"Травяной венок. Том 1" - читать интересную книгу автора (Маккалоу Колин)

Глава 1

– Самое примечательное событие за последний год и три месяца, – сказал Гай Марий, – это слон, которого показывал Гай Клавдий на Римских играх.[1] Элия вспыхнула.

– Не правда ли, чудесно? – воскликнула она, потянувшись из кресла к блюду с крупными зелеными оливками, доставленными из Дальней Испании. – Ведь он умеет не только стоять, но и ходить на задних ногах. А танцует на всех четырех! Еще он сидит на кушетке и ест с помощью хобота!

Окинув свою супругу презрительным взглядом, Луций Корнелий Сулла холодно произнес:

– Почему люди всегда бывают столь восхищены, когда животные подражают человеку? Слон – благороднейшее творение природы. Зверя, представленного Гаем Клавдием Пульхром, я нахожу двойной пародией: и на человека, и на слона.

За сим последовала пауза, которую, несмотря на ее чрезвычайно малую продолжительность, заметили все присутствующие, успевшие ощутить от нее неудобство. Положение спасла Юлия: ее веселый смех заставил перевести взгляд с оскорбленной Элии на нее.

– Что ты, Луций Корнелий, он покорил всех, кто его видел! – пропела она. – Я, к примеру, была совершенно покорена – до чего умен, до чего деловит! А уж когда он поднял хобот и затрубил под барабан – о, это было просто чудо! К тому же, – добавила она, – ему никто не причинял боли.

– Мне, например, понравился его цвет, – заявила Аврелия, которая сочла за благо внести в разговор и свою лепту. – Он такой розовый!

Луций Корнелий Сулла проигнорировал эти речи: оперевшись на локоть, он повел беседу с Публием Рутилием Руфом.

Опечаленная Юлия проговорила, обращаясь к мужу:

– Полагаю, Гай Марий, нам, женщинам, пора удалиться, чтобы вы, мужчины, могли вволю насладиться вином. Примите наши извинения.

Марий протянул руку над узким столом, отделявшим его ложе от кресла Юлии. Она тоже протянула руку, чтобы с теплотой прикоснуться к ладони мужа, заставляя себя не печалиться еще пуще при виде его искривленной улыбки. Сколько времени минуло с тех пор! Однако лицо Мария все еще сохраняло отпечаток хватившего его коварного удара. Кое в чем она как преданная и любящая жена не могла признаться даже себе самой: после удара разум Гая Мария хоть немного, но все же помутился; теперь он легко выходил из себя, придавал преувеличенное значение признакам неуважения к себе, существовавшим исключительно в его воображении, стал жестче к недругам.

Юлия поднялась, отняв у Мария руку с особенной улыбкой, предназначенной ему одному, и обняла Элию за плечи.

– Пойдем, дорогая, спустимся в цветник.

Элия встала. Аврелия последовала ее примеру. Трое мужчин остались сидеть, хоть и прервали беседу в ожидании ухода женщин. Повинуясь жесту Мария, слуги проворно вынесли из столовой кресла, покинутые женщинами, и тоже удалились. Теперь в зале оставались только три ложа, составленные буквой U, дабы облегчить течение беседы, Сулла переместился с ложа, которое он занимал прежде, рядом с Марием, на свободное ложе напротив Рутилия Руфа. Теперь оба могли видеть Мария так же хорошо, как и друг друга.

– Итак, Хрюшка возвращается, наконец, домой, – произнес Луций Корнелий Сулла, удостоверившись, что презренная вторая жена не услышит его слов.

Марий беспокойно шевельнулся на среднем ложе, хмурясь, но не столь зловеще, как прежде, когда паралич превращал левую половину его лица в посмертную маску.

– Какой ответ тебе хотелось бы услышать от меня, Луций Корнелий? – спросил он наконец.

Сулла издал смешок.

– Честный – почему я должен ждать иного? Впрочем, заметь, Гай Марий, в моих словах не содержалось вопроса.

– Понимаю. И тем не менее я должен дать ответ.

– Верно. Позволь мне выразить ту же мысль иначе: каково твое отношение к тому, что Хрюшка возвращается из изгнания?

– Что ж, я не склонен петь от радости, – отвечал Марий, бросая на Суллу проницательный взгляд. – А ты?

Возлежащий на среднем ложе Публий Рутилий Руф отметил про себя, что эти двое уже не так близки, как прежде. Три, да что там, даже два года тому назад они бы не беседовали с такой настороженностью. Что же случилось? И по чьей вине?

– И да, и нет, Гай Марий. – Сулла заглянул в свой опорожненный кубок. – Мне скучно! – признался он, стиснув зубы. – А с возвращением Хрюшки в сенат можно ожидать занятных поворотов. Мне недостает титанической борьбы между ним и тобой.

– В таком случае тебя ждет разочарование, Луций Корнелий. Я не собираюсь находиться в Риме в момент возвращения сюда Хрюшки.

Сулла и Рутилий Руф разом привстали.

– Не собираешься находиться в Риме?! – переспросил Рутилий Руф срывающимся голосом.

– Не собираюсь находиться в Риме, – повторил Марий и осклабился с мрачным удовлетворением. – Я как раз вспомнил обет, который я дал Magna Mater[2] перед тем, как разбил германцев: в случае победы я совершу паломничество в ее храм в Пессинунте.

– Гай Марий, ты не можешь этого сделать! – молвил Рутилий Руф.

– Могу, Публий Рутилий! И сделаю! Сулла опрокинулся на спину, хохоча.

– Призрак Луция Гавия Стикса! – проговорил он.

– Кого-кого? – переспросил Рутилий Руф, неизменно готовый внимать слухам, чтобы потом их разболтать.

– Покойного племянника моей покойной мачехи, – объяснил Сулла, не переставая смеяться. – Много лет тому назад он перебрался в мой дом – тогда он принадлежал моей ныне покойной мачехе. Его цель заключалась в том, чтобы избавиться от меня, излечив Клитумну от привязанности ко мне: он полагал, что сможет меня затмить. Но я просто уехал, вообще уехал из Рима. В результате он не мог затмить никого, кроме самого себя, в чем и преуспел. Ему потребовалось совсем немного времени, чтобы смертельно надоесть Клитумне. – Сулла перевернулся вниз животом. – Вскоре после этого он скончался. – Голос Суллы звучал задумчиво; продолжая улыбаться, он издал театральный вздох. – Я опрокинул все его планы!

– Что ж, будем надеяться, что возвращение Квинта Цецилия Метелла Нумидийского, прозванного Хрюшкой, окажется такой же бессмысленной победой, – ответил Марий.

– За это, я и пью, – сказал Сулла и выпил. Наступившую тишину было нелегко нарушить, ибо былое согласие отсутствовало, и ответ Суллы не смог его вернуть. Возможно, размышлял Публий Рутилий Руф, былое согласие зижделось на целесообразности и боевом братстве, а не на истинной, глубоко укоренившейся дружбе. Но как они могут предать забвению годы, проведенные в битвах с врагами Рима? Как могут позволить навеянной пребыванием в Риме размолвке затмить память о прошлом? Конец прежней жизни положили действия трибуна[3] Сатурнина. Сатурнин, возжелавший сделаться правителем Рима, а также некстати постигший Мария удар… Нет, все это чепуха, сказал Публий Рутилий Руф себе самому. Оба – мужи, предназначенные для великих дел, таким негоже сидеть дома и отходить в домашнем уюте от дел. Случись война, которая потребовала бы от них совместно взяться за оружие, или революция, подстрекаемая новым Сатурниным, – и они стали бы дружно мурлыкать, как пара котов, вылизывающих друг дружке мордочки.

Разумеется, время не стоит на месте. Ему и Гаю Марию уже по шестьдесят, Луцию Корнелию Сулле – сорок два. Не имея привычки подолгу смотреться в зеркало и выискивать что-то в глубинах изображения, Публий Рутилий Руф не мог с уверенностью утверждать, что возраст не дает себя знать, однако зрение его по крайней мере не подводило: сейчас он отлично видел Гая Мария и Луция Корнелия Суллу.

В последнее время Гай Марий несколько отяжелел, чего не могла скрыть даже его новая тога. Впрочем, он всегда был крупным мужчиной, что не мешало его гармоничному телосложению: даже сейчас излишек веса был равномерно распределен по плечам, спине, бедрам и брюшку, вовсе не казавшемуся оплывшим; дополнительный груз не столько отягощал его, сколько разглаживал морщины на его лице, которое было теперь крупнее и округлее, а также отличалось – из-за поредевших волос – высоким лбом. Не желая обращать внимания на левосторонний полупаралич Мария, Рутилий Руф восхищался вместо этого его замечательными бровями, такими же кустистыми и непокорными, как и всегда.

О, что за трепет вызывали брови Гая Мария в душах многочисленных скульпторов! Скульпторы, жившие в Риме и вообще в Италии, получив заказ на ваяние из камня портрета Мария для какого-нибудь города, общины или просто незанятого пространства, куда просилась скульптура, еще не успев взглянуть на Гая Мария, знали, с чем им предстоит столкнуться. Но что за ужас отражался на лицах хваленых греков, присланных из Афин или Александрии, дабы запечатлеть в камне облик Сципиона Африканского, стоило им узреть брови Мария!.. Каждый делал все, что мог, однако не только скульптурные, но и живописные изображения лика Гая Мария неизменно превращались всего лишь в фон для его восхитительных бровей.

Как ни странно, самый лучший портрет друга, какой доводилось видеть Рутилию Руфу, представлял собой всего лишь набросок черными штрихами на внешней стене его, Рутилия Руфа, дома. Скупые линии: прихотливая кривая, отлично передающая толщину нижней губы, сияние глаз – как только черный цвет умудряется передать это сияние? – и, естественно, по дюжине мазков на каждую бровь. Как бы то ни было, это был именно Тай Марий во плоти и крови – его горделивость, его ум, его неукротимость, весь его уникальный характер. Только как описать это ни с чем не сравнимое искусство? Vultum in peius fingere… Лицо, олицетворяющее неумолимость. Однако сработанное столь совершенно, что неумолимость его превращалась в неистовую приверженность справедливости. Увы, прежде чем Рутилий Руф смекнул, как снять кусок штукатурки, не дав ему рассыпаться на тысячу кусочков, прошел ливень, и самого похожего на оригинал портрета Гая Мария не стало.

Напротив, с Луцием Корнелием Суллой никогда не произошло бы ничего подобного, как бы ни старались живописцы из подворотни. Если бы не цвет его лица, Сулла мало чем отличался бы от тысяч красавцев. Правильные черты, истинный римлянин – о таком эпитете Гаю Марию не приходилось и мечтать. Однако в красках этот человек становился воистину несравненным. В сорок два года у него совершенно не поредели волосы – и что это были за волосы! Их нельзя было назвать ни рыжими, ни золотистыми. Густая, вьющаяся шевелюра – разве что длинновата. Глаза же его напоминали голубизной высокогорный лед, окруженный синевой набухшей грозой тучи. Сегодня его узкие, прихотливые брови, как и длинные, густые ресницы, имели добротный каштановый цвет. Однако Публию Рутилию Руфу доводилось лицезреть Суллу неподготовленным к приему посторонних, поэтому он знал, что тот прибег к stibium:[4] на самом деле брови и ресницы Суллы были настолько светлы, что казались незаметными, ибо кожа его была мертвенно-бледной, словно напрочь лишенной пигмента.

При виде Суллы женщины утрачивали благоразумие, добродетельность, способность рассуждать. Они отбрасывали осмотрительность, приводили в неистовство мужей, отцов и братьев, начинали бессвязно бормотать и хихикать, стоило ему бросить на них мимоходом взгляд. Какой способный, какой умный человек! Великий воин, непревзойденный администратор, муж несравненной храбрости; чего ему немного недостает – так это умения организовать себя и других. И все же женщины – его погибель. Так, по крайней мере, размышлял Публий Рутилий Руф, чья приятная, но ничем не выдающаяся внешность и мышиный окрас никогда не позволяли ему надеяться на то, чтобы выделиться среди мириадов других людей. Сулла вовсе не был развратником; за ним не волочился шлейф обманутых женщин насколько было известно Рутилию Руфу, его поведение всегда отличалось непоколебимой нравственностью. Однако не приходилось сомневаться, что человек, жаждущий добраться до вершины римской политической лестницы, имел гораздо больше шансов добиться своего, если не имел внешности Аполлона: мужчины-красавцы, перед которыми не могли устоять женщины, вызывали удвоенную зависть у соперников, а также недоверие, а то и пренебрежение, как неженки и любители наставлять ближнему рога.

Рутилий Руф погрузился в воспоминания. В прошлом году Сулла выставлял свою кандидатуру на выборах преторов.[5] Казалось, победа была ему обеспечена: он отличился в боях, и о его доблести было хорошо известно, ибо Гай Марий позаботился, чтобы избиратели знали, какую неоценимую помощь оказывал ему Сулла в качестве квестора,[6] трибуна и легата.[7] Даже Катул Цезарь (не имевший повода испытывать любовь к Сулле, ставшему причиной его конфуза в Италийской Галлии, когда Сулла, подняв мятеж, спас армию Катула Цезаря от уничтожения) выступил с восхвалениями поведения Суллы в Италийской Галлии позднее, в год разгрома германского племени кимбров.[8] Позже, в те дни, когда государству угрожал Луций Апулей Сатурнин, именно Сулла, не ведающий усталости, энергичный и находчивый, вынудил Гая Мария покончить со смутой. Ибо Гай Марий только издал приказ, выполнение же его взял на себя Сулла. Квинт Цецилий Метелл Нумидийский – тот, кого Марий, Сулла и Рутилий Руф дружно именовали Хрюшкой – до своего изгнания неустанно разъяснял всем и каждому, что, по его мнению, счастливое завершение африканской кампании против царя Югурты[9] является заслугой исключительно Суллы и что Марий неоправданно приписал себе победу. Ведь именно благодаря усилиям Суллы Югурта был пленен – а каждому было известно, что война в Африке[10] будет продолжаться до тех пор, пока Югурта останется на свободе. Когда Катул Цезарь и некоторые другие ультраконсервативные предводители сената согласились с Хрюшкой, что по справедливости следует благодарить за торжество в Югуртинской войне именно Суллу, звезда последнего начала стремительное восхождение, и его избрание в числе шести преторов не вызывало теперь сомнений. На Суллу работало и его поведение во всем этом деле – несравненная скромность и приверженность справедливости. До самого завершения избирательной кампании он настаивал, что пленение Югурты – заслуга Мария, поскольку сам он всего лишь подчинялся приказам полководца. Подобное поведение обычно вызывало одобрительное отношение избирателей: преданность командиру на поле брани и на форуме ценилась неизменно высоко. И все же, когда выборщики от центурий собрались на Марсовом поле и стали по очереди оглашать свой выбор, имени Луция Корнелия Суллы – такого аристократического и, следовательно, вполне приемлемого – так и не прозвучало в числе шести удачливых кандидатов; Сулла был уязвлен таким итогом, тем более что некоторые избранники оказались не только лишенными личных достоинств, но и весьма скромного происхождения.

Почему? После голосования Сулла только и слышал, что этот вопрос, однако хранил молчание. Сам он, впрочем, знал причину своего провала; спустя некоторое время она перестала быть тайной для Рутилия Руфа и Мария. Все дело заключалось в некоем имени и скрывающемся за ним хрупком создании: Цецилия Метелла Далматика, особа всего девятнадцати лет от роду. При этом она приходилась супругой принцепсу сената[11] Марку Эмилию Скавру – консулу[12] в год первого появления германцев, цензору[13] в тот год, когда Метелл Нумидийский Хрюшка отправился в Африку сражаться с Югуртой, и предводителю сената с тех пор, как он стал консулом, то есть на протяжении последних семнадцати лет. На Далматике полагалось жениться сыну Скавра, однако тот наложил на себя руки после отступления Катула Цезаря из-под Тридентума, не выдержав неминуемой огласки собственной трусости. Тогда Метелл Нумидийский Хрюшка, опекун семнадцатилетней племянницы, поспешно выдал ее за самого Скавра, несмотря на сорокалетнюю разницу в возрасте.

Никто, разумеется, не спрашивал у самой Далматики ее мнения относительно этого брачного союза, которое сложилось у нее далеко не сразу. Сперва ей немного вскружили голову autoritas и dignitas[14] новоиспеченного супруга, к тому же она была рада вырваться из дома своего дядюшки Метелла Нумидийского, где в то время проживала его сестрица, чьи порочные наклонности и истеричность делали ее невыносимой в совместном проживании. Однако ей суждено было встретиться на пиру, заданном ее супругом, с Суллой – и вспыхнуло мощное взаимное влечение, чреватое бедой.

Сознавая, сколь это опасно, Сулла даже не пытался углублять знакомство с молодой женой Скавра. У той, однако, были иные намерения. После почетных, в согласии с римским обрядом, похорон изуродованных тел Сатурнина и его приспешников, когда Сулла принялся пропагандировать себя на форуме и в городе в преддверии кампании по избранию преторов, Далматика тоже зачастила на форум и в город. Куда бы ни направлялся Сулла, повсюду присутствовала Далматика, должным образом закутанная и скрывающаяся за постаментом или колонной, дабы не быть замеченной.

Сулла быстро научился избегать мест, подобных портику Маргаритария, где дама из благородного семейства вполне может обходить ювелирные лавки и где, следовательно, их встреча не имела бы предосудительного характера. Это уменьшало ее шансы вступить с ним в беседу, однако ее поведение все равно воскрешало в памяти Суллы старый кошмар, когда Юлилла буквально похоронила его под лавиной любовных весточек, которые она или ее служанка запихивали в складки его тоги при любой возможности, когда он опасался привлечь внимание присутствующих к их действиям.

Что ж, тогда результатом стал брак – воистину нерасторжимый союз, который, принеся обоим немало горечи, неудобств и унижений, завершился ее самоубийством. То был самый ужасный конец, постигший женщину, – из нескончаемой процессии жаждущих приручить его.

Сулле пришлось углубиться в зловонные, кишащие темными личностями проулки Субуры[15] и выложить все единственной близкой душе, чья преданность была ему тогда столь необходима, – Аврелии, невестке его покойной супруги Юлиллы.

– Что же мне делать? – кричал он. – Я в ловушке, Аврелия! Повторяется история с Юлиллой: я не могу от нее избавиться!

– Беда в том, что все они изнывают от скуки, – с прискорбием молвила Аврелия. – С их малышами возятся сиделки, встречи с подругами интересны разве что неумеренным количеством выплескиваемых в их ходе сплетен, мечты они не хотят претворять в жизнь, а головы их чересчур пусты, чтобы они могли искать утешение в книгах. Большинство их не питает чувств к мужьям, ибо их выдают замуж по расчету: либо потому, что их отцы, преследуют честолюбивые цели, либо потому, что мужьям не помешает породниться с представительницами благородных семейств. Проходит год – и они готовы на любовную интрижку. – Вздох. – В конце концов, Луций Корнелий, в области любви они располагают свободой выбора – где еще она им предоставлена? Самые мудрые довольствуются рабами. Глупее другие, теряющие головы и влюбляющиеся всерьез. Именно это, на беду, и произошло здесь. Глупышка Далматика потеряла голову! А причина ее безумия – ты.

Сулла закусил губу и стал рассматривать свои руки, чтобы не выдать своих мыслей.

– Я ничуть не способствовал этому, – был его ответ.

– Об этом знаю я. А как насчет Марка Эмилия Скавра?

– О боги! Надеюсь, он ни о чем не догадывается.

– А я полагаю, что он неплохо осведомлен, – возразила Аврелия.

– Почему он не ищет встречи со мной? Может быть, мне самому надо к нему явиться?

– Об этом я и размышляю, – отвечала хозяйка доходной инсулы,[16] наперсница многих, мать троих детей, одинокая жена, кипучая душа в неведающем суеты теле.

Она восседала у рабочего стола, просторного, но заваленного свитками и отдельными листочками; впрочем, на столе не было беспорядка: все свидетельствовало о великой занятости.

Если она не сможет ему помочь, то, размышлял Сулла, ему не поможет никто: она была единственной, к кому он мог обратиться. Аврелия была искренним другом, и только; Метробий[17] был также любовником, со всеми осложнениями в области чувств, вытекающими из сущности этой роли, усугубленными его полом. Накануне он встречался с Метробием, и молодой греческий актер позволил себе едкое замечание по адресу Суллы и Далматики. Сулла был поражен: до него впервые дошло, что о нем и Далматике судачит, должно быть, весь Рим, поскольку мир Метробия и мир Суллы почти не соприкасались.

– Надо ли мне встретиться с Марком Эмилием Скавром? – повторил Сулла свой вопрос.

– Я бы предпочла, чтобы ты увиделся с Далматикой, только пока не соображу, как ты это сделаешь, – ответила Аврелия, закусив губу.

– Может быть, ты пригласишь ее сюда? – воодушевился Сулла.

– Об этом не может быть и речи! – возмутилась Аврелия. – Луций Корнелий, ты слывешь человеком с головой, однако порой тебе изменяет здравый смысл, с которым ты появился на свет! Разве ты не понимаешь? Марк Эмилий Скавр наверняка выслеживает жену. Если что и спасает до сих пор твою белую шкуру, то только отсутствие у него твердых доказательств.

Собеседник показал длинные клыки, но то была не улыбка: на какое-то мгновение Сулла сбросил маску, и Аврелия смогла лицезреть неведомого ей человека. Но возможно ли такое? Правильнее сказать, в глубине его души обретался некто, чье присутствие она чувствовала, но никогда прежде не видела. Некто, лишенный даже намека на человечность, оскаленное чудовище, способное только выть на луну. Впервые в жизни она перепугалась не на шутку.

Пробежавшая по ее телу дрожь насторожила чудовище и заставила его спрятаться; Сулла снова укрылся за маской и манерно застонал.

– Так что же мне делать, Аврелия? Что?

– Последний раз, когда я слышала от тебя упоминание о ней – это было два года тому назад, – ты говорил, что влюблен, хотя встречался с ней всего единожды. Опять-таки очень похоже на Юлиллу, и тем непереносимее. Конечно, она ничего не знает о Юлилле – за исключением того обстоятельства, что у тебя в прошлом была жена, которая покончила с собой, но это именно то обстоятельство, которое прибавляет тебе привлекательности в ее глазах. Ведь это означает, что женщине опасно знать и любить тебя. Каков соблазн! Нет, я очень боюсь, что малютка Далматика безнадежно запуталась в твоих сетях, сколь ни случайно они были тобой раскинуты.

Она немного поразмыслила молча, потом посмотрела ему прямо в глаза.

– Ничего не говори, Луций Корнелий, и ничего не предпринимай. Дождись, чтобы Марк Эмилий Скавр сам явился к тебе. Так ты сохранишь невинность. Только постарайся, чтобы у него не оказалось доказательств ее неверности, пусть даже самого мелкого свойства. Запрети жене покидать дом в твое отсутствие, чтобы Далматика не могла подкупить твоих слуг и таким путем проникнуть к тебе. Беда в том, что ты не понимаешь женщин и не испытываешь к ним влечения. Поэтому тебе неведомо, как обходиться с их худшими проделками, и они навлекают на твою голову беду за бедой. Ее муж неминуемо объявится у тебя. Но будь добр к нему, заклинаю! Ему будет ох, как неприятно наносить тебе визит – ведь он старик, взявший в жены молоденькую женщину. Не потому, что он уже рогоносец, а из-за твоего безразличия. Поэтому ты должен предпринять все, что в твоих силах, чтобы не затронуть его гордость. В конце концов по высоте положения с ним может сравниться один Гай Марий. – Она улыбнулась. – Знаю, что именно с этим сравнением он и не согласится, но оно справедливо. Если ты стремишься стать претором, тебе нельзя его оскорблять.

Сулла выслушал ее совет, однако не совсем последовал ему. Он обзавелся непримиримым врагом, ибо не проявил должной обходительности и готовности помочь и тем более не стремился сохранить в неприкосновенности гордость Скавра.

На протяжении шестнадцати дней после его встречи с Аврелией не происходило ничего, если не считать того, что теперь он был настороже, опасаясь соглядатаев Скавра и стараясь, чтобы у того не появилось ни малейшего доказательства неверности жены. И друзья Скавра, и друзья самого Суллы обменивались понимающими ухмылками; они оказались бы тут как тут, лишь бы было, на что поглазеть; однако Сулла нарочито не замечал их.

Хуже всего было то, что он по-прежнему вожделел Далматику – или любил ее, или был ослеплен ею, или все вместе. Одним словом, история с Юлиллой повторялась. Боль, ненависть, желание ринуться на любого, кто встанет ему поперек дороги. Мечты о любовных утехах с Далматикой сменялись у него мечтами о том, как он сломает ей шею или заставит танцевать по залитой луной травяной поляне в Цирцеи – о, нет, так он убил свою мачеху! Он все чаще выдвигал потайной ящичек шкафа, где хранилась посмертная маска его предка Публия Корнелия Суллы Руфина Фламена Диала, и вынимал пузырьки с ядами и коробочку со смертоносными порошками – так он убил Луция Гавия Стикса и силача Геркулеса Атласа. Грибы? Так он прикончит любовницу – отведай, Далматика!

Однако со времени смерти Юлиллы он набрался опыта и теперь лучше понимал собственную натуру; он не мог убить Далматику, – так же, как не мог убить тогда, как ему трудно было приговорить к смерти Юлиллу. С женщинами из древних, благородных семейств не существовало иного пути, кроме как довести дело до самого конца. Настанет день, когда они с Цецилией Метеллой Далматикой доведут до конца то, что он пока не решался даже начать.

Потом Марк Эмилий Скавр постучался в его дверь – ту самую дверь, к которой прикасались многие из тех, кто потом превратились в тени, и которая, казалось, сама по себе источала злость. Скавру было достаточно дотронуться до этой двери, чтобы почувствовать себя отравленным; у него уже тогда мелькнула мысль, что встреча пройдет еще напряженнее, чем он предполагал раньше.

Усевшись в доме Суллы в кресло для гостей, доблестный старик мрачно изучал бесцветное лицо хозяина дома своими изумрудными глазами, заставлявшими забыть про морщины на его лице и лишенный волос череп. Как бы ему хотелось не переступать этого порога, не ущемлять своей гордости необходимостью участвовать в откровенном фарсе!

– Насколько я понимаю, ты знаешь, зачем я явился сюда, Луций Корнелий, – молвил Скавр, задрав подбородок и не пряча глаза.

– По-моему, знаю, – был краткий ответ Суллы.

– Я намерен принести извинения за поведение моей жены и заверить тебя, что после разговора с тобой приму все меры, чтобы впредь у нее не было возможности причинять тебе неудобства.

Уф! Кажется, произнеся заготовленные слова, он остался жив, не скончался от стыда. Однако как ни бесстрастен был взгляд Суллы, ему почудилось в нем презрение; вполне вероятно, Скавр пал жертвой собственной фантазии, но именно это превратило его во врага Суллы.

– Мне очень жаль, Марк Эмилий.

Ну, скажи хоть что-нибудь, Сулла! Сними тяжесть с души старого олуха! Не вынуждай его сидеть перед тобой униженным! Вспомни наущения Аврелии! Однако ему на ум не приходило ни единого спасительного словечка. Слова медленно выпекались у него в мозгу, однако язык как будто окаменел.

– Было бы лучше для всех, если бы ты покинул Рим. Удались на время, скажем в Испанию, – снова заставил себя заговорить Скавр. – Я слышал, что Луцию Корнелию Долабелле требуется помощь опытного человека.

Сулла замигал в деланном изумлении.

– Неужто? Вот не предполагал, что дело приняло столь серьезный оборот! Однако, Марк Эмилий, для меня сейчас невозможно сорваться с места и упорхнуть в Дальнюю Испанию. Я уже девять лет заседаю в сенате; настало время попробовать, чтобы меня избрали претором.

Скавр судорожно проглотил слюну, но заставил себя продолжить учтивую беседу.

– Не в этом году, Луций Корнелий, – ласково произнес он. – На следующий год, годом позже… Но в этом году тебе следует покинуть Рим.

– Марк Эмилий, я не совершил ничего дурного!

– Нет, совершил, Сулла! Дурно уже то, чем ты занимаешься в данный момент: ты топчешь его ногами!

– Я уже на три года превысил возраст для избрания претором, мое время истекает. Я буду баллотироваться в этом году, что означает, что мне надо оставаться в Риме.

– Прошу тебя пересмотреть это решение, – произнес Скавр, вставая.

– Не могу, Марк Эмилий.

– Если ты выдвинешь свою кандидатуру, Луций Корнелий, то, могу тебя заверить, тебя ждет неудача. Как и на будущий год, годом позже и так далее, – предостерег его Скавр, не повышая голоса. – Это я тебе обещаю. Запомни! Лучше покинь Рим.

– Повторяю, Марк Эмилий: я скорблю о происшедшем. Но я просто обязан остаться в Риме и добиваться избрания претором, – молвил Сулла.

Вот как обернулось дело. Оскорбленный в своих auctoritas и dignitas, принцепс сената Марк Эмилий Скавр сохранил достаточно влияния, чтобы воспрепятствовать избранию Суллы претором. В списке фигурировали другие, гораздо более мелкие людишки: ничтожества, посредственности, дурачье. Что не помешало им стать преторами.

Публий Рутилий Руф узнал о сути дела от своей племянницы Аврелии. Он в свою очередь пересказал ее Гаю Марию. То, что принцепс сената Скавр воспрепятствовал избранию Суллы претором, не для кого не было секретом; и тем не менее о причинах догадывались немногие. Некоторые утверждали, что виной было увлечение Далматики Суллой, однако после жарких дебатов общее мнение свелось к тому, что подобное объяснение слишком поверхностно. Сам Скавр представлял дело так, будто он дал ей достаточно времени, чтобы она самостоятельно осознала ошибочность своего поведения, а потом выяснил с ней отношения (по его словам, обходительно, но с должной твердостью), из чего не делал секрета от своих друзей и на форуме.

– Бедняжка, это должно было случиться, – прочувственно делился он с сенатором, будучи уверенным, что его слышат и другие избранники, прохаживающиеся неподалеку. – Оставалось надеяться, что она выберет кого-то другого, а не беспомощную креатуру Гая Мария, но увы… Впрочем, я готов признать, что внешне он привлекателен.

Цель была мастерски достигнута: знатоки политики на форуме и члены сената решили, что истинная причина неприятия Скавром кандидатуры Суллы заключается в известной каждому связи между Суллой и Гаем Марием. Ведь Гай Марий избирался консулом шесть ряд – беспрецедентный случай! – и карьера его была уже на изломе. Его лучшие дни остались в прошлом, и он уже не мог заручиться достаточным количеством голосов, чтобы быть избранным в цензоры. Это означало, что Гай Марий, заслуживший прозвище Третьего основателя Рима, так никогда и не достигнет величия наиболее знаменитых консулов, которые были цензорами. В раскладе римской власти Гай Марий представлял собой теперь битую карту, скорее любопытный экспонат, нежели реальную угрозу, человека, которого может превозносить разве что третий класс. Рутилий Руф налил себе еще вина.

– Ты действительно намереваешься отправиться в Пессинунт? – спросил он Мария.

– Почему бы и нет?

– Как почему? Я бы еще понял, если бы речь шла о Дельфах, Олимпии, даже Додоне.[18] Но Пессинунт? Это же в глубине Анатолии, во Фригии![19] Самая заброшенная, проникнутая суевериями, неудобная дыра на свете! Ни капли благородного вина, ни одной пристойной дороги – одни вьючные тропы! Сплошь грубые пастухи, галатийские дикари! Ну, Гай Марий!.. Уж не Баттака ли ты собрался лицезреть – в его расшитой золотом мантии и с драгоценными камнями в бороде? Так вызови его опять в Рим! Уверен, он будет только рад возможности продолжить знакомство с нашими матронами – некоторые из них безутешно оплакивают его отъезд.

Марий и Сулла начали смеяться задолго до того, как Рутилий Руф закончил свою пламенную речь; неожиданно напряженная обстановка, в какой до этого проходил вечер, рассеялась, и они снова почувствовали себя вполне свободно в обществе друг друга.

– Ты хочешь взглянуть на царя Митридата, – заключил Сулла; в этой его фразе не было слышно вопросительной интонации.

У обоих его собеседников взлетели вверх брови; Марий хмыкнул:

– Что за невероятное предположение? Что навело тебя на эту мысль, Луций Корнелий?

– Просто я хорошо тебя знаю, Гай Марий. У тебя нет ничего святого. Единственные обеты, которые я когда-либо от тебя слышал, заключались в том, что ты обещал легионерам, что они поплатятся выпоротыми задницами; военные трибуны слышали от тебя то же самое. Может существовать всего одна причина, по которой тебе понадобилось тащиться в анатолийскую глушь, невзирая на ожирение и дряхлость: тебе приспичило взглянуть собственными глазами, что происходит в Каппадокии[20] и насколько в этом замешан царь Митридат. – Говоря это, Сулла улыбался такой счастливой улыбкой, какая не озаряла его лик уже многие месяцы.

Марий повернулся к Рутилию Руфу в изумлении.

– Надеюсь, я не для каждого так открыт, как для Луция Корнелия!

Пришел черед Рутилия Руфа расплыться в улыбке.

– Сомневаюсь, чтобы кто-то еще мог разгадать даже часть твоих намерений. А я-то поверил тебе, старый безбожник!

Голова Мария помимо его воли (во всяком случае, такое впечатление создалось у Рутилия Руфа) повернулась в сторону Суллы, и они снова принялись обсуждать вопросы высокой стратегии.

– Беда в том, что наши источники информации крайне ненадежны, – с жаром объяснял Марий. – Ну скажи, кто из стоящих людей бывал в тех краях за последние годы? Выскочки, мечтающие стать преторами, среди которых я никому не доверил бы написать подробный доклад. Что мы, собственно, знаем?

– Очень мало, – отвечал ему увлекшийся Сулла. – С запада в Галатию несколько раз вторгался царь Вифинии[21] Никомед, с востока – Митридат. Несколько лет назад старикан Никомед женился на матери малолетнего царя Каппадокии – по-моему, она состояла при сыне регентшей. Благодаря женитьбе Никомед стал именоваться царем Каппадокии.

– Стал-то он стал, – подхватил Марий, – но, полагаю, он счел весьма неудачным поворотом событий то обстоятельство, что Митридат приказал убить ее и посадить на трон мальчишку. – Он тихонько засмеялся. – Царя Каппадокии Никомеда более не существует! Просто не понимаю, как он мог вообразить, что Митридат позволит ему довольствоваться победой, при том, что убитая царица приходилась Митридату сестрицей!

– Ее сын правит страной до сих пор, именуясь – о, у них такие чудные имена! – кажется, Ариаратом? – спросил Сулла.

– Точнее, Ариаратом Седьмым, – молвил Марий.

– Что же там, по-твоему, происходит на самом деле? – не отставал Сулла, заинтригованный очевидной осведомленностью Мария в запутанных родственных отношениях, бытующих на Востоке.

– Я ничего не знаю наверняка. Возможно, ровным счетом ничего, не считая обычных трений между Никомедом Вифинским и Митридатом Понтийским. Но сдается мне, что молодой царь Митридат Понтийский – занятный субъект. Мне и впрямь хочется с ним встретиться. В конце концов, Луций Корнелий, ему немногим больше тридцати лет, а он уже расширил свои владения, ранее ограничивавшиеся одним Понтом, с таким размахом, что они включают теперь все земли, окружающие Понт Эвксинский.[22] У меня по коже заранее бегут мурашки, ибо я предвижу, что он причинит беспокойство и Риму.

Решив, что настало время и ему принять участие в беседе, Публий Рутилий Руф с нарочитым стуком поставил свой кубок на стол и воспользовался тем, что беседующие подняли на него глаза, чтобы молвить:

– Если я не ошибаюсь, вы полагаете, что Митридат положил глаз на нашу римскую провинцию Азия? – Он степенно кивнул. – Вполне резонно: провинция так богата! Кроме того, это наиболее цивилизованная область земли – ведь она была греческой с той поры, когда греки стали греками! Представляете, в нашей провинции Азия жил и творил Гомер!

– Мне было бы еще легче представить себе это, если бы ты взялся аккомпанировать себе на арфе, – со смехом произнес Сулла.

– Нет серьезно, Луций Корнелий! Вряд ли царь Митридат склонен шутить, когда речь заходит о нашей римской провинции Азия; поэтому и нам следовало бы отложить шутки в сторону. – Рутилий Руф прервался, восхищаясь собственным красноречием, что лишило его возможности сохранить за собой инициативу в разговоре.

– Я тоже не подвергаю сомнению мысль, что Митридат не станет распускать слюни, если ему предоставится возможность завладеть нашей провинцией Азия, – подтвердил Марий.

– Но он – человек Востока, – молвил Сулла уже не терпящим возражений тоном. – А все восточные цари трепещут при одном упоминании Рима, который наводил страх даже на Югурту, – а ведь для него Рим служил куда большим препятствием, чем для любого восточного царя. Вспомните, сколько он стерпел оскорблений и поношений, прежде чем решился выступить против нас войной! Мы буквально принудили его к этому!

– А мне представляется, что Югурта всегда был настроен воевать с нами, – не согласился Рутилий Руф.

– Наверно, – бросил Сулла, хмурясь. – Мое мнение таково: он мечтал объявить нам войну, однако сознавал, что это не более, чем мечта. Мы сами заставили его обратить против нас оружие, когда Авл Альбин вторгся в Нумидию с целью разграбить ее. По сути, с этого начинаются все наши войны. Жадный до золота полководец, которому не следовало бы доверять командование даже детским парадом, оказывается во главе римских легионов и начинает грабеж – не в интересах Рима, а просто чтобы набить собственную мошну. Карбон и германцы, Цепион и германцы, Силан и германцы – перечень можно продолжить до бесконечности.

– Ты отклоняешься от темы, Луций Корнелий, – мягко одернул его Марий.

– Верно, я увлекся. – Сулла, нисколько не устыдившись, адресовал престарелому полководцу покровительственную улыбку. – Во всяком случае, мне кажется, что положение на Востоке весьма схоже с положением в Африке, каким оно было до того, как разразилась Югуртинская война. Нам отлично известно, что Вифиния и Понт – исконные враги, а также то, что оба царя – Никомед и Митридат – спят и видят, как бы расширить свои земли, по крайней мере в Анатолии. В Анатолии же остались два жирных куска, из-за которых оба владыки исходят слюной – Каппадокия и наша римская провинция Азия. Царь, завладевший Каппадокией, получает свободный доступ в Киликию[23] с ее баснословно плодородными почвами. Царь, захватывающий нашу римскую провинцию Азия, приобретает ни с чем не сравнимый сухопутный проход в Срединное море[24] с полсотни отличных портов и невероятно богатые участки суши. Царь должен обладать нечеловеческой флегматичностью, чтобы не испытывать голод по обоим приобретениям.

– В общем, Никомед Вифинский меня не беспокоит, – прервал его Марий. – Он повязан Римом по рукам и ногам и не помышляет рыпаться. Я также полагаю, что наша римская провинция Азия – по крайней мере, пока – находится вне опасности, чего не скажешь о Каппадокии. Сулла кивнул.

– Вот именно. Провинция Азия принадлежит Риму. Не думаю, чтобы царь Митридат настолько отличался от остальных восточных правителей, чтобы, пренебрегая страхом перед Римом, рискнуть вторгнуться в нашу Азию, каким бы неуклюжим ни было тамошнее управление. Зато Каппадокия Риму не принадлежит. Пусть она относится к сфере наших интересов, у меня создается впечатление, что и Никомед, и молодой Митридат возомнили, что Каппадокия слишком удалена от Рима и слишком мало для него значит, чтобы нельзя было попытать там военного счастья. С другой стороны, они подбираются к ней, как воришки, скрывая истинные намерения за подставными фигурами и родственниками на троне.

Марий проявил готовность к спору:

– Я не назвал бы женитьбу старого царя Никомеда на царице-регентше Каппадокии воровской уловкой!

– Твоя правда. Но надолго ли их хватило? Царь Митридат настолько разъярился, что поднял руку на собственную сестру! Никто не успел и глазом моргнуть, а он уже водворил на каппадокийский трон ее несмышленыша-сынка!

– К несчастью, официально мы состоим в союзе с Никомедом, а не с Митридатом, – вздохнул Марий. – Остается сожалеть, что меня не было в Риме, когда все это устраивалось.

– Брось! – негодующе воскликнул Рутилий Руф. – Вифинские цари носят официальный титул наших друзей и союзников уже более пятидесяти лет! Во время нашей последней войны с Карфагеном нашим другом и союзником официально считался и понтийский царь. Правда, отец Митридата перечеркнул возможность дружбы с Римом, купив у отца Мания Аквилия Фригию. С тех пор у Рима прервались с Понтом всякие связи. Кроме того, мы не можем предоставить статус друзей и союзников двум находящимся в распрях царям, разве что таковой статус сможет предотвратить их войну. В случае с Вифинией и Понтом сенат пришел к выводу, что предоставление дружеского и союзнического статуса обоим царям еще более осложнит их отношения. Это само по себе означало бы предпочтение Никомеду Вифинскому, ибо Вифиния всегда вела себя по отношению к Риму более лояльно, нежели Понт.

– О, Никомед просто старая курица! – нетерпеливо воскликнул Марий. – Он сидит на троне более полувека, и надо еще учесть, что он сковырнул с него своего tata,[25] тоже уже не будучи младенцем. Так что ему уже наверняка за восемьдесят. Он только усугубляет положение в Анатолии.

– Усугубляет, видимо, тем, что ведет себя, как старая курица. Ты это хотел сказать? – Рутилий Руф сопроводил свою реплику проницательным взглядом, сделавшим его очень похожим на его племянницу Аврелию, – таким же прямым, хоть и не столь жестким. – А тебе не кажется, Гай Марий, что и мы с тобою приближаемся к возрасту, когда сможем претендовать на звание старых глупых кур?

– Не хватало нам только взъерошенных перьев! – с ухмылкой вмешался Сулла. – Я уловил смысл твоих слов, Гай Марий. Никомед совсем дряхл, независимо от того, способен он править или нет, – а нам приходится предположить, что способен. Его двор отличается наибольшей эллинизированностью среди прочих восточных дворов, однако Восток остается Востоком. Это означает, что стоит ему хотя бы раз пустить старческую слюну, и сынок моментально спихнет его с трона. Итак, он сохраняет бдительность и хитрость. Однако он склонен к ссорам и ворчливости. Теперь перенесем взор на другую сторону границы, в Понт: там правит молодец, которому от силы тридцать лет, полный мужества, напора и боевитости. Ну, разве можно ожидать, что Никомед сможет противостоять Митридату?

– Вряд ли, – согласился Марий. – Думаю, мы имеем основания предполагать, что если дело у них дойдет до драки, то силы будут неравны. Никомед едва цепляется за край трона, он отжил свое; Митридат же – завоеватель! Вот видишь, Луций Корнелий, сколь велика необходимость моей встречи с этим Митридатом! – Он прилег, опираясь на левый локоть, и устремил на Суллу пристальный взгляд. – Поезжай со мной, Луций Корнелий! Что ты теряешь? Еще один год скуки в Риме, при том, что Хрюшка станет орудовать в сенате, а его Поросенок припишет себе всю заслугу в триумфальном возвращении своего папаши.

Но Сулла покачал головой.

– Нет, Гай Марий.

– Я слышал, – молвил Рутилий Руф, кусая ногти, – будто официальное письмо, призывающее Квинта Цецилия Метелла Нумидийского Хрюшку покинуть место ссылки на Родосе, подписано нашим старшим консулом Метеллом Непосом, а также самим Поросенком, скажите пожалуйста! И ни малейшего упоминания о народном трибуне Квинте Клавдии, добившемся прекращения ссылки! Подпись сенатора-молокососа, тем более выступающего здесь как privatus!..[26]

– Бедняга Квинт. Клавдий! Надеюсь, Поросенок хорошо ему заплатил за его труды. – Он обернулся к Рутилию Руфу. – Клан Цецилиев Метеллов совершенно не меняется, сколько бы ни минуло лет, верно? Когда я был народным трибуном, они и меня топтали ногами.

– И вполне заслуженно, – отрезал Рутилий Руф. – Вся твоя деятельность заключалась в том, чтобы затруднять жизнь любому Цецилию Метеллу в тогдашней политике. А потом они вообразили, что окончательно запутали тебя в своих сетях. Но ты… О, как разъярен был Далматик!

При звуке этого имени Суллу передернуло, и он почувствовал, как его щеки заливает краска. Ее отец, покойный старший брат Хрюшки! Что сейчас с ней, Далматикой? Как поступил с ней Скавр? Со дня встречи со Скавром у себя дома Сулла ни разу ее не видел. Ходили слухи, что Скавр вообще запретил ей высовывать нос из дому.

– Между прочим, – сказал он, – я слышал из одного надежного источника, что Поросенок скоро весьма выгодно женится.

Вечер воспоминаний был немедленно прерван.

– А я ничего такого не слышал! – проговорил несколько обескураженный Рутилий Руф; он считал наиболее надежными источниками сведений в Риме свои собственные.

– И тем не менее это святая правда, Публий Рутилий.

– Так просвети меня!

Сулла бросил в рот миндальный орешек и, прежде чем заговорить, некоторое время жевал.

– Славное вино, Гай Марий, – одобрил он, наполняя свой кубок из кувшина и отпуская слуг. Потом он разбавил вино водой.

– О, прекрати его дразнить, Луций Корнелий! – призвал его Марий. – Публий Руцилий – самый отчаянный сплетник в сенате.

– С этим я готов согласиться, только и ты должен признать, что иначе мы не получали бы в Африке и Галлии столь забавные письма, – улыбнулся Сулла.

– Кто? – вскричал Рутилий Руф, ре желая отступать.

– Лициния Минор, младшая дочь нашего претора римских граждан, Луция Лициния Красса Оратора собственной персоной.

– Да ты смеешься! – отпрянул Рутилий Руф.

– Вовсе нет.

– Но она совсем ребенок!

– Я слышал, что накануне свадьбы ей как раз стукнуло шестнадцать.

– Чудовищно! – промычал Марий, сводя брови.

– О, этому нет оправдания! – искренне опечалился Рутилий Руф. – Восемнадцать – возраст для замужества, и ни днем раньше! Мы – римляне, а не восточные дикари, охотящиеся за малолетними девчонками!

– Что ж, самому Поросенку немногим больше тридцати, – отмахнулся Сулла. – Что тогда сказать о жене Скавра?

– Чем меньше говорить об этом, тем лучше! – отрезал Публий Рутилий, беря себя в руки. – Учти, Красс Оратор заслуживает всяческого восхищения. В этой семейке хватило бы денег на сотню приданых, однако он все равно отлично выдает замуж своих дочек. Старшая выдана за Сципиона Назику – ни больше ни меньше, а младшую выдают теперь за Поросенка, единственного сыночка и наследничка. Я склонен осуждать скорее Лицинию: надо же, выйти в семнадцать лет за такого грубияна, как Сципион Назика! Представляете, она уже беременна!

Марий хлопнул в ладоши, подзывая слугу.

– Отправляйтесь-ка по домам, ты и ты! Раз беседа вырождается в бабьи сплетни, то, значит, все прочие темы уже исчерпаны. Беременна! Твое место – на женской половине, Публий Рутилий!

Все гости явились к Марию на ужин с детьми, и все дети уже спали, когда компания распалась. Держался один Марий-младший; остальных родителям пришлось увозить домой. На лужайку вынесли двое просторных носилок: одни для детей Суллы – Корнелии Суллы и Суллы-младшего, другие для троих детей Аврелии: Юлии Старшей (по прозвищу Лия), Юлии Младшей (по прозвищу Ю-ю) и юного Цезаря. Пока взрослые негромко переговаривались в атрии,[27] гурьба слуг осторожно перенесла спящих детей в носилки.

Мужчина, хлопотавший над юным Цезарем, показался незнакомым Юлии. Она напряглась и порывисто ухватила Аврелию за руку.

– Это же Луций Децумий! – выдохнула она.

– Он самый, – удивленно ответила Аврелия.

– Как ты можешь, Аврелия!

– Глупости, Юлия! Для меня Луций Децумий – надежная опора. Как тебе известно, мой постоялый двор нельзя назвать милым и респектабельным. Скорее, это притон воров, разбойников, разного сброда. Это продолжается уже семь лет. Мне не часто доводится выбираться из дому, но когда это происходит, Луций Децумий и двое его братьев всегда торопятся на мой зов, чтобы отнести меня домой. Между прочим, юный Цезарь спит очень чутко. Но когда им занимается Луций Децумий, он никогда не просыпается.

– Двое его братьев? – ужаснулась Юлия. – Ты хочешь сказать, что в твоем доме есть еще люди, подобные ему?

– Какое там! – презрительно бросила Аврелия. – Братьями я называю его подручных и прихлебателей по коллегии,[28] владеющей нашим перекрестком. – У Аврелии испортилось настроение. – Сама не знаю, зачем я посещаю эти семейные сборища, даже изредка. Почему ты никак не поймешь, что я отлично управляюсь со своими делами и вовсе не нуждаюсь во всех этих причитаниях?

Юлия не вымолвила больше ни единого словечка, пока они с Гаем Марием не улеглись, предварительно отдав все распоряжения по дому, отпустив слуг, заперев наружные двери и воздав должное троице божеств, покровительствующих любому римскому дому: Весте – богине очага, Пенату, ведающему припасами, и Ларам,[29] охраняющим семью.

– Аврелия была сегодня несносной, – молвила она.

Марий чувствовал себя усталым – теперь это случалось с ним куда чаще, нежели прежде, и вызывало у него чувство стыда. Вместо того, чтобы поступить так, как ему больше всего хотелось – перевернуться на левый бок и уснуть, он лежал на спине, обняв жену левой рукой, и участвовал в разговоре о женщинах и домашних проблемах.

– Что? – переспросил он.

– Не мог бы ты забрать Гая Юлия к нам домой? Аврелия превращается в старую весталку: она такая кислая, надутая, иссушенная. Вот именно, иссушенная! Этот ребенок – слишком большая обуза для нее.

– Какой ребенок? – промямлил Марий.

– Ее двадцатидвухмесячный сын, юный Цезарь. О, Гай Марий, это удивительное дитя! Я знаю, что время от времени дети, подобные ему, появляются на свет, но сама не только никогда не встречалась ни с чем подобным, но и не слышала, чтобы матери хвастались такими способностями у своих детей. То есть все мы, матери, счастливы, если наши сыновья узнают, что такое dignitas и auctoritas, когда отцы впервые берут их, семилетних, на прогулку по форуму. А эта кроха уже знает это, хотя еще ни разу не видала своего отца! Поверь мне, муженек, юный Цезарь – воистину удивительный ребенок!

Собственная речь распалила ее; к тому же ей пришла в голову еще одна мысль, от которой она и вовсе не могла лежать спокойно.

– Кстати, вчера я разговаривала с женой Красса Оратора, Муцией, и она поведала, что Красс Оратор хвастается, будто сын одного его клиента[30] – точь-в-точь юный Цезарь. – Она заехала Марию в бок локтем. – Да ты знаешь эту семейку, Гай Марий: ведь они из Арпина.

Он не очень внимательно следил за ее рассказом, однако удар локтем дополнил впечатление, уже произведенное ее беспокойным ворочаньем, и сон его был уже в достаточной степени рассеян, чтобы он спросил:

– Из Арпина? Кто же это?

Арпин был его родиной, там простирались земли его предков.

– Марк Туллий Цицерон. Плебей, которому патронирует Красс Оратор, и сын плебея носят одно и то же имя.

– К несчастью, я и впрямь знаком с этой семьей. Это – в некоторой степени наша родня. Те еще сутяги! Лет сто назад они украли у нас кусок земли и выиграли дело в суде. С той поры мы не разговариваем.

Его веки опять сомкнулись.

– Понятно. – Юлия подвинулась ближе. – В общем, мальчугану восемь лет, и он так разумен, что будет обучаться на форуме. Красс Оратор предсказывает, что он произведет там фурор. Думаю, Цезарь-младший в восьмилетнем возрасте не отстанет от него.

– М-м-м, – Марий протяжно зевнул. Жена снова пихнула его локтем.

– Эй, Гай Марий, ты вот-вот уснешь! Ну-ка, очнись! Он послушно распахнул глаза и издал клокочущий звук.

– Что, хочешь прокатить меня по Капитолию? Она со смешком улеглась.

– В общем, я не встречала этого малолетнего Цицерона, зато мне знаком мой племянник, Гай Юлий Цезарь-младший и можешь мне поверить: он… ненормальный. Я знаю, что обычно так именуют умственно отсталых, но, полагаю, этому словечку можно придать и противоположный смысл.

– С возрастом ты становишься все более болтливой, Юлия, – не выдержал замученный женой муж.

Юлия не обратила внимания на его жалобу.

– Юному Цезарю нет еще двух лет, а он тянет на все сто! Взрослые слова, правильные фразы – и при этом он соображает, что говорит!

Неожиданно сон у Мария сняло как рукой, он забыл про усталость. Приподнявшись на локте, он посмотрел на жену, на ее лицо, освещенное мягким светом ночника. Ее племянник! Племянник по имени Гай! Сбывалось пророчество сирийки Марты, которое он услыхал при первой же своей встрече с этой старухой во дворце Гауды в Карфагене. Она предсказала ему судьбу Первого человека в Риме и семикратное переизбрание консулом. Однако, добавила она, ему не суждено остаться величайшим римлянином. Таковым станет племянник его жены по имени Гай! Тогда он сказал себе: Только через мой труп! Меня никто не затмит. Однако вот он, этот ребенок, подтверждающий пророчество!

Марий снова лег, чувствуя, как ломят от усталости суставы. Слишком много времени и энергии, потратил он на то, чтобы стать Первым человеком в Риме, чтобы теперь скромно отойти в сторонку и наблюдать, как блеск его имени будет затмевать новоиспеченный аристократ, входящий в силу, когда он, Гай Марий, старик или вообще мертвец, уже не сможет этому сопротивляться. Как ни велика была его любовь к жене, тем более что именно ее аристократическое происхождение обеспечило ему первое избрание консулом, он все равно не мог смириться с тем, чтобы ее племянник, представитель ее рода, вознесся выше его.

Консулом он становился уже шесть раз, а значит, его ждет седьмое избрание. Никто из римских политиков, впрочем, не верил всерьез, что Гай Марий сможет обрести былую славу, которая сопутствовала ему в безмятежные годы, когда центурии голосовали за него, причем трижды in absentia,[31] раз за разом подтверждая свою убежденность, что лишь он один, Гай Марий, в силах уберечь Рим от германцев. Что ж, он действительно спасал их. И какова их благодарность? Стена оппозиционности и осуждения, козни… враждебность Квинта Лутация Катула Цезаря, Метелла Нумидийского Хрюшки, многочисленной и влиятельной фракции в сенате, объединившейся вокруг идеи ниспровержения Гая Мария. Ничтожества с громкими именами, ужаснувшиеся тем обстоятельством, что их возлюбленный Рим спасен презренным Новым человеком – деревенщиной-италиком, не имеющей понятия о греческой утонченности, как определил это Метелл Нумидийский Хрюшка много лет назад.

Но нет, битва еще не окончена. Невзирая на удар, Гай Марий станет консулом в седьмой раз, чтобы остаться в анналах величайшим римлянином за всю историю Республики. Не собирается он допускать, чтобы золотоволосый красавчик, потомок богини Венеры, занял в исторических книгах более почетное место, нежели он, патриций Гай Марий, римлянин Гай Марий.

– Я тебя прижму, паренек! – сказал он вслух и ущипнул Юлию.

– Что ты имеешь в виду? – удивилась она.

– Через несколько дней мы уезжаем в Пессинунт – ты, я и наш сын.

Юлия села.

– О, Гай Марий, неужели? Какая прелесть! Ты уверен, что берешь с собой и нас?

– Уверен, жена. Плевать я хотел на условности. Наше отсутствие продлится два-три года, а в моем возрасте это слишком большой срок, чтобы обходиться без жены и без сына. Будь я моложе – другое дело. Поскольку я предпринимаю путешествие как частное лицо, официальных препятствий тому, чтобы я взял с собой семью, не существует. – Он прищелкнул языком. – Я сам отвечаю за все последствия.

– О, Гай Марий! – Иных слов у нее не нашлось.

– Мы посетим Афины, Смирну, Пергам, Никомедию, сотни иных мест.

– И Тарс? – с живостью спросила она. – О, мне так всегда хотелось повидать мир!

Ломота в суставах не прошла, зато снова навалилась сонливость. Веки его опять опустились, нижняя челюсть отвалилась.

Юлия еще какое-то время щебетала, а потом, исчерпав восторженные выражения, села, обхватив колени руками, и, со счастливой улыбкой обернувшись к Гаю Марию, нежно произнесла:

– Любовь моя, ты, видимо?..

Ответом ей был храп. Научившись за двенадцать лет супружества смирению, она легонько покачала головой, и, не переставая улыбаться, повернулась на правый бок.