая женщина, которая смотрела на Песаха с обожанием и, когда улыбалась, держала губы сомкнутыми. И Шай пришёл, приплёлся за Песахом и сел там, где Песах ему указал. Образовался большой спокойный круг. Легко потекла беседа. Девушка по имени Ортель, фокусница, сказала, что эти деревянные стулья точно как те в школе, которые ломали ей спину, и вдруг пошли разговоры об учителях, о занятиях, о ежегодных экскурсиях. На несколько минут показалось, что это такой лагерь отдыха. Или, как сказала когда-то Шели - лагерь для творческой молодёжи.

Шай сидел, съёжившись. Упрямо избегая её взгляда. Восемнадцатилетний старик. Она сидела напротив него и по привычке, ставшей натурой, начала пропитываться его жалкостью. В течение нескольких мгновений она увяла, и её тело согнулось в ту же поверженную позу. Они были похожи в эту минуту, как две одинаковые карточки в игре на запоминание. Если бы кто-нибудь заметил это, у него возникли бы подозрения. Тамар думала о пятничных вечерах дома до того, как на них свалилась трагедия с Шаем. Вспоминала многократно повторяющиеся мамины попытки организовать хотя бы раз в неделю спокойный ужин без споров и ссор. Раз в неделю побыть семьёй. Мама даже пробовала в течение нескольких недель зажигать свечи, благословлять, хотела завести "ритуал", чтобы каждый член семьи рассказал о каком-нибудь волнующем событии, которое случилось с ним за неделю... Внезапно, впервые с тех пор, как она покинула дом, Тамар почувствовала, что скучает по маме, по её благим намерениям, которые все остальные в семье постоянно и даже жестоко подавляли, по её глупым стараниям, вызывающим жалость... Мама, которая так не подходит этой колючей и язвительной семье; которую жизнь с нами сделала угрюмой и склочной, а это, может, совсем и не в её характере... Нет, правда, думала Тамар, озарённая новой догадкой, бедная мама, всю свою жизнь она живёт на враждебной территории – боится, что будут смеяться над тем, что она говорит с таким серьёзным и безмерно глубоким выражением, без всякой надежды на успех силится расколоть папин панцирь сарказма, и гениальность Шая, и мой отказ быть её подругой, сестрой и домашней зверушкой... На какое-то мгновение она забыла, где находится. На неё накатила волна жалости и сожаления, сожаления о большом и непоправимом разрушении этой семьи, этих четырех одиноких людей, четыре человека на свете, каждый сам за себя. В ней вдруг возникла мощная потребность откровенно поговорить с кем-нибудь об этом, с кем-нибудь извне, не из семьи, разделить с ним немного эту ношу, которая разрывает ей сердце.

Шай вздохнул, она услышала его лёгкий вздох сквозь шум в комнате, и у неё тоже вырвался вздох. Они сидели и смотрели друг на друга. Кто знает, что сейчас делают родители, подумала она. Одни дома. По разные стороны огромного обеденного стола. Несколько дней назад они вернулись из отпуска. "В этом году мы тем более не откажемся от отпуска! – категорично заявил папа, с этим его жестоким и вымученным "назло". – Жизнь продолжается. Точка". Отрезал, и его правая бровь затрепетала, как хвост ящерицы, подчёркивая выражение замкнутости на его лице. А потом, конечно, начали приходить письма, которые она оставила у Леи. "Не ищите меня", - было написано в каждом из них после самых незначительных и успокаивающих историй, которые она сочинила. А в конце всегда: "У меня, правда, всё хорошо. Не беспокойтесь. Дайте мне свободу, не больше. Тридцать дней. Когда вернусь, всё объясню. Увидите, всё будет хорошо, верьте мне, пожалуйста, я вам обещаю".

- Приготовься, - прошептала ей Шели, пробудив её от грёз, - всегда, когда Адиночка здесь, бывает торжественная речь, приготовь носовые платки.

- Дорогие ребята и девушки, - начал Песах и поднял бокал с вином для освящения Субботы, - ещё одна неделя прошла, и мы рады, что мы здесь вместе, как большая и дружная семья, и встречаем священную Царицу-Субботу.

- А-минь! – прошептала Шели, и Тамар толкнула её бедром, чтобы перестала смеяться.

- И в эту неделю тоже каждый из нас работал, старался и прилагал усилия, и справедливо заслужил свой субботний отдых. – Тамар посмотрела на Песаха, и он опять показался ей другим: исполненным воспитательного, почти государственного, величия. – Старожилы здесь знают девиз, в который я всегда верю, что искусство – это не больше двадцати процентов таланта и восемьдесят процентов тяжёлого труда.

- И ещё пятьдесят процентов прибыли, - прошептала Шели, и кто-то справа прыснул от смеха. Песах сверкнул туда чёрным, порицающим глазом.

- И я ещё раз хочу вам сказать, как я горд и счастлив быть вашим воспитателем. Я знаю, что среди нас есть товарищи, у которых бывают трудные времена, а у нас, как известно, не лезут друг другу в душу и уважают чужие тайны. И, несмотря на всё это, позвольте мне, как вашему наставнику и руководителю, сказать вам, что каждый из вас – супер-профессионал и делает своё дело самым лучшим образом, и мы всегда помним замечательное правило, что представление должно продолжаться, даже если человек встал с левой ноги или глубоко расстроен, главное, чтобы публика этого не заметила.

- Сейчас будет Рубинштейн и всё, - процедила ей Шели углом рта.

- И как сказал один великий артист Артур Рубинштейн...

- Да прославится имя его, - продолжила Шели, и несколько голосов шёпотом ответили "аминь".

- ...в конечном итоге искусство – вот главный источник человеческого счастья! – Процитировал Песах. – И вы, дорогие ребята и девушки, знаете, что для меня каждый из вас - потенциальный Рубинштейн, и моя жена Адина свидетель, что я каждый вечер и каждое утро говорю ей, - его безликая жена энергично закивала, не дожидаясь того, что он скажет, - что, возможно, в один прекрасный день окажется, что один из живущих в нашем общежитии – Рубинштейн третьего тысячелетия! – Несколько ребят зааплодировали, Песах движением руки остановил их. – Но я уверен, что и тогда он будет помнить, что здоровые и важные принципы того, как давать представление, как удерживать публику, как любой ценой сохранить профессионализм, любой ценой! Все эти основы он получил здесь у нас, в нашем скромном, семейном творческом коллективе, шабат шалом и лехаим!

- И во славу государства Израиль, - процедила Шели и облегчённо вздохнула.

Песах выпил до дна свой "Кондитон[42]", его кадык поднимался и опускался. Несколько парней бурно зааплодировали и закричали: "Лехаим".

- Сколько патетики, - прошептала ей Шели, - я не могу на него смотреть. На прошлой неделе я заходила к нему домой взять халы на пятницу. Так он с такой гордостью берёт и показывает мне свою личную комнату. Что я тебе скажу, Тами, комната подростка семидесятых годов: огромный плакат Джими Хендрикса на полстены, ещё у него там такой череп, наверняка пластмассовый, с красными фонарями в глазах, и длинная колючка в гильзе снаряда, искусство, блин, и все его фотографии и кубки по борьбе, и какая-то гитара времён Тихо, наверно украл из своего армейского ансамбля...

- А сейчас, - сказал Песах, вытерев потное лицо выглаженным носовым платком, - давайте немного повеселимся. Новенькая, Тамар...

Она застыла, как заяц, попавший в луч прожектора. Что он от неё хочет. С тех пор, как несколько дней назад он поймал её в кабинете, он, не переставая, провожал её подозрительными взглядами.

- Спой что-нибудь, ребята здесь ещё тебя не слышали.

Она съёжилась. Покраснела. Пожала плечами. Ей было ясно, что это ловушка: хитрый способ разоблачить её скрытую цель. Несколько парней начали скандировать: "Та-мар! Та-мар!", - делая ударение на первом слоге, и захлопали растопыренными ладонями. Резиновая девушка с недобрым лицом злобно процедила:

- Оставьте её, эту гордячку, ей не подобает петь для нас.

Тамар окаменела. Не сумела ей ответить. Она знала, что её здесь не любят, думают, что она задаётся, обособляется от них, и всё равно её потрясло выражение ненависти на лице девушки. Шели моментально выступила на её защиту:

- Эй, что тебе от неё нужно, ты, резина?! – крикнула она, и голос её был неожиданно низким и грубым. – Ты что, уже забыла, какая ты сама была, когда только пришла сюда? Будто ты не сидела два месяца, как бестолочь, и боялась открыть свой вонючий рот?

Резиновая девушка вздрогнула и замолчала, только испуганно моргнула несколько раз. Тамар посмотрела на Шели с благодарностью, но почему-то грубость Шели ещё больше подавила её.

Песах с улыбкой поднял большую руку, успокаивая всех, вытянул ноги, обнял жену, которая почти расплющилась под тяжестью его руки, и сказал:

- Ну, в чём дело, тут все свои, спой что-нибудь, чтобы мы с тобой немного познакомились. - И его маленькие хищные глазки медленно и лукаво оглядели её, как будто они уже что-то о ней знают.

- Хорошо, - сказала она и встала, стараясь не смотреть ему в глаза.

- Хотим "Цветок в моём саду"! – закричал какой-то голос, и остальные засмеялись. – Давай что-нибудь Эяля Голана, - закричал другой.

- Я хочу спеть "Starry, starry night[43]", - тихо сказала Тамар, - это песня о Винсенте Ван Гоге.

- Наказание, - прошептал парень, порвавший с религией, и несколько парней захихикали.

- Тссс, - сказал Песах, излучая сердечность, - дайте девочке спеть.

Это было тяжело, почти невыносимо. Магнитофона с сопровождением (Шая) при ней не было, и она чувствовала себя совершенно обнажённой под взглядами Песаха; а вокруг смеялись и хихикали, и Тамар видела, что некоторые закрывали лица руками, и их плечи дрожали от смеха (так было всегда, когда она начинала, когда переходила на свой певческий голос, очень отличавшийся от того, которым она разговаривала). Но через пару секунд она, как всегда, справилась с собой, совершенно успокоилась, очистилась. Она пела для одного единственного человека, находившегося там, который уже очень давно не слышал, как она поёт. Который помнил её любительское, неуверенное пение ещё не определившимся голосом.

На продолжении всей песни она ни разу на него не посмотрела, но ей не нужно было его видеть, чтобы знать, что он там, и что он слушает её каждой клеточкой своего измученного тела. Она пела о Ван Гоге, о том, что этот мир не подходит для такого, как он, но не менее того, она рассказывала Шаю богатыми красками своего голоса, его нежными прикосновениями о том, что произошло с ней за это время; её взросление, которое он пропустил, и то, что она узнала со времени его исчезновения о других и о себе. Слой за слоем она снимала с себя шершавую кожу разочарований и прозрений и добралась до того места, где уже нечего было снять, до своего обнажённого ядра и оттуда спела ему последние ноты.

Всё это время он не смотрел на неё. Сидел, положив голову на руку, с закрытыми глазами и лицом, побагровевшим от боли, кажущейся невыносимой.

Когда она закончила петь, воцарилась тишина. Её голос ещё мгновение витал в комнате, трепеща, как живое существо. Песах посмотрел вокруг, хотел упрекнуть компанию за отсутствие аплодисментов, но даже он что-то понял и промолчал.

- Вау! Спой ещё что-нибудь, - попросила Шели мягким голосом.

Послышались и другие голоса.

Шай встал. Она испугалась и отчаялась. Он уходит. Почему он уходит. Песах бросил на него взгляд и повёл бровью в сторону Мико, который поспешил за ним следом. Шай шёл, устало волоча ноги. Прошёл мимо неё и даже не взглянул.

У неё пропало желание петь. Но если она прекратит сейчас, Песах может связать это с уходом Шая. Ей казалось, что в эту минуту он следит особенно проницательным взглядом за её реакцией. Она выпрямилась во весь свой маленький рост. Как он раньше сказал? Даже если человек глубоко расстроен – представление должно продолжаться.

И она спела "Где-то в сердце распустился цветок". Теперь уже никто не смеялся. Ребята сидели, выпрямившись, и смотрели на неё. Песах задумчиво жевал свою зубочистку и тоже не сводил с неё глаз. "Друзья заботятся о нём, - пела она, - о лепестках со стебельком", - её боль текла и разливалась в каждом слове, потому что друзья недостаточно заботились о цветке, даже не подали ему руку. Только помахали с опасливой приветливостью и улетели в Италию. "Друзья и свет ему дают, - пела она, - и заслоняют жарким днём; вот и не вянет он..." – оплакивала она себя, свою утраченную жизнерадостность и была так погружена в себя, что не заметила, как вся комната постепенно стала принадлежать ей: с людей на мгновение слетела будничная пыль, сошла грубость улиц, на которых они стоят день за днём, глупые и невежественные замечания прохожих, равнодушие и непонимание и также унижение, которое было в механической обыденности: "Три песни и вперёд, поехали", или "Три факела и в машину". Что-то в её сосредоточенности и устремлённости внутрь себя напомнило им то, о чём они почти забыли здесь: что, несмотря на временные жалкие условия их теперешней жизни, они всё-таки артисты. Это знание возвращалось и струилось к ним сейчас от всей Тамариной сущности и давало какое-то новое и утешительное объяснение трудностям их жизни, гнездящемуся в каждом из них страху, что их жизнь может оказаться ужасной непоправимой ошибкой; она озарила новым светом и побег из дома, и одиночество, и их постоянное изгойство в любом месте, и максимализм их натуры, который привёл сюда каждого из них; неожиданно пение Тамар поставило всё на свои места.

Закончив петь, она открыла глаза и увидела, что Шай вернулся. Он смотрел на неё, прислонившись к дверному косяку. И он принёс свою гитару. 

Что ей теперь делать. Сесть или продолжать петь и дать Шаю сыграть? Она чувствовала, как новое волнение поглощает парней и девушек вокруг неё. Шели прошептала кому-то, что Шай ни разу не играл на этих вечерах:

- Он себя на нас никогда не расходует.

А Песах сказал то, что она надеялась, но и боялась от него услышать:

- Может, споёте как-нибудь вместе?

Это была возможность, которую нельзя упустить. Но это также был момент, когда всё может выйти наружу. Она обратилась к Шаю, молясь о том, чтобы голос её не выдал:

- Что... что петь?

Вот, она говорила с ним на глазах у всех.

Он сел. Поднял над гитарой усталую голову:

- Что захочешь. Я поддержу.

Всё, что я запою, ты поддержишь? Всё, что я сделаю, ты поддержишь? У тебя хватит сил?

- "Imagine[44]" Джона Ленона знаешь? – сказала она и увидела в его глазах улыбку. Лёгкая зыбь в забытых серых озёрах.

Он провёл по струнам, настроил их. Склонил голову с лёгкой мечтательной улыбкой, блуждающей в углу его рта. Как будто он слышит звуки так, как никто кроме него не слышит.

Она на минутку забылась. Он бросил на неё короткий взгляд и начал играть. Тамар откашлялась. Извините. Она ещё не готова. Её захлестнуло чувство, что она здесь с ним, вместе, и она просто стояла и смотрела на него: он, со всем, что она о нём знала. Мальчик, который родился без кожи, с его обаянием, блеском и потрясающим чувством юмора, с его ощущением удушья в любом месте, в любых возможных рамках, иногда он сам был такой рамкой, из которой необходимо вырваться, неистово и безжалостно; с его плавящей мягкостью к ней и внезапной жестокой агрессивностью ко всем, и к ней тоже. И невыносимая заносчивость, которую он нарастил на себе за последние годы, как чешую защитного панциря; и его непрерывная натянутость, и постоянная дрожь душевных струн, которую она иногда ощущала, как исходящий от него зуммер.

Он поднял на неё удивлённые глаза. Где ты. Что с тобой происходит. Она всё ещё мечтала: мечтала под подозрительным взглядом Песаха. Шай на мгновение освободился от своей слабости и пришёл на помощь к ней, его младшей сестрёнке. Позвал её на секретной частоте, его глаза просигналили ласковое прозвище, которое принадлежало только ей и ему, и её сердце прыгнуло к нему сквозь комбинезон.

Он опять сыграл вступление, открыл ей дверь, позвал за собой. Она начала тихо, почти без голоса, тонкую ниточку звука, вплетая себя в его мелодию. Как будто её голос всего лишь ещё одна струна в его гитаре, в его пальцах. Ей нужно было остерегаться, чтобы не заметили, как изменяется её лицо. Но она не хотела остерегаться, а, в сущности, и не могла. Он играл, а она ему пела, и внутри у неё одна за другой таяли ледяные глыбы, раскалываясь и падая в замёрзшее море между ними, всё, что случилось с ней и с ним, мир, который обрушился на них обоих. То, что ещё может с ними случиться, если только они отважатся, если поверят, что это возможно.

Когда растаяли звуки, все молчали, затаив дыхание, а потом взорвались бурными аплодисментами. Она на секунду зажмурилась. Шай поднял голову и недоумённо посмотрел вокруг, будто забыв, что там есть ещё кто-то кроме них. Коротко и застенчиво улыбнулся. На его щеке появилась ямочка. Он и Тамар старались не смотреть друг на друга.

Песах, слегка сбитый с толку, подозревающий что-то, что ему не понятно, и, тем не менее, очарованный увиденным, засмеялся:

- А теперь правду: сколько лет вы это репетировали?

И все засмеялись.

Шели сказала:

- Вы вместе – совсем другая лига. Настоящий класс. Вам бы надо в концертах выступать.

И в наступившей неловкой тишине Песах сказал слишком громким голосом, будто рассеивая своё чувство вины за то, что он посылает этих ребят выступать на улицах:

- Ну, давайте, ещё одну!

Тамар подумала: "Только не "Свирель"".

Шай, не глядя на неё, подтянул струну и тряхнул головой этим своим движением, убирающим волну волос с правого глаза, волосы уже были не те, и только движение осталось, полное очарования и прелести, и спросил в пространство:

- Ты знаешь "Свирель"?

Да.

Он склонил голову над гитарой и заиграл. У него такие длинные пальцы. Ей всегда верилось, что у него в каждом пальце есть дополнительная фаланга. Она глубоко вздохнула. Как можно спеть это, не заплакав.

Парни и девушки сидели притихшие и серьёзные, каждый погружён в себя и свои мысли. Когда она кончила петь, одна девушка прошептала:

- Это самое лучшее исполнение, которое я в своей жизни слышала.

Шели встала и обняла Тамар, и Тамар прижалась к ней на мгновение. Уже почти месяц никто к ней так не прикасался, с тех пор, как Лея обняла её в переулке. Она прильнула к Шели всей душой, обняла так, как нельзя было ей обнять брата, близкого и недостижимого.

Шели вытерла глаза и сказала:

- Вау, мне стыдно, у меня настоящие слёзы!

А девушка в красной шляпке, с юношескими прыщиками, молчаливая виолончелистка, сказала:

- Вы должны выступить с этим вместе. Даже на улице, Песах.

Тамар и Шай не смотрели друг на друга.

Песах сказал:

- Может, это и неплохая идея. Как по-твоему, Адина? – обратился он к жене, и старожилы уже знали, что когда он её спрашивает, она всегда неопределённо пожимает плечами и испуганно улыбается, и что Песах, в сущности, уже принял решение.

Он и в самом деле вынул из кармана свой красный блокнот. Полистал немного. Пожалуйста, умоляла Тамар про себя. Пусть он согласится, пусть согласится!

- В следующий четверг, - сказал Песах и что-то исправил в блокноте, - тут как раз есть возможность, когда вы оба в Иерусалиме... Попробуем один раз, почему бы нет. Выдадим ваш дуэт на Сионской площади?

Руки Тамар были прижаты к телу. Она пыталась проникнуть сквозь его широкую улыбку медвежонка. Боялась, что он готовит ей ловушку: что он каким-то образом чувствует, что там, на их совместном с Шаем представлении, он узнает о ней правду. Шай не реагировал, будто не слышал. Тамар видела, что игра высосала из него последние капли жизни.

- Но я хочу, чтобы вы там всю душу выложили! – радостным голосом сказал Песах. – Точно, как сейчас, да?

Несколько ребят зааплодировали. Шай встал. Такой тонкий, что казалось, вот-вот упадёт. С трудом поднял гитару. Тамар не двигалась. Остальные смотрели на неё, будто, ждали, что она пойдёт с ним, это было бы так естественно, выйти с ним вместе. Она стояла прямая, натянутая. Шай вышел, и Мико поспешил за ним своим бесшумным тигриным шагом. Кто-то включил радио, заполнив пространство звуками джангла. Парень в красной пиратской косынке начал гасить и зажигать свет. Песах встал, протянул руку жене:

- Идём, дорогая, сейчас время молодёжи. – Оставил указания двум парням постарше, пошептался с Шишко и ушёл.

Несколько пар начали танцевать. Девушка в красной шляпке неожиданно встала и начала танцевать одна, обнимая сама себя. Её никогда не видели такой раскрепощённой. Тамар смотрела на неё и думала, что хотела бы познакомиться с ней; что она кажется умной и деликатной, и совершенно не годится для улицы, ещё меньше, чем она сама. Шели уже танцевала с одним из своих постоянных ухажёров, долговязым парнем с немного обезьяньим лицом, который играет на пиле. Она протянула к Тамар загорелую руку, приглашая её танцевать втроём. Тамар посмотрела на них, и её вдруг захватило видение её троицы. Странно, что уже почти две недели она о них не думала. Вплоть до этого вечера она была свободна от них. Она сделала Шели "нет" головой. Изобразила улыбку. Они никогда не танцевали вместе, они трое, потому что Идан презирал танцы, очевидно, он и не умел танцевать. Они вообще никогда не прикасались друг к другу, когда ещё были втроём. По крайней мере, так она думала. Ни одного объятия, даже от радости. Было какое-то молчаливое согласие, что ни одна из них двоих не будет урезана в правах на Идана. Но кто знает, может, они уже две недели спят вместе в комнатах-с-прекрасным-видом. Ну вот, это опять поднимается в ней, живое и жгучее. Она пошла налить себе "Спрайта" и выпила полный стакан, чтобы остудить внезапно возникший пожар. Не помогло. Перед ней встали все последние недели с ними обоими: ведь когда она начала понимать, что останется в Израиле из-за Шая, они были глубоко погружены в приготовления к поездке. Она тогда начала потихоньку двигаться в сторону нового и чуждого мира, крутиться в местах, где был какой-то шанс найти его, заводить разговоры с незнакомыми мужчинами в городских садах, с игроками в нарды и бильярд и охранниками клубов, а их, Идана и Ади, не было там с ней. Это сбивало с толку: она продолжала ходить на репетиции хора каждый день после обеда, пять раз в неделю, весь хор был охвачен гастрольной лихорадкой, угрозы дирижёрши Шароны становились всё более нервными, все зубрили итальянские фразы из "Разговорника туриста", который им раздали, потому что то, что они умели петь арии Керубино и Барбарины, не смогло бы помочь им там в ресторанах и на рынках; и она сама тоже непрерывно продолжала работать над своим любимым соло, получила паспорт, читала путеводители и прилежно зубрила "Дове си компрано и билети?[45]", но, в сущности, была уже очень далека от них. Шарона первая обратила внимание, что Тамар совсем не там:

- Где твоя голова и где, чёрт побери, твоя диафрагма? Ты опять забываешь поддерживать снизу! Как ты можешь ожидать, что тебя услышат там, в шестом ярусе?!

А после репетиций, когда они шли пешком по бульвару, она пыталась рассказывать им, где она была вчера вечером, с кем говорила, вы не представляете, какие люди существуют в ста метрах отсюда, какие несчастные и отверженные, говорила она, ещё пользуясь голосом и языком их троицы, в смысле, Идана, но, уже начиная понимать, что те лёгкие дуновения иронии по отношению к любому, кто к ним не принадлежит, начинают потихоньку изменять направление и сейчас обращены и в её сторону тоже, как будто она сейчас тоже чем-то заражена или даже приносит какой-то неприятный запах в общий дом; и вот настал день, после того, как она побывала у русских ребят в Лифте и видела того парня, Сергея, с детским лицом и хрупким телом, и так нуждалась в том, чтобы поговорить с кем-то близким, погоревать вместе о том, что она видела, а Идан сказал, прервав её на полуслове, что ему трудновато одновременно учить итальянский и наркоманский, и Ади хихикнула и сказала, что это очень верно подмечено:

- В последнее время ты пользуешься новыми словами, трудновато за тобой угнаться, - и встряхнула золотым руном на своей голове, и в эту минуту Тамар поняла, что она уже совсем не с ними, и что она просит у них что-то, что они не могут, или не хотят, ей дать. Тогда она замолчала и шла рядом с ними, как побитая, а их беседа сразу же возобновилась без неё, как будто только порыв ветра помешал им. Она мужественно продолжала шагать, продолжала улыбаться их шуткам, а тем временем острые холодные ножницы вырезали её точно по линиям тела и вынули из их картины.

Столовая опустела, и площадка во дворе заполнилась танцующими. Во всех струилась музыка. Нежно заклубились облачка травки. Парень с длинной косой, заплетённой цветными лентами, заиграл на гитаре, и из всех углов двора подхватили песню: "Щит Давида надвое расколот", - пел он глубоким хриплым голосом, и они отвечали ему тихим рычанием: "Идеи Герцля умерли давно". А он: "Сгнили в могиле с колючками кактуса". Они раскачивались с поднятыми руками и пели: "Но всё идёт, согласно плану". Тамар смотрела из окна наполовину пустой столовой. Когда они так раскачивались, то казались ей хрупкими стебельками, стебельками детей.

(Тут кто-то заверещал жутким голосом: "Я очень, очень армию люблю!!!")

И сразу же из всех углов двора и с танцевальной площадки поднялся рёв:

- План, катись ко всем чертям...

Раз и ещё раз, и ещё, десятки раз, долго, наверно, с полчаса так, как молитва, отчаянная молитва наоборот, и, в конце концов, Тамар тоже стала подпевать, стояла и орала вместе со всеми, как все, план, катись ко всем чертям, и вся картина перевернулась, Тамар вдруг почувствовала всем своим существом, что это они правы, они честны с собой, они решились восстать, ударить, изо всех сил выкрикнуть свой призыв о помощи.

Ведь кто я, против них? Хорошая, домашняя девочка, ни то, ни сё. А они, с какой смелостью они отказываются участвовать в циничной и лицемерной игре мира, в борьбе за успех и власть... Она даже позавидовала им – их свободе, их смелости ни перед чем не останавливаться, их смелости дойти до полного отчаяния, отказаться от надёжности дома, родителей, семьи, которые оказались на поверку одной большой иллюзией, вроде наркотических успокаивающих средств...

Она повернулась, чтобы выйти из столовой, вернуться в свою комнату, и несколько парней и девушек загородили ей дорогу. Они танцевали перед ней, окружили её, шутливо кланяясь, просили остаться. Один из них, маленький и кудрявый, один из трёх фокусников, уговаривал её:

- Мамой клянусь, я тебя до сих пор вообще не видел, не знал о твоём существовании! - у него было милое лицо и немного писклявый голос, как у Стива Аркела. – Но когда ты так пела – я просто прибалдел на месте! Останься, побудь с нами, расскажи нам о себе, кто ты?

Тамар засмеялась: нет.

Уличный поэт подошёл и опустился перед ней на колени:

- Ой, Тамар, Тамар/ не уходи, Тамар/ слышишь звон гитар?/ ой Тамар, Тамар/ какой жестокий удар/ в душе моей пожар/ что тебе стоит, Тамар/ дай мне счастье в дар...

Она засмеялась: нет.

Перед ней возникли две девушки. Красивые, смуглые, таинственные. Двойняшки, читающие мысли:

- Ты не могла бы постоять между нами? Дать нам на минутку руку? Обеим вместе... Только на минутку, что здесь такого?

Она испугалась. Только этого ей не хватало. Она скупо улыбнулась, вся компания сгрудилась вокруг неё, звала её, подмигивала ей. Тамар развела их рукой, прошла между ними и вышла из столовой. Ей нужно было побыть одной.

Шели вернулась в комнату через два часа возбуждённая, пахнущая дымом. Может быть, даже подвыпившая. Вошла с шумом. Запуталась в платье, разбудила Тамар, чтобы расстегнула ей сзади застёжки. Извинилась, что она такая. Сказала, что нализалась картонок. Тамар, полусонная, нерешительно спросила, что это. Шели чуть не лопнула от смеха:

- Ты здесь уже месяц и ещё не знаешь?

Ни итальянского, ни наркоманского.

- Это марки LSD. Да, кстати сказать, ты и этот парень? Этот Шай?

- Что с ним? – она мгновенно пришла в чувство.

- Чего вскочила? Я уже давно замечаю, что между вами что-то есть.

- Между нами?!

- Ну, в самом деле. Этот огонь во взглядах. Что ты думаешь, я не вижу? Вы вместе становитесь совершенно невменяемыми. Ты прикасаешься к своему лицу, а он к своему... Такой танец! А сегодня, как ты с ним пела.

- Я его совсем не знаю, - слишком твёрдо сказала Тамар.

- Может, когда-то. В прошлой жизни? Ты знаешь, я в такое верю.

- Может, в прошлой жизни, - сказала Тамар.

- А ты видела, какая у него ямочка? – восхитилась Шели. – Он здесь уже, наверно, год, а я её в первый раз увидела.

- Да, - прошептала Тамар, - он симпатичный.

- Только не влюбись в него, помни: он уже конченный. Постоянно на взводе. Еле живой.

Тамар залила бетоном и цементом дрожащие струны своего голоса:

- А почему его так охраняют, почему за ним всегда ходит кто-то из этих? Тут больше ни за кем так не следят, правда?

Шели сидела на кровати в одних трусах. Как всегда, она была совершенно равнодушна к своей наготе. Принимала своё костлявое тело так же легко, как принимала всё чужое. Она засмеялась:

- Ну, ты даёшь: на тебя посмотришь, можно подумать, что ты всё время витаешь в облаках. А ты, оказывается, всё замечаешь... Бульдоги? Это потому, что он пробовал убежать.

- Убежать? Но я думала, кто хочет уйти, уходит... Нет?

Шели замолчала. Соскребла немного сиреневого лака с ногтя на ноге.

- Шели!

Тишина.

- Шели, ну, правда, помоги мне.

- Смотри, - вздохнула, наконец, Шели, - кто средненький, я имею в виду выступления, тому Песах легко даёт уйти, разумеется, после того, как он вернёт ему все долги.

- Долги? – насторожилась Тамар. Вспомнила, как Шай что-то сказал по телефону о деньгах, которые он здесь должен.

- У него есть эти счета, в чёрном блокноте, сколько мы ему должны за проживание здесь, за еду, даже за электричество. Так что, если ты выступаешь так себе и хочешь отсюда освободиться, ты ему платишь, упрашиваешь своих родителей, от которых ты сбежал, чтобы уплатили за тебя, берёшь у друзей, воруешь у старух на улицах, у маленьких детей, пока не заплатишь ему всё до копейки, и тогда он согласен тебя отпустить. – Она прикурила сигарету и глубоко затянулась. – Теперь, если ты действительно чего-то стоишь, ты отсюда так быстро не выйдешь. Потому что у него, у Песаха, есть такие счета, что тебя от него прокурор не вытащит. Он тебя на краю света догонит. Были случаи.

Парень с диким взглядом, подумала Тамар. Выступающие кости на суставах его пальцев.

- А этот парень с гитарой, этот Шай, он стоящий, да?

- "Парень с гитарой", говоришь! – Шели подмигнула ей, но, увидев её лицо, сразу же посерьёзнела. – Он лучше всех. Он действительно стоящий. Даже в его состоянии он выше всех на голову. Ты его слышала. Но некоторое время назад было дело, он пытался угнать машину Песаха. Его новую "Мицубиши".

- Чтобы убежать?

- Не знаю. О нём только слухи ходят. Говорили, что он врезался в стенку, в какой-то забор, разбил "Мицубиши" капитально, и теперь он – узник Сиона, пока не выплатит за неё, – она выпустила длинную струю дыма, - до конца его жизни, конечно.

Тамар лежала, уставясь в потолок. Кто знает, где она была в день той аварии, и разве может быть, что в ту минуту, когда Шай врезался на машине в стенку, она сидела, например, с Иданом и Ади в "Ароме" и громко высасывала айс-шоко со дна стакана.

- Знаешь, что я думала, когда ты пела? – мягко спросила Шели.- Что у тебя всё идёт изнутри. Из самой глубины. Нет, правда – я смотрю на тебя уже какое-то время и понимаю тебя: у тебя всё, что ты делаешь или говоришь, даже то, как ты смотришь, или как ты разговариваешь или не разговариваешь, во всём этом ты, стопроцентно. А я, посмотри на меня, одна видимость, нет, ты не говори. Смотри – я делаю Риту, делаю Витни Юстон, Захаву Бен, всегда делаю кого-то, не себя. – Она помолчала. – Даже то, что я здесь, не должно было быть в моей жизни. – Её голос неожиданно треснул. – Мне не было предписано, что я так кончу, в этой дыре, ушибленная на всю голову. Псишка. – Внезапно трещина разрослась в рыдание. Она всхлипывала. Тамар, слегка удивлённая быстрым переходом от смеха к плачу, кинулась к ней, гладила крашенные жёсткие волосы.

- Шели, - прошептала Тамар, но Шели прервала её:

- Ещё одна фишка: даже моё имя, да? – она трубно шмыгнула носом. – Это моя мама, добрая душа, назвала меня так, чтобы каждую минуту напоминать мне, что я её[46], не своя – её. Поняла?

Тамар гладила её, крепко обнимала, напомнила ей, насколько она сама своя, и как она щедра и полна любви, и как она помогла ей, когда она только пришла сюда. Но Шели не хотела ничего слушать.

- Ладно, что это с нами обеими, - сказала она вмиг повеселевшим голосом, снова взмывая вверх сквозь слёзы и распухший нос, - что мы тут сбор подписей Йоси Сиаса[47] устраиваем? Так мы условились, ты даже и не думаешь в него влюбиться. Тут есть несколько претендентов в тысячу раз лучше, поверь мне. Некоторых я сама проверила.

- Не беспокойся, - сказала Тамар, - я в него не влюблена. Я только пою с ним.

- Да, - засмеялась Шели с влажными глазами, - теперь это называется петь.

- Если бы у меня здесь была подушка, я бы в тебя бросила.

Тамар ожидала звонкого смеха, но было тихо, потом Шели строго сказала:

- Подушка – это слово, как мамина яичница-глазунья. Вычеркнуто из словаря.

Улеглась и заснула. 

Тамар уже не могла заснуть. Не только из-за того, что услышала о Шае, и не из-за того, что ей стало известно о системе расчётов Песаха; то невинное замечание: "Я уже давно замечаю, что между вами что-то есть", вот что укололо её совершенно неожиданным образом, по-настоящему напомнило ей обо всём, что было у неё отнято, и из чего она сама себя изгнала; её сердце сжалось от боли – этот орган, сердце, действительно болел – и ей так захотелось, чтобы в эту минуту был кто-то один на свете, может быть, парень, да, парень, не шестидесятидвухлетняя монашка и не Лея, кто-нибудь примерно её возраста, чтобы можно было сказать о нём и о ней: я уже давно замечаю, что между вами что-то есть.

- Перестань со своим Иданом-Шмиданом, - моментально сказала Лея у неё в голове, будто только и ждала удобного случая, - забудь о нём наконец, хватит! Он твоего мизинца не стоит! – Тамар укрылась шерстяным одеялом, с наслаждением возвращаясь к последнему разговору с Леей о любовных делах. – Нет, ты меня не перебивай! Позволь один раз тебе сказать!

- Ты мне уже тысячу раз говорила, - улыбнулась Тамар и подтянула колени к животу.

- Твоя ошибка в том, что ты ищешь парня, который тоже будет из искусства, так?

- Допустим.

- Но зачем тебе нужен ещё один такой, как ты, скажи мне? Что это за чушь про "родственную душу"? Тебе действительно нужен ещё один ненормальный вроде тебя? Тебе, наоборот, послушай меня, тебе нужен, знаешь, кто тебе нужен?

- Кто мне нужен? – Тамар больше не могла сдерживать улыбку. Накрылась одеялом с головой, чтобы никто не увидел.

- Тебе нужен мужчина с большой рукой, - заключила Лея, - а почему?

- Почему? – она знала, что сейчас увидит картину.

- Такой, что будет стоять с поднятой рукой, раскрытой, сильной, не дрожащей, как стоит статуя Свободы. Но без этого мороженого в руке, только его рука раскрыта вверх, и тогда ты, - Лея подняла свою квадратную шершавую руку с обгрызенными ногтями и легонько повела ею из стороны в сторону движением летящей птицы, - ты издалека, из любого места на свете будешь видеть эту руку и будешь знать, что там ты сможешь немного отдохнуть. Так или нет?

- Ой, Лея.

Она не видела Шели ни назавтра, ни на следующий день. Это было обычным делом, благодаря напряжённому расписанию их обеих. Но вечером она вдруг так заскучала по ней, что спросила у кого-то в столовой, не видел ли он Шели. Он посмотрел на неё, будто она с луны упала, и сказал:

- Ты что, не слышала? Вчера утром она сбежала с этим, с пильщиком, и до сих пор не вернулась.

Тамар была потрясена. И из-за самого поступка, и из-за того, что Шели даже не намекнула ей ничего во время их разговора вечером накануне побега.

В течение дня начали доходить слухи. Её видели в Ришоне с тем парнем. Её видели в таверне "У негра" по дороге в Эйлат. Один из бульдогов, который сопровождал трио фокусников, узнал её там, но с ней было несколько эйлатских уголовников, и он побоялся вмешиваться. У неё даже хватило нахальства подойти к нему и к фокусникам, пошутить с ними и передать привет Песаху и всей компании. Ребята говорили, что она выглядела совершенно невменяемой. За ужином Тамар удалось сесть рядом с одним из них, и он вспомнил, что Шели просила передать ей особый привет. Ей и Динке. Тамар попросила рассказать ей всё, что он услышал и увидел. Что говорить, пожал он плечами, у Шели сейчас самый серьёзный облом в её жизни. Тамар умоляла его вспомнить, что Шели говорила, ей была важна каждая деталь. Да что она говорила, поскрёб парень щетину волос, не знаю, говорила, что объелась картонок, такое вытворяла, где она только не была, в горах, у бедуинов, у уголовников, под кайфом, во всеобщем трахе. "Так почему ты не сказал ей прекратить?!" – Закричала Тамар, страдая от того, что сама не вмешалась, когда была возможность. Парень насмешливо посмотрел на неё, что прекратить, какое там прекратить, что с тобой, это вообще не моё дело. Тамар думала, что сходит с ума.

Назавтра рано утром приехала полицейская машина, двое хмурых полицейских зашли в кабинет Песаха и сразу же после этого уехали. Он вышел оттуда бледный и испуганный. Таким его никогда не видели. В полной растерянности отправил их работать. Ребята сгрудились, перешёптывались, высказывали ужасные предположения. Тамар старалась ничего не слышать. Это был худший день её выступлений. В конце улицы Аленби рядом со зданием оперы её справедливо освистали, она прекратила выступление и убежала в слезах. Вернувшись в полночь в общежитие, она с ужасом обнаружила, что из комнаты исчезли все вещи Шели. Её книги, жёлтые туфли, рюкзак. Кровать Шели стояла пустая и голая. Тамар вышла и побежала по коридору, но общежитие было тёмным и совершенно тихим, как будто молча сворачивалось внутрь себя. Она заходила в чужие комнаты, включала свет над сжимающимися перед ней веками. Ей даже не кричали, чтоб убиралась. Никто не говорил. Тамар просидела всю ночь на своей кровати, прижимая к себе Динку и монотонно подвывая от ужаса.

Назавтра в шесть утра она услышала. И потом – по пути от одного выступления к другому в Ашдоде – увидела Шели, улыбающуюся со старой фотографии в газете. Была ещё короткая заметка: в Эйлате Шели поддалась уговорам пожилого торговца наркотиками, который пригласил её на вечеринку в свою лачугу на берегу, только он и она. Трудно было узнать, что именно там произошло. По словам офицера полиции, похоже, что оба были пьяны или хотели попробовать что-то необычно сильное. Так или иначе, когда приехала "Скорая", её уже нельзя было спасти.

Она терзалась до конца дня. Думала отменить план побега, думала, что ей нельзя оставаться там ни дня, была совершенно убеждена в том, что нельзя оставлять там Шая ни на одно мгновение, но где она теперь возьмёт силы убежать и забрать его с собой? Она его не видела ни назавтра – за ужином было необычно тихо, и никто ни словом не вспомнил о Шели – ни в четверг утром, в день, когда им было назначено выступать вместе. Артисты толпились в коридоре возле комнаты Песаха, ожидая "назначений" на сегодня, и только Шай не пришёл. Она крутилась там, явно нервничая, и была уверена, что что-нибудь сейчас разрушит её планы. Что на Шая нападёт страх, и он найдёт повод не выходить сегодня, или что Песах передумает и в последнюю минуту не разрешит им выступать вместе. Или что из-за Шели изменятся порядки в общежитии, или что...

Уже почти отчаявшись, она увидела его длинные ноги, медленно спускающиеся по лестнице, и толстый ремень, почти дважды охватывающий его талию, и его тонкое истощённое тело, спускающееся сустав за суставом, и у неё не было сомнений, что в нужную минуту он не сможет этого сделать.

- Эй, вы там, пара великолепных, - позвал их Песах, который на удивление оправился после посещения общежития полицейскими, - вы будете с Мико и Шишко. Получилась рифма. Но чтобы представление было – полный отпад.

Они кивнули.

- Посмотрите на них, - расхохотался Песах, - стесняются, как ешиботник и жена, которую ему сосватали. В чём дело, посмотрите друг на друга, улыбнитесь. Публике нравится видеть влюблённую пару!

Тамар выдавила из себя улыбку, с ужасом думая: двое. Он приставил к нам двоих. У нас ничего не получится.

В "Субару" они сидели рядом и смотрели вперёд. Мико и Шишко громко обсуждали какую-то бар-мицву, на которой были накануне вечером.

Шай, согнувшись, гладил Динку, и она непрерывно лизала ему руку, смотрела на него любящими глазами, скулила, вертелась туда и сюда, стараясь положить голову то на его колени, то на колени Тамар. Тамар надеялась, что эти двое впереди не удивятся такому Динкиному возбуждению. Нога Шая, слегка подвинувшись, коснулась её ноги. По её телу прошёл электрический ток.

Она осторожно раскрыла ладонь, надеясь, что пот страха не размазал буквы. Шай не заметил раскрытую перед ним руку. Шишко сказал:

- Я предпочитаю буфет, так ты можешь брать, что хочешь, официант не подлетает к тебе, не бросает на стол – трах! - какую-нибудь гадость, говорит это рис, это чипсы.

Тамар несколько раз раскрыла и сжала ладонь, сигналя. Шай заметил, что там что-то написано. Она увидела, что он напрягает глаза. Испугалась, что написала слишком мелко. Подняла руку, насколько могла, за сиденьями Мико и Шишко. Шай прочитал: "На уроке отечества, третий куплет, беги за мной".

Тамар посмотрела в своё окно. За окном была улица Яффо, загромождённая и запущенная, вызывающая жалость своим убожеством. Она послюнила палец и стёрла надпись. Шай смотрел в своё окно. Она могла видеть его страх и даже обонять его. Его кадык непрерывно поднимался и опускался. Расстегнул, застегнул и снова расстегнул верхнюю пуговицу на рубашке. Она слышала гудение у него внутри. В прошлой их жизни она умела находить Шая в комнатах по этому гудению; иногда оно могло продолжаться по несколько дней, сводя с ума всех домашних, пока не рассыпалось наконец в виде новой чудесной мелодии, или новой, написанной им, песни, или просто приступа гнева и страха. Тогда он швырял своё длинное и тонкое тело на пол и бился об него головой, и только ей удавалось его успокоить, шепча ему что-то на ухо и обнимая.

Они прибыли на Сионскую площадь и продолжали ещё немного ехать до подъёма на улицу Элени Ха-Малка. Мико показал им, где припаркуется, и откуда им возвращаться к машине. Шишко вышел проверить местность. Они видели, как он прохаживался тут и там своей кошачьей походкой, приглаживая свою великолепную причёску Элвиса. Всё тихо, сообщил он Мико через минуту по мобильному телефону, кроме солдаток из военной полиции и двух полицейских, которые интересуются только арабами.

- Вперёд, работать, - скомандовал им Мико, - Песах надеется, что вы выдадите по полной программе.

Шай достал из багажника гитару. Они пошли вместе. Её плечо у его груди. Динка побежала впереди с неописуемой радостью. Убегала и возвращалась, делая вокруг них круги. Тамар знала, что с этого момента у них есть три минуты, когда они могут идти вместе, будто свободные.

И всё же – в пространстве, где двигались их тела, в кругу, который чертила вокруг них Динка, они сейчас были действительно свободны, и вместе, и на минуту можно было представить, что всё как обычно, брат и сестра идут со своей собакой в центре города.

Шай пробормотал углом рта:

- Ничего не получится. Нас поймают.

А Тамар, тоже не шевеля губами:

- Примерно через четверть часа кто-то будет ждать нас на улице Шамая. Одна моя подруга с машиной.

Шай отрицательно покачал головой:

- Они меня везде догонят. Ты ничего не понимаешь.

- У меня есть место, где тебя не найдут.

- На сколько лет? Я всю жизнь буду прятаться? – его голос стал тонким и скулящим. – В конце концов, он меня найдёт. Он меня на краю света догонит. – Она знала этот хнычущий голос и терпеть его не могла. Так он жаловался по утрам, когда не находил любимый сорт хлопьев с молоком, или когда у него не было чистых трусов. – Я тебе говорю, он меня убьёт. Подумай хорошо.

На это ей нечего было ответить. Ещё одна пугающая дыра в её плане. Шай продолжал её пилить:

- Что за сумасшедшая идея пришла тебе в голову? Ты что, Джеймс Бонд? Ты всего лишь шестнадцатилетняя девочка, а это жизнь, проснись, наконец, это не фильм об операции "Энтеббе"[48]. Это не твои книги. Отстань от меня с этим. – У него не было сил идти и говорить, он остановился и втянул воздух. Его голос вдруг смягчился: - Ты не видишь, в каком я состоянии? Ты не понимаешь, кто я? Я не могу без дозы. Хватит, Ватсон, ты меня потеряла.

Она сглотнула слюну:

- Я тебе купила на первые дни. Чтобы ты был спокоен, пока мы не начнём по-настоящему.

- Ты – что?!

Он ошарашено посмотрел на неё. Его плечи согнулись, будто кто-то положил на них неподъёмный груз. Они молча прошли ещё несколько шагов. Снова оказались на улице Яффо. Шли очень медленно, как в замедленном фильме. У них была ещё одна минута свободы, не больше.

- Это укрытие, - сказал Шай более податливо, - сколько времени я должен там пробыть?

- Пока не будешь совершенно чист.

- Чист? – он остановился от изумления, и кто-то наткнулся на него сзади. Гитарные струны издали поражённый звон.

- Но ты же говорил! Ты сам просил! – подскочила Тамар прямо посреди улицы, совсем забыв, что Шишко может откуда-то наблюдать за ними, рассерженная, как маленькая девочка. – По телефону! Ты тогда сказал!

- Да, сказал, конечно, сказал…- хмыкнул он и продолжал идти, с трудом передвигая ноги, начиная вспоминать эту свою сестру, которую в восьмилетнем возрасте, когда ожидали снега, папа послал принести ещё хлеба из магазина, и когда она пришла в магазин, там уже не осталось хлеба, а снег уже начинал падать, и Тамар пошла в другой магазин, дальний, но и там не было хлеба, а улицы заносило снегом, и Тамар решила пойти в пекарню "Анжель" и прошла пешком километра три по снегу, который уже доходил ей до колен, и потом прошла весь обратный путь и вернулась домой в семь вечера. Он помнил, как она вдруг возникла в дверях, синяя от холода, в промокших сапогах, но с хлебом в руках.

- Ты не сможешь… Одному это не под силу, есть учреждения, которые… - его голос сорвался, - а в учреждение я не пойду! И не надейся. Там они меня моментально найдут. У него везде связи. – Волны рыданий пробегали у него под кожей подбородка и щёк, и Тамар подумала, что, сколько она себя помнит, она, в сущности, была его старшей сестрой. – Ничего не выйдет, Ватсон, - проскулил он без голоса, без выражения, - беги один. Сейчас. Беги, пока ещё можешь. Тебя он отпустит. Ты ему ничего не должен.

Ещё и говорит с ней в мужском роде, как раньше.

- Но почему мы не сможем? – возбуждённо прошептала она. – Я подготовилась. Расспросила людей. Я совсем… - она не знала, как передать ему всё, что с ней было, - Шайчик, миленький, Холмс, это будет очень трудно, это будет ужасно, но ты увидишь, люди делали это так, сами, с друзьями, с родными, я знаю – делали, и я смогу. Ты избавишься от этого. Только не сдавайся!

Перед ними уже была видна площадь. Нужно было прекращать разговор, но оба были слишком взволнованы. Шай не смотрел на неё. Шёл, согнувшись, волоча ноги. Недоверчиво качая головой:

- Ты ненормальная, ты не понимаешь, во что ты нас втягиваешь. Это не экзамен по Танаху, где, если подготовишься, сдашь. Ты не представляешь себе, что такое ломка. Я ради дозы убить могу.

Она остановилась, схватила его за плечо, легко развернула к себе:

- Убьёшь меня?

Он посмотрел на неё долгим взглядом, всё лицо его задрожало от усилия не заплакать:

- Это так, Тами, - сказал он наконец сломанным голосом, - я этим уже не управляю.

На площади они нашли место в тени, рядом с банком. Шай вынул гитару, а чёрный футляр положил раскрытым на землю. Потом сел на маленькую каменную скамейку и настроил струны.

Несмотря ни на что, когда он начал играть, её душа наполнилась радостью.

Люди останавливались возле них. Были даже такие, которые узнавали её по прошлым выступлениям, другие узнавали его, и ещё до того, как она запела, там собралось необычно много публики. Вдалеке у ограды стояли двое высоких полицейских, которые под своими фуражками выглядели, как братья-близнецы. Тамар обрадовалась полицейским. Улыбнулась им глазами. Оба ответили на её улыбку. Один из них легонько тронул другого локтем, и они стали приближаться к ней. Она решила, что споёт "Сюзан", с которой начинала свою короткую карьеру уличной певицы. И как всегда, как только послышался её голос, всё больше и больше людей останавливались, и там уже собрался круг в четыре или пять рядов. Она увидела, как клетчатая рубаха Мико начала перемещаться между двумя последними рядами. Шишко она не видела, и это её беспокоило.

Закончила петь и поклонилась в ответ на аплодисменты. Люди подходили и бросали монеты в футляр гитары. Пара родителей послала крохотного ребёнка в коротких штанишках положить пять шекелей, он уточкой доковылял до них, застеснялся и вернулся и снова был послан, пока не сделал это под звуки аплодисментов. Тамар заставляла себя сладко улыбаться, хотя всё её существо находилось в готовности к следующим минутам. Шай совсем не реагировал. Ей казалось, что он полностью отключился, отказавшись от собственной воли, и что он поручает – или бросает – ей свою судьбу. Когда её взгляд останавливался на нём, она с отчаянием думала, у меня нет партнёра, я одна. Динка встала. Потянулась и снова легла, но тут же встала. Не находила себе места. Чувствовала напряжение, исходящее от Тамар.

- Урок оте… - сказала Тамар и поперхнулась, - урок отечества.

Шай заиграл вступление. Она чувствовала, как голос сжимается у неё в горле и пропадает от страха. Откашлялась, и Шай начал сначала. На этот раз она вступила вовремя. Она пела о крестьянине, пашущем землю на старой картине, висящей на стене класса, а за ним – знойное небо, кипарисов ряд вдали, вырастит крестьянин хлеб нам, чтобы мы быстрей росли.

Закончила первый куплет и стала слушать гитару и даже не заметила, когда Шай удалился от знакомого мотива и минуту или две импровизировал, будто шепча что-то, предназначенное только ей, тихую мелодию, ещё более печальную, чем сама песня, как личный плач в песне тоски по невинной, как ребёнок, стране, которой больше нет, а может, никогда и не было на самом деле; потихоньку, осторожно вёл он её обратно к песне, она подняла голову, облизнула губы и увидела Мико, стоящего позади пожилой женщины. Тамар смотрела на неё со странной слабостью и думала, что она очень красива: прямая, серебристые волосы свёрнуты в клубок на макушке, лицо обожжено солнцем, изрезано характерными морщинами, а глаза синие и сверкающие. Она представила, как пальцы Мико быстро открывают застёжку на её сумке и шарят внутри. Газета, которую он держал, прикрывала его руку от стоящих рядом с ним. В отчаянье она перевела взгляд, ища Шишко. Где он прячется. Где подстерегает.

Она остановилась на полуслове и закричала изо всей силы:

- Вор! Карманник! В клеточку! Полиция! Хватайте! Там, там!

Глаза Мико поднялись на неё с удивлением, ненавистью и кривой, горькой усмешкой. Его пока ещё не трогали, не решались, но он был заперт между сжимающимися вокруг него рядами, и полицейские кинулись к нему. Люди кричали, бегали, наступая друг другу на ноги. Тамар схватила Шая за руку и потащила за собой. Он с трудом поднялся. Динка растерянно скакала между ногами толпы. Тамар кричала Шаю, чтоб бежал. Он шёл. Слишком медленно. Будто хотел, чтобы его схватили. Динка стояла, громко лая, Тамар звала её и надеялась, что она идёт за ними. Площадь бушевала и шумела вокруг них. Люди бежали в разные стороны. Тамар услышала свистки полицейских, а потом сирену. Они бежали. То есть, она бежала, а Шай попытался и через десять шагов стал задыхаться. Она забрала у него гитару. Ей слышался позади шум погони. Только бы её сообщение дошло до Леи, только бы тот приятный человек ничего не испортил. Но, подняв глаза на Шая, она подумала, что в его состоянии он даже до конца улицы не дойдёт. Его лицо сделалось жёлтым и потным.

- Не стой, не стой, это здесь, ещё пол-улицы, всего несколько метров…

Но он не мог. Он застонал, выплюнул тёмную мокроту и уже не бежал, а шёл, спотыкаясь, сбивая ноги.

- Беги одна, я выдохся. Убегай.

- Нет! – она прямо кричала. Люди смотрели на странную пару, девочка-подросток с остриженными волосами и высокий парень, на вид очень больной.

Она прислонила гитару к стулу у кафе, бросила её. Обняла его рукой за талию и изо всех сил поднимала и толкала вперёд. Выхода нет, её сердце качало и выстукивало слова, выхода нет. У меня нет выхода. Она тащила его, она щипала его, цедила ему, чтоб держался, ругала его сквозь искусанные губы, от усилия её глаза заволокло туманом, она увидела вдалеке маленькое жёлтое пятно и побежала к нему, жёлтый Леин "Жук", она приехала, она получила моё сообщение. Слёзы заливали ей глаза, она смутно видела Лею, сидящую с руками на руле, высокую, с суровым лицом, готовую к броску, мотор работает со знакомым хриплым шумом, ещё минута, и они прикоснутся к свободе.

- Вот как, убежать вздумали?

Шишко. Стоит, прислонясь к стене. Он тоже тяжело дышит. Преграждает им путь:

- Да ещё так подставить Мико? Нехорошо. Друзья так не поступают. – Его лицо напряглось и заострилось от ненависти. – Всё, игры кончились. Тихо возвращайтесь в "Субару". Песах с вами рассчитается. Пожалеете, что родились.

У неё подкосились ноги. Остатки сил испарились. Это нечестно, подумала она, нечестно так им проиграть, в последнюю минуту. Шай стоял и плакал. Не сдерживаясь, как будто видел, что ему конец.

Вдруг время замерло, и всё происходит в другом, неуловимом измерении: Шишко слегка смещается в их сторону, не по своей воле, и почти падает на них, а когда он грозно поворачивается, готовый к схватке, его глаза изумлённо расширяются.

- В сторону, мистер молодец-против-овец, - говорит ему незнакомый человек, мелкий, приземистый гражданин, - в сторону, гнусный злодей. Твоя игра окончена!

Шишко посторонился, потому что, хотя голос человека дрожит и ломается от напряжения, но в руках у него длинноствольное и недвусмысленное ружьё, какое Шишко видел только в кино. Он вжимается в стенку, нервно поправляя растрепавшийся чуб, и выжидает удобной минуты, чтобы броситься и выхватить оружие. Но насмешка, которую вызывает в нём этот человек, сбивает его с толку, он уверен, что тут какая-то ловушка: кто-то выставил этого недомерка в качестве приманки, которая подстегнёт его к поспешным действиям и заставит совершить фатальную ошибку. Поэтому Шишко секунду колеблется, и это именно то, что необходимо Тамар, чтобы втолкнуть Шая в машину, и влезть самой. Там сидит маленькая Ноа и не узнаёт её. А полный мужчина, который кажется Тамар очень знакомым, только она не может вспомнить, откуда, влезает на переднее сиденье, медленно и величественно усаживается, как будто в его распоряжении неограниченное время. Его ружьё направлено точно в сердце Шишко.

- Слушай, ты поосторожнее с этим, - говорит Шишко, хихикая, - это не игрушка.

- Ты будешь говорить, только когда тебя спросят, - важно говорит ему человечек, и его лысина краснеет.

- Поезжай, Леечка, - удовлетворённо говорит он, и машина трогает с места, оставляя за собой одного Шишко, ошеломлённо и рассерженно глядящего направо и налево, разыскивая хитрых сообщников вооружённого коротышки или этого с телевидения, со скрытой камерой.

- Мами! – неожиданно восклицает Ноа, протягивая ручонки с кресла безопасности. – Мами, я так соскучилась! А где волосы?

- Я тоже, любовь моя, - шепчет Тамар и зарывается лицом в шею девочки, вдыхая её запах.

- Бебиситер подвела, - поясняет Лея, - в последнюю минуту. У меня не было выхода, пришлось взять её с собой. Ты в порядке, Тами? – и переключает скорость так, что всех бросает вперёд и назад.

- Я жива, - бормочет Тамар, прижимаясь к Нойке, к её чистой коже, впитывая её наивный весёлый взгляд. Думает о Шели. Которая когда-то была такой малышкой. Которую, может быть, когда-то так же любили. Шай смотрит на Ноу без выражения. Даже на выражение у него уже нет сил. Слёзы ещё свисают с его длинных ресниц. Ноа то и дело бросает на него осторожные взгляды. Что-то ей в нём не нравится. Он чувствует её неприязнь и отворачивается к окну; Лея видит в зеркале реакцию Нои, у неё есть магическая вера в критические способности её малышки, и лоб её слегка морщится. Тамар преданно целует правый глаз Нои, и левый глаз, и маленький носик, и откидывается на сиденье. Чувствует запах собственного пота. Думает о душе у Леи. О сне в мягкой кровати. О том, чтобы несколько часов не быть нигде. Всё произошло очень быстро, ей трудно осознать, что это уже произошло, но каким-то образом ей кажется, что всё удалось, что её план удался, то есть, эта идея проникнуть туда и потом выбраться оттуда вместе с ним, эта идея в конечном итоге удалась, так? Она ищет в зеркале глаза Леи, нуждаясь в окончательном подтверждении, кто-то должен сказать ей, что это действительно произошло, что это произошло в жизни, что её фантазии соприкоснулись с реальностью... Но Лея полностью сосредоточена на дороге, и почему Тамар чувствует, что что-то ещё не завершено, почему есть какой-то зуд в глубине её памяти, не поймёшь, где именно, будто то ли кто-то пытается ей что-то сказать, то ли есть ещё одно срочное дело, которое она обязана выполнить.

- Куда мы едем? – спрашивает Лея.

- К тебе, - направляет Тамар, - побудем у тебя дня два-три, успокоимся немного, окрепнем, а потом пойдём дальше, в новое место.

- Куда именно? – спрашивает маленький человек с ружьём.

- Познакомьтесь, - говорит Лея, впервые улыбаясь, - это Хонигман Моше. Он принёс мне твою записку и решил остаться до конца и помочь. – Её рука с симпатией хлопает его по колену. – Нудноват немного, этот Сталоне, которого ты ко мне прислала, но очень славный, - и подмигивает Тамар в зеркале.

Хонигман её не слушает. Он всё ещё не отказался от должности телохранителя, его взгляд бдительно прочёсывает улицы, а губы непрерывно бормочут в кулак, как будто у него там маленькое переговорное устройство.

Тамар наблюдает за его странными движениями, до неё начинает доходить, и она потрясённо смотрит на Лею. Лея отвечает ей взглядом, означающим пожимание плечами: "Мы тут все, как командос, а?"

- Где Динка? – спрашивает Ноа.

- Динка! – подпрыгивает Тамар. – Мы забыли Динку!

В суматохе. В путанице ног. Динка стояла и лаяла. Растерялась. Потеряла их.

Нужно вернуться, лихорадочно думает Тамар, я не могу бросить её на произвол судьбы. Отсюда она не сумеет вернуться домой. Нужно немедленно туда вернуться! Но когда она смотрит на Шая, который беспомощно, почти безжизненно сидит, опустив голову, она понимает, что сейчас не вернётся, что никогда не вернётся. Тяжёлая рука сжимает ей горло. Давит изо всей силы. Как она могла забыть про собаку. Как могла предать её.

Наступает тягостное молчание. Даже Нойка что-то чувствует и молчит. Лея видит лицо Тамар:

- Мы найдём её, не переживай, - шепчет она, не веря себе.

- Уже не найдём, - говорит Тамар. Она откидывается назад и закрывает глаза. Она знает, что произошло что-то ужасное, смысла чего она ещё даже не понимает. Динки, которая была с ней с семи лет, её настоящей подруги, её второй половины, её нет. Нет. Её пронзает мысль: как будто нужно было принести в жертву что-то, кого-то, чтобы выручить Шая, и Динка стала жертвой.

Рука нащупывает её ладонь. Шай, с закрытыми глазами, тяжело дыша, притягивает её к себе. Она прикладывает ухо к его рту, и он с трудом шепчет:

- Мне очень жаль, Тамари. Мне, правда, очень жаль.

Хонигман оборачивается:

- Нужно отвезти его к врачу, твоего друга.

- Я сама им займусь, - коротко отвечает Тамар, и вдруг Шай, собрав остатки сил, говорит:

- Я не её друг, - бормочет он, - она мне сестра. - Его голова опускается на плечо Тамар, и там он шепчет, - у меня кроме неё никого нет во всём мире. – И его пальцы обессилено хватаются за её пальцы.