"Художник" - читать интересную книгу автора (Кусков Сергей Юрьевич)

Дело второе, о странном несчастном случае

Мохнатый крокодил был совсем как крокодил, только мохнатый. И еще чем-то напоминал нахального рыжего кота – наверное, выражением морды лица. Это выражение Ермаков искал два дня – такое, чтобы рыжую масть можно было увидеть на черно-белой иллюстрации.

Кажется, удалось. Когда он принес рисунки в редакцию, к Людмиле зашла внучка-первоклассница. Павел на пробу спросил, какого цвета зверь.

– Рыжий, – уверенно ответила девочка.

Тут зашел из коридора главный редактор.

– Валера, какого цвета крокодил? – спросил его Павел.

– Серый, – ответил редактор, к разочарованию Павла. – Но, если бы журнал печатал цветные иллюстрации, его надо было бы сделать рыжим.

Павел мысленно показал самому себе большой палец, а потом достал из портфеля остальные рисунки.

В этот момент зазвонил телефон. Трубку подняла Людмила, через пару секунд она сказала:

– Паша, тебя.

Звонил Фролов. Поговорив с ним, Павел сказал остальным:

– Просит подойти к нему. Нужны какие-то показания под протокол.

– Какие еще показания? – спросил редактор.

– Не знаю, какие-то детали. Скоро месяц, как дело заведено, уже закрывать пора, что еще может быть? Ладно, подойду, авось не посадит опять. Вроде нормальный мужик…

Фролов после обмена приветствиями задал Павлу вопрос, ставший уже привычным:

– Павел Степанович, где вы были позавчера в интервале… возьмем для определенности с половины восьмого до девяти вечера?

– А что, опять кого-то убили? – спросил в ответ Павел.

– Давайте все-таки сначала вы ответите на пару вопросов, а потом я вам все объясню.

– Ну, хорошо. С половины восьмого до девяти, даже где-то до половины одиннадцатого я был в редакции "Каравана". Маленький междусобойчик – пояснил Павел, – очередная годовщина журнала. Двадцать восемь лет – не юбилей, но все-таки повод.

– Но… вы, кажется, говорили, что вашему журналу всего два года?

– Два года, как поменялись хозяева. А изданию двадцать восемь.

– Кто-то может подтвердить, что вы там присутствовали?

– Куча народу. Вся редакция, потом, еще из фирм-учредителей, администрации…

– Очень хорошо, – перебил его Фролов. – Павел Степанович, я сейчас запишу ваши показания в протокол, а вы назовите несколько человек, желательно из разных организаций: журнала, фирм. Я потом с них тоже сниму показания, они подтвердят ваши слова, и на этом версию будем считать закрытой.

– Да что там произошло-то, в конце концов? – спросил Павел.

– Погиб Иван Андреевич Кучумов.

Следователь посмотрел на Павла. Реакция Ермакова была для него совершенно неожиданной. Он ждал проявлений радости, или разочарования, что не удалось наказать виновного по закону, или показного сочувствия. Павел же выглядел так, как будто давно знал о смерти Кучумова.

– Убийство? – спросил он.

– Нет, по всему выходит – несчастный случай, только какой-то странный.

– Расскажите, что там было, – потребовал Павел.

– Кучумов ездил со службы домой на шестом автобусе. Выходил на остановке "Контейнерная" и оттуда шел через железнодорожные пути – там рядом товарная станция, контейнерная площадка…

– Знаю, – кивнул Павел. -…Через железнодорожные пути по пешеходному мосту. На той стороне, за путями, стоят два шлакоблочных дома – в одном из них он и жил. От автобуса на мост надо подниматься по длинной лестнице, а на той стороне она идет вниз зигзагом, в четыре пролета, и на каждом повороте площадка. Позавчера вечером в половине восьмого Кучумов запер кабинет и пошел домой, а в половине девятого его обнаружил машинист маневрового тепловоза в сугробе под мостом, точнее – под одной из этих площадок.

– Труп? – спросил Павел, не глядя на следователя, – он рылся в портфеле, с которым пришел в прокуратуру. Наконец достал оттуда блокнот и начал быстро его листать.

– Возможно, в тот момент он был еще жив. Неважно. Машинист проехал с платформами в сторону контейнерной площадки, видит – в сугробе сидит человек. Через десять минут он едет обратно – тот же человек сидит там же в той же позе. Машинист почуял неладное, связался по рации с охраной площадки. Это было в двадцать часов двадцать восемь минут. Ну, в охране там профессионалы, они знают, что делать, – быстро оцепили место, вызвали милицию и "скорую", а к Кучумову подъехали на тепловозе… В общем, Павел Степанович, по следам и прочему вырисовывается такая вот картина: Кучумов вышел из автобуса, поднялся на мост, а на спуске перелез ограждение второй площадки и с нее спрыгнул в сугроб. До снега метра два с половиной высоты, да глубина сугроба не меньше полутора – так бы ничего опасного, только в снегу оказался стальной штырь. Арматурный прут или что-то вроде того. Вот на него он и наделся. Примерно как при Иване Грозном на кол сажали – только тогда это аккуратнее делалось, чтобы посаженный дольше мучился. А тут – артерию разорвало, умер, возможно, от потери крови. Или от ранения – неважно. Умер оттого, что прыгнул. В общем, несчастный случай, только какой-то странный. Совершенно непонятно, почему он спрыгнул вместо того, чтобы спокойно спуститься по лестнице.

– Вспомнил детство золотое, – предположил Павел. – Или домой торопился, не стал крутить зигзаги.

– Домой ему было не по дороге. Чтобы срезать зигзаги, надо было прыгать или с предыдущей площадки, или со следующей. А где он спрыгнул, оттуда можно потом куда-то выйти только по путям. И насчет детства – может, и вспомнил, только все его сослуживцы в один голос уверяют, что поступок для него крайне нехарактерный.

– А может, гнался за кем-то? Или за ним гнались?

– Тоже исключено. В тот вечер, если помните, шел снег, все свежие следы на нем отлично видно. Так вот, на мосту и поблизости не было никаких других следов, только его. Там днем-то место бойкое – проход к рынку, а вечером ходят в основном те, кто живет в этих двух домах. И охрана очень аккуратно сработала, все быстро оцепили. Не было там никого, Павел Степанович. Это во-первых. А во-вторых, судя по следам, он спокойно шел по мосту, а на площадке даже задержался, потоптался некоторое время. А потом перелез ограждение и спрыгнул… Мы, вообще-то, не исключали, что это тщательно подготовленное убийство, замаскированное под несчастный случай, и вы у нас ходили в подозреваемых под номером один. Но, поскольку у вас алиби, – а мы его проверили по оперативным каналам, так что этот допрос – в принципе, формальность…

– А что, я единственный, кто мог бы желать Кучумову смерти? – спросил Павел с вызовом.

– Нет, наверное. Но, как говорится, иных уж нет, а те далече. Ваш случай самый свежий. Потому, кстати, и поручили расследование мне, что усматривали связь с вами. К тому же ваше дело зашло в тот тупик, о котором я вас предупреждал, – отсутствие доказательств. А какое это имеет значение сейчас, если ясно, что вы ни при чем?

– Никакого, – согласился Павел.

– Павел Степанович, – сказал следователь, как показалось Ермакову, не очень уверенно, – смерть Кучумова несколько меняет ситуацию с вашим заявлением. Может быть, вы его отзовете? В конце концов, Гормило и другие только выполняли приказы Кучумова. Теперь он мертв, а им отвечать.

– Во-первых, если быть формалистами, Кучумов не давал конкретного приказа, просто говорил: "Поработайте". А во-вторых, даже если считать, что он приказывал именно бить – этот приказ незаконный. Выполнять его они не обязаны, а если все-таки выполняют, то должны понести ответственность.

– Но если бы они его не выполнили, то нарвались бы на дисциплинарное взыскание! Они же зажаты между законностью и служебной дисциплиной, Павел Степанович.

Павел посмотрел на Фролова и вдруг спросил:

– Олег Иванович, а вы лично в подобной ситуации пошли бы на нарушение закона? Только честно!

Фролов помолчал, не глядя на Павла, потом медленно сказал:

– Во-первых, лично я не стал бы этим заниматься. Кучумов тоже не сам вас бил. На то есть профессионалы. Медицинское заключение в вашем деле свидетельствует прежде всего о крайнем непрофессионализме Гормило и иже с ним. Профессионалы не оставили бы никаких следов, а вы вряд ли продержались бы у них так долго. Скорее всего, через две недели максимум признались бы в чем угодно…

– Вы хотите сказать, таких профессионалов готовят специально? – перебил Павел.

– Специально – нет. Этим чаще всего занимаются сотрудники охраны СИЗО, пришедшие из так называемых элитных частей: десант, морская пехота, всякого рода спецназы. Части, предназначенные для действий в тылу противника, без поддержки основных сил. И учат там всему: и убивать любыми подручными средствами или вовсе без них, и добывать оперативную информацию без оглядки на международное законодательство… А во-вторых, я бы отдал таким людям соответствующее приказание, если бы был совершенно уверен в виновности подозреваемого и не имел бы другой возможности доказать его вину. Ну, и, само собой, речь должна идти о достаточно серьезном преступлении – убийстве, например, а не о краже магнитолы из машины.

– Спасибо за откровенность, Олег Иванович. Я вам тоже кое в чем признаюсь.

Павел помолчал несколько секунд и сказал, глядя на Фролова в упор:

– За последнюю неделю я убил двух человек и, возможно, одну собаку. Насчет собаки до конца не уверен, а людей – точно убил. Кучумов – второй.

– А первый кто? – спросил ошарашенный следователь, когда смог говорить.

– Первый – крайне неприятная личность. У нас во дворе он был известен как Вадик, а фамилию и, тем более, отчество я и не знал никогда. До вас, может быть, доходила информация – милицейские сводки или еще что. Я-то знаю по слухам, от, так сказать, информационного агентства "Семеновна". Он жил недалеко от нас, на Партизанской. Его зарезал приятель, с которым они…

– Точно! – перебил Фролов. Он порылся в ящике стола и выхватил оттуда лист со сводкой. – Такой случай проходил по сводке происшествий. Партизанская, четыре, квартира шесть. Берцов Вадим Сергеевич. Убит собутыльником вечером в воскресенье.

– У этого Вадика, – продолжал Павел, – похоже, была аллергия на работу. Мне один знакомый медик рассказывал, бывают такие случаи: как только человек устраивается куда-то работать – сразу сыпь по телу, крапивница, насморк, чихание и весь букет. Причем в таких случаях никакие таблетки не помогают. Разве что выпивка – и то не всегда. А когда бросит работу, вернется к воровству или попрошайничеству – все как рукой снимает… Так вот, Вадик тащил что ни попадя, ничего нельзя было оставить без присмотра. Те, кто первые заезжали в дом, рассказывали… Вы ведь знаете, как бывает, когда заселяется новый дом: толпа народа, у подъезда две-три машины враз, вещи кучей, никто никого не знает. И вот, рассказывают, Вадик подошел к сгруженным вещам, взял кресло, пошел с ним вроде к подъезду, а потом боком, боком – и в сторону. Хорошо, мужчины заметили, догнали. Слегка поколотили, конечно, – надо было, наверное, до полусмерти избить, чтоб больше не совался, а так – решил, видимо, что наш двор для него вроде промыслового участка. Потом, когда соседи уже перезнакомились, как-то пошел разговор о Вадике, стали вспоминать, у кого что пропало при переезде – ужас ведь! В основном мелкие, компактные вещи: магнитофон, маленький телевизор, коробка какая-нибудь. Кресло, наверное, слишком большое оказалось, заметили, а что поменьше – утаскивал, и сходило с рук… Садоводам от него житья не было. Представляете: лето, вечер воскресенья, приезжают люди из сада, привозят сумки, ведра, корзины – ягоды, овощи. Вытащили из машины, составили рядом и начали заносить в квартиру. Так вот, если около всего этого не оставить человека – что-нибудь да пропадет… Однажды у пятилетнего малыша отнял велосипед, не знаю уж, силой или хитростью, – и деру. А у пацана во дворе гулял старший брат с друзьями – старшеклассники. Догнали, велосипед отобрали, побить, говорят, не побили – так он на другой день в подъезде в почтовых ящиках поджег газеты. С Семеновной, дворничихой, постоянно воевал. Пословица про горбатого и могилу – это про него.

Фролов кивнул.

– У него еще была собачонка – болонка без родословной. Мерзость! Шерсть грязно-серая, на морде висит клочьями, глаза мутные, злобой так и исходит!

– А вы, Павел Степанович, собак не любите, – заметил Фролов.

– Я к ним равнодушен, – поправил Павел. – Кошек люблю. А таких вот собачонок – просто ненавижу. Вадик ее называл "сучкой" – не знаю, кличка это или как. "Сучка, ко мне!" Я сначала ее…

– Все-таки, Павел Степанович, у вас нестыковка выходит, – перебил Фролов. – Берцова зарезал собутыльник, практически на глазах его жены. А вы-то здесь при чем? И у Кучумова поблизости никого не было – ни на мосту, ни около.

– Зарезал собутыльник. А убил я, – сказал Ермаков. "Крыша поехала, – подумал следователь. – Позвонить? Не буду пока, вроде тихий", – и не позвонил.

– Чтобы убить человека, – продолжал Павел, – совсем не обязательно находиться рядом с ним…

– Вы что, хотите сказать, что наняли этого собутыльника, чтобы он Берцова… Нет, а как тогда с Кучумовым? Там ведь вообще никого не было! Не машинист же…

– Олег Иванович, не пытайтесь упростить мир! Он сложнее, чем кажется на первый взгляд, и к набору юридических штампов не сводится. Что вы думаете, например, о материальности информации?

– Я слышал, что есть такая гипотеза, – осторожно ответил Фролов. Он не был психиатром, и полной уверенности в том, что Ермаков тихий, у него не было.

– И весьма распространенная среди ученых. А теперь представьте: вот я, художник, нарисовал изображение предмета. Оно несет информацию об этом предмете, так? (Фролов кивнул.) И, воздействуя на изображение, я через информацию воздействую и на предмет. Ислам, например, запрещает изображать людей и животных, а поверьте, Олег Иванович, под многими религиозными запретами лежит вполне рациональная основа! В общем, я нашел такой способ воздействия на портрет человека, что если я это сделаю, то через некоторое время – порядка часа с каким-то плюс-минусом – человек умрет.

– Портрет Дориана Грея?

– В какой-то степени. Уайльд, конечно, тоже все упростил – ну, что вы хотите от художественной литературы?.. Так в какое время, говорите, умер Кучумов? Половина девятого?

– В двадцать восемь минут девятого на него обратил внимание машинист. Возможно, он уже был мертв.

– А я по его портрету… хотя ладно, пока без подробностей… в общем, я произвел свое воздействие в десять минут восьмого. Теперь с Вадиком. С его портретом я сделал то же самое в шесть часов четырнадцать минут вечера. А когда его зарезали?

– В половине восьмого его жена выбежала на лестничную площадку, – посмотрев в сводку, растерянно сказал Фролов. – А что это за воздействие, Павел Степанович?

– Все-то вам надо знать! – ответил Ермаков. ("Точно псих!" – подумал следователь.) – Знаете, чем объяснять на пальцах, давайте сходим ко мне, я вам и покажу свою кухню. Пойдемте, Олег Иванович! Или вы решили, что я спятил, и боитесь, что задушу?

Фролов не ответил, потому примерно так и думал.

– Так это вы зря. Я вполне нормален, можете посмотреть результаты психиатрического освидетельствования в деле об убийстве Бородина. Ну, что, идем? Тут недалеко.

– Если есть машина, съездим. И я все-таки возьму с собой еще одного человека. И, Павел Степанович, если я ваши слова запротоколирую – как вы на это смотрите?

– Да ради бога, мне не жалко! Если у вас после этого еще будет желание…

– Вот мое хозяйство, – говорил Павел следователю и приехавшему с ним оперативнику, раскладывая на кухонном столе лист белой жести, стопку бумаги, покрытой с одной стороны фольгой, и папку с какими-то листами. – Такая бумага в советское время использовалась для упаковки чая, если вы помните. Сейчас пакуют в пленку…

– Павел Степанович, не считайте нас совсем мальчишками, – сказал следователь. – Я, например, еще успел побывать в комсомоле.

Оперативник промолчал.

– Прошу прощения. А это, – Павел достал из шкафа бутылку и фотографическую кювету, – электролит. Состав его я пока говорить не буду. В общем, – он сел на табурет, – технология примерно такая: я рисую объект на бумаге из-под чая…

– На той стороне, где фольга? – перебил следователь.

– Нет, на обратной.

Павел встал, посмотрел в окно, потом сказал:

– Жаль, ни одного голубя нет, я бы вам показал на практике. Я на голубях методу отрабатывал. Потом сучку – правда, не видел, как она погибла. Но больше ее не встречал, Вадик после один приходил. А потом и его самого.

– А вы и голубей не любите, Павел Степанович, – заметил следователь.

– А за что их любить? – сказал Павел. – Ленивая, неопрятная птица, агрессивная к тому же. Один биолог, он для нашего журнала пишет, сказал: голубь – летающая крыса.

– Вон котяра сидит на балконе напротив, – вмешался оперативник. – Жирный, сволочь. Может, на нем попробуете?

Павел посмотрел в окно.

– Он не жирный, просто шерсть густая. Я его знаю. Он бродяга, не с чего ему быть жирным. На улице живет, голубей ловит. Потому, наверное, они и разлетелись.

Он положил на стол фольгой вниз лист бумаги из-под чая, взял фломастер и несколькими быстрыми, уверенными движениями изобразил кота. Затем взял ножницы и начал вырезать его по контуру.

– Однако быстро вы рисуете! – сказал следователь с восхищением.

– Я, Олег Иванович, первую грамоту на конкурсе получил, когда вас, наверное, еще на свете не было. Вам ведь нет тридцати шести?

– Тридцать четыре, – ответил Фролов.

– Ну, а мне тогда было двенадцать… А сейчас мы наливаем электролит, – Павел налил из бутылки в кювету, – и погружаем туда нашего котика, чтобы бумага пропиталась.

Он положил в кювету вырезанный силуэт кота, недолго подождал.

– А теперь достаем картинку и кладем ее на жесть, сейчас уже фольгой вверх.

Павел старательно расправил силуэт кота на листе жести, взял с батареи тряпку и аккуратно убрал излишки электролита. Потом опять открыл шкаф и достал оттуда тестер с проводами.

– Теперь я один провод присоединяю "крокодильчиком" к жести, а вторым буду искать на изображении точку с минимальным сопротивлением.

Он подключил тестер к листу жести и начал водить щупом по силуэту, поглядывая на стрелку. Следователю с оперативником сначала было интересно, а потом надоело, и они заскучали. Павел что-то бормотал, отмечал на изображении фломастером какие-то точки, снова водил щупом по фольге и снова ставил точки. Потом поднял голову и сказал:

– Нет, не получается. Во-первых, я нашел уже шесть точек, и должны быть еще три.

– Почему? – хором спросили следователь и оперативник.

– Потому что у кошки девять жизней. А во-вторых, минимумы слабо выражены; ну, оно и неудивительно. Нет у меня ненависти к этому животному.

Следователь, забыв о том, что с сумасшедшими не спорят, возразил:

– Павел Степанович, ну при чем здесь ненависть?! Вы же говорили, что связь между объектом и изображением имеет материальную природу!

– А ненависть тоже бывает материальной, даже очень. Но дело не в этом, Олег Иванович. В рисунке всегда отражается отношение художника к предмету. Вот, посмотрите.

Павел сходил в комнату и принес оттуда два рисунка.

– Что вы скажете об этом?

Следователь посмотрел, отложил один из рисунков в сторону:

– Этого человека я не знаю. Судя по всему, дружеский шарж. А это кто? – он взял второй рисунок. – Кучумов?! Но это уже не шарж! Это даже хуже карикатуры!

– Шарж на нашего редактора. Видите, от того, как я нарисую, будет зависеть в том числе и форма силуэта. И черты лица, вот эти линии, – Павел ткнул пальцем в портрет Кучумова, – они тоже влияют на распределение токов.

– А почему рисунок на обычной бумаге, а не на фольгированной? – спросил Фролов.

– Я сначала рисовал сразу на чайной, но слишком много бумаги уходило на наброски. Тогда я стал рисовать на обычной, а на фольгированную копирую на ксероксе в редакции. Вот, смотрите, – Павел достал из папки портрет Гормило и копию с него, сделанную на чайной бумаге. – Кстати, на нем должно лучше получиться.

Павел быстро вырезал силуэт Гормило, положил его в электролит, немного подождал и расправил на жести, убрав рисунок кота. Пару минут он поводил по силуэту щупом, потом остановился, аккуратно обвел конец щупа фломастером и сказал:

– Ну, что я говорил! Смотрите, – он прикоснулся щупом к фольге внутри отмеченного фломастером кружка, и стрелка тестера сильно ушла вправо, – здесь минимум. А теперь я немного смещаю, – он сдвинул щуп за пределы кружка, и стрелка резко пошла влево, – сразу вырастает в три-четыре раза. Ну, и все, теперь последнее.

Павел взял с подоконника кусок фанеры, весь истыканный чем-то, положил на него силуэт с черным кружком. Из шкафа вынул гвоздик и молоток, гвоздик приставил к фольге внутри кружка, замахнулся молотком…

В последний момент Фролов понял, что сейчас произойдет непоправимое.

– Стойте! – крикнул он и рванулся, чтобы перехватить руку Павла, но не успел. Молоток ударил по шляпке гвоздя, гвоздь пробил бумагу с фольгой и вошел в фанеру.

– Вот и все, – сказал Павел. – Через час, плюс-минус сколько-то минут, Гормило покойник.

Оттолкнув Павла, Фролов выскочил в коридор, где на тумбочке стоял телефон, схватил трубку и набрал номер СИЗО. Ответил дежурный.

– Прокуратура, следователь Фролов. Где прапорщик Гормило? – спросил следователь.

– Здесь был, – ответил дежурный.

– Можно позвать?

Через минуту выяснилось, что позвать нельзя: Гормило вышел из здания на стоянку для личного транспорта, что-то ему срочно понадобилось в машине.

– Когда вернется, передайте ему, чтобы позвонил мне в прокуратуру или на мобильный, – сказал следователь и продиктовал дежурному номера.

Положив трубку, он вернулся в кухню и сказал:

– Гормило жив…

– Еще слишком мало времени прошло, – перебил его Павел, – я же говорил: примерно час.

– Сейчас мы вернемся в прокуратуру, – продолжал Фролов, не обращая на него внимания, – и я все-таки запишу ваши показания под протокол. И на основании этого протокола направлю вас, Павел Степанович, на психиатрическое освидетельствование.

– Вы что же, врач, чтобы направлять меня к психиатру? – спросил Павел с нехорошей улыбкой.

– Нет. Я следователь и веду дело о смерти Кучумова, по которому вы проходите подозреваемым. Этого достаточно, чтобы поставить вопрос об экспертизе, а если вы не хотите добровольно, то получить санкцию в суде, я думаю, не составит труда. С этими-то показаниями.

– Не трудитесь, экспертизу уже провели. Посмотрите в деле об убийстве Бородина, я вам говорил.

– Ну, тогда перед экспертами ставили вопрос о вашей вменяемости, а не о ваших фантазиях. Все, Павел Степанович, разговор окончен, едем в прокуратуру.

Он снова вышел в коридор, позвонил, чтобы прислали машину. Пока ее дождались, пока приехали, – прошло больше сорока минут. Когда подходили к кабинету, они услышали, что за запертой дверью надрывается телефон. Как ни спешил Фролов отпереть, взять трубку он не успел, но тут у него в кармане запищал мобильный.

Звонили из следственного изолятора.

– Это вам должен был позвонить Гормило?

– Мне, – ответил следователь. – Где он?

– Здесь, на крыльце лежит.

– Что с ним?! – крикнул Фролов, уже зная ответ. И не ошибся.

Сунув мобильник в карман, он зло посмотрел на Павла и оперативника, резко приказал:

– Оставаться здесь!

Он выбежал на улицу и побежал к следственному изолятору, находящемуся через полквартала от прокуратуры.

Служебный корпус СИЗО, построенный при царе Горохе (ну, если не при Горохе, то при Николае Втором он уже точно стоял), капитально отремонтировали в прошлом году. Ближе к осени добрались наконец и до ржавой, текущей крыши с гнилыми стропилами, снесли все это хозяйство, а вместо него на новых стропилах с пропиткой от грибка и пожара соорудили двускатную кровлю из оцинкованного листа. Проект предусматривал и ограждение по краю крыши, но работу приняли без него: подписали акт, как водится, с недоделками. И, как опять же водится, никто не спешил их устранять.

Слой снега рос на крыше постепенно, к концу февраля там было уже где полметра, где и больше – этакая лавина, грозящая в любой момент сорваться. Момент наступил, когда Гормило, возвращаясь со стоянки, поднимался на крыльцо. Подогретый сверху оттепелью, а снизу идущим из здания теплом, снег поехал вниз. До того, как он накрыл прапорщика, тот успел еще услышать крики людей вокруг, увидеть, как все показывают на него, и сообразить, что не на него, а куда-то выше; успел задрать голову и разинуть рот от удивления.

Стальной ломик, по-видимому, оставили осенью на крыше строители – а кто еще? Как он пролежал там всю зиму, почему вдруг был стянут лавиной – вопросы, на которые потом следствие так и не даст ответа. Острым концом он вошел прапорщику в разинутый рот, расколол нижнюю челюсть, разорвал гортань, прошел, как нож сквозь масло, через грудную клетку, диафрагму и брюшную полость и остановился, уткнувшись в тазовую кость. Пока раскопали снег, пока вытащили оттуда Гормило, а лом у него изо рта, – делать искусственное дыхание не потребовалось.

Фролов вернулся в кабинет, отослал оперативника и тяжело сел за стол. Посмотрел на лежащий перед ним бланк протокола, скомкал его, бросил в корзину для мусора, и, не глядя на Ермакова, сказал:

– Павел Степанович, у меня к вам два вопроса. Первый: почему вы их убиваете? Вам не кажется, что это несколько несоразмерно: то, что сделали с вами, и то, что делаете вы? Они же вас не убили.

– Ну, могли и убить, и не заплакали бы. Что там с Гормило?

Фролов нехотя рассказал. Его все еще мутило после увиденного на крыльце СИЗО.

– Зато они никого больше не потащат в подвал, – сказал Павел. – Олег Иванович, я и сам с большой охотой обошелся бы чем-нибудь полегче! Например, перебил бы у Кучумова в доме всю посуду и стекла в шкафах. Или сделал бы, чтобы у Гормило кузов машины ржавчина съела за одну зиму. Или у Свинцова сын нахватал бы в школе двоек, а жена бы ему изменила. Но я не знаю, что за посуда у Кучумова, и есть ли у Свинцова сын! Я не знаю, какую цепочку причин и следствий я тяну, и знать не хочу, я только знаю, что если потяну, то на другом конце цепи человек, или собака, или птица умрет. Голубей в основном хватал кот. Что там было с сучкой, я не видел. А люди умирают от проникающих ранений: нож, потом арматура, теперь лом. Я могу только убивать, и я буду убивать! Мне нужен результат, я его получаю, а то, что результат такой, – по-другому не умею.

– Тогда второй вопрос. Зачем вы мне об этом рассказали?

– А знали бы вы, Олег Иванович, какое это восхитительное чувство – ощущение полной безнаказанности! Я могу убить человека, и ничего мне за это не будет! Сегодня я сделал это в присутствии работников прокуратуры, и опять же мне ничего не будет за это. Но вы лучше Свинцова об этом расспросите, пока он жив.

– Павел Степанович, а вы не боитесь, что мы все-таки сумеем вас привлечь? Я могу поговорить с начальником следственного отдела, он человек достаточно широких взглядов.

– Ну, не до такой же степени, – ответил Павел, широко и нахально улыбаясь. – Чтобы привлечь меня к ответственности, мало будет просто переписать некоторые статьи кодекса; надо отказаться от основного принципа уголовного законодательства – личной ответственности за свои действия. Вадика зарезал собутыльник, а виноват я? Кто докажет, что он пырнул его ножом именно потому, что я за час до этого проткнул гвоздиком фольгу? Лом на крыше оставили охламоны-строители, Кучумов вообще сам в снег сиганул – опять спрос с меня? Может, меня и за убийство Бородина привлечь?

– Бородин, разумеется, останется за Губиным, но и для вас можно найти подходящее преступление. Вы его, конечно, не совершали, но, учитывая то, что вы делаете…

– А вот этого не советую, Олег Иванович, – сказал Ермаков уже без улыбки, – и вы прекрасно знаете, почему. Лучше уж вам просто убить меня.

Павел замолчал. Фролов тоже молчал, и Ермаков заговорил снова:

– Олег Иванович, в ближайшие два дня я буду очень плотно занят, мне будет не до Свинцова. Если вы не хотите больше кровопролитий, намекните ему как-нибудь: пусть даст, как у вас говорят, признательные показания, тогда я его не трону. И отметьте, пожалуйста, пропуск. И так уже поздно, а мне еще в редакцию надо.

Лысых в редакции дожидался Павла. Уголовное дело вокруг Ермакова задевало в том числе и его личные чувства. Именно Валера Лысых в незапамятные времена, когда был еще не редактором, а корреспондентом журнала, нашел Павла в Левой Березовке, где тот после армии работал оформителем в колхозном клубе. Валера приезжал туда писать о деревенских мастерах, резавших наличники на окна.

Перед тем, как состоялось приглашение Павла в "Караван", Валера выдержал трудный разговор с редактором и секретарем партийной организации журнала, доказывая им, что одно уголовное дело еще ничего не говорит о человеке. Ни один из троих потом не жалел об этом приглашении, но у Валеры на всю жизнь осталось ощущение личной ответственности за Павла.

– На свободе? – спросил редактор.

– Как видишь. Слушай, когда ты отдаешь в типографию очередной номер?

– Послезавтра. Нет, послезавтра воскресенье – значит, в понедельник.

– Найдешь место для пары картинок к "Грибному дождю"?

– Конечно! – оживился редактор. – Немного изменю разбивку на части – оно так даже лучше будет.

– Дай текст. В понедельник утром принесу, что получится.

С начальником следственного отдела Фролов все-таки поговорил. Тот немного подумал и сказал:

– Надо бы этого Ермакова к психиатру.

– Его туда уже посылал Кучумов. Я видел заключение. Вменяем.

– Ну, ты же знаешь Панаева. У него все убийцы вменяемые, а об этих фантазиях никто его и не спрашивал. Да и не было их тогда, скорее всего, у Ермакова крыша позже съехала. Ну, да ладно, он ведь тихий. Пусть уж лучше так убивает, чем по-настоящему. Или книжки пишет, с его-то фантазией. Этакие криминальные драмы с налетом мистики.

– Но он и убивает по-настоящему! – возразил Фролов. – При мне же сделал, и после этого часа не прошло…

– Брось, – отмахнулся начальник отдела, – еще и не такие совпадения бывают. "После этого" не значит "вследствие этого". Ты лучше скажи, когда собираешься закрывать дело по его заявлению?

– А какое основание для прекращения дела?

– Отсутствие события преступления.

– Но ведь ясно же, что событие было, – опять возразил следователь.

– И мне ясно, – вздохнул начальник, – а где доказательства? Закрывай, ничего из него больше не выжмешь.

– Я все-таки поговорю со Свинцовым, – сказал Фролов.

Сержант Свинцов на предложение Фролова сознаться ответил категорическим отказом и даже сделал следователю внушение:

– Ты, я смотрю, не первый год в органах, а не понимаешь, что если мы тут будем собачиться друг с другом, на руку это только ворам и бандитам.

Фролов не стал выяснять, к какой категории ему отнести Ермакова: к ворам или к бандитам. Он просто рассказал сержанту о судьбе Кучумова и Гормило (о Вадике не стал).

– А тебе этот художник не говорил часом, что ставил в церкви свечку, чтобы Кучумова бог покарал? – ухмыляясь, спросил Свинцов.

– Не знаю, не спрашивал.

– А ты спроси. Ладно, бывай, следователь.

На самом деле Свинцов отнесся к предупреждению Фролова гораздо серьезнее. Найдя по своим каналам адрес Ермакова, он решил наведаться к художнику домой, поговорить. А для пущей уверенности позвонил своему другу Вовчику. Тот работал в отделе охраны – выезжал на объекты по тревожным звонкам. В силу специфики работы он привык действовать быстро и решительно.

– Не дрейфь, разберемся, – ответил Вовчик, когда Свинцов объяснил ему по телефону, в чем дело. – Давай в шесть встретимся, я как раз отстреляюсь. Поговорим с твоим художником.

Свинцов, когда они встретились, первым делом спросил:

– Ты ствол не взял?

– Нет, у нас с этим строго. Ладно, и так разберемся.

В половине седьмого они уже звонили в дверь к Ермакову. Звонили несколько минут, сначала длинными звонками, потом непрерывно, потом с переливами – никто не открывал, в темном дверном глазке не было видно ничего, кроме какого-то отблеска – скорее всего, от лампы на лестничной площадке.

– Дома нет, что ли? – сказал Свинцов.

– Кто его знает. Окна горят?

– Да где их найдешь, те окна? Шесть подъездов, этот в середине.

– Дверь-то вскрыть не проблема, – рассуждал сам с собой Вовчик, глядя на стандартную стальную дверь, какие действительно без проблем вскрывают профессионалы: домушники, сотрудники милиции или, например, спасатели, – проблема в том, на каком основании.

Он позвонил в дверь напротив. Открыла маленькая женщина. Глаза у нее были испуганные, но не очень: оба гостя пришли в форме, а у нее, по-видимому, еще остались крохи доверия к милиции, внушенного в детстве родителями и "Дядей Степой". И сейчас, похоже, она испугалась не Свинцова с Вовчиком, а того, что в доме что-то произошло.

– Здорово, мать! – сказал Вовчик. – А что, к соседу напротив, – он показал на дверь Ермакова, – претензий нет?

– Нет, – ответила женщина.

– Он же художник, – продолжал Вовчик. Женщина кивнула. – Пьянки-гулянки, бабы, музыка до утра. Может, наркотиками торгует? Художники – они такие.

Женщина испуганно помотала головой.

– Короче, мать, такое дело, – сказал Вовчик уже другим тоном. – Пять минут назад ты выходила на площадку, услышала через дверь крики…

– Какие крики? – недоуменно спросила женщина.

– "Помогите!", "Убивают!" – сама придумаешь. Ты выскочила на улицу, увидела нас и сказала, что там кто-то кричит. Понятно?

– Ребятки, но ведь не кричал же никто, – сказала она еще более испуганно.

– Значит, непонятно, – констатировал Вовчик. – Объясняю по-другому. У тебя наркоту в хате не находили?

Женщина опять помотала головой.

– Найдут. Вот прямо через полчаса и найдут. Так что давай…

Увлекшись разговором, он не заметил, как из глубины квартиры появилось новое лицо.

– Привет, Вовка! – грянуло у него над ухом.

Вовчик поднял голову, скривился и сказал, изображая улыбку:

– Здравствуй, дядя Петя. А ты что здесь делаешь?

– Живу я тут! А это моя жена, Маша! Тебе, стало быть, Мария Тимофеевна, а можно просто тетя Маша… Э, да ты ж ничего не знаешь! Всё продежурил: и как я женился, и как сюда перевозили. Когда твою тетку, моя бывшую супружницу, хоронили, ты и то, помнится, на дежурстве был.

Он повернулся к жене и сказал:

– Маня, это Вовка, мой племянник. Ты не смотри, что он в ментовке служит, он, вообще-то, парень хороший.

Потом снова обернулся к племяннику и спросил:

– А тебя-то за каким сюда занесло?

– Да хотели к вашему соседу заглянуть, а никто не открывает.

– Значит, дома нету. Ну, ничего, другой раз зайдете. Только вы с ним аккуратнее. Он, вообще-то, вашего брата не любит.

Они снова позвонили в квартиру Ермакова – долго, почти минуту без перерыва, специально для дяди Пети. И опять никто не открыл. Вовчик еще раз нажал, но больше почему-то не звенело, и не зазвенело, сколько он ни терзал кнопку.

– Эх, нехорошо вышло, – сказал он. – Кто ж знал, что дядя Петя здесь живет? ("Ты должен был знать", – подумал Свинцов, у которого внезапно сделалось на редкость муторно на душе.) Ну, ладно, мы сейчас вот что сделаем…

– Ничего мы не сделаем, – перебил его Свинцов, – пошли отсюда.

И, не дожидаясь реакции Вовчика, он двинулся вниз по лестнице.

Прочитав "Грибной дождь", Павел пожалел, что первая часть уже напечатана, – какие иллюстрации можно было бы сделать именно к ней! Но, как говорится, поезд ушел, и он расположился на кухне рисовать ко второй части.

Незаметно стемнело, Павел зажег настольную лампу.

Он вздрогнул, когда раздался звонок. С недавних пор он не любил, когда звонят вот так внезапно, не договорившись предварительно. Он осторожно подошел к двери и еще осторожнее посмотрел в глазок.

Когда в квартире с двойными дверями открывают внутреннюю дверь, в глазке на наружной это бывает видно. Сначала он темный, а потом, когда изнутри откроют, в нем становится виден свет, горящий в прихожей (а без света не отпереть замки). Но Павел внутреннюю, деревянную дверь снял, когда установил снаружи стальную: если уж ее вскроют, то деревянная не спасет; а свободного места в прихожей без внутренней двери было больше. Свет в прихожей он не включал и в глазок выглянул, не выдавая себя.

На площадке стоял сержант Свинцов и с ним еще кого-то, тоже в камуфляжной форме. Звукоизоляция двери была так себе, он услышал обрывок разговора.

"Зараза! – подумал Павел. – Пришел-таки! Дверь, что ли, ломать собираются?" То, что Свинцов пришел не один, говорило о серьезности его намерений.

Павел не строил иллюзий насчет прочности стальной двери. Она могла спасти от наркомана, лезущего в поисках денег на наркотик туда, куда проще залезть. Могла защитить от малолетнего взломщика, еще только пробующего силы в этом качестве. А профессионала она не остановит; но если ворам в квартиру Ермакова соваться было незачем (а после пропажи монитора – вообще незачем), то у милиции или, во всяком случае, у отдельных ее сотрудников был к нему свой интерес.

"Свинцова пора кончать", – завертелась в голове фраза, то ли услышанная в каком-то детективном сериале, то ли синтезированная из фрагментом, надерганных из тех же сериалов.

Павел, стараясь не шуметь, вернулся в кухню, сгреб со стола "Грибной дождь" и наброски и вытащил орудия убийства: лист жести, тестер, кювету, бутылку с электролитом. Наполнил кювету, вынул из папки давно сделанный портрет Свинцова на фольгированной бумаге, вырезал силуэт, положил в электролит. Звонок у двери надрывался с переливами. С трудом выдержав положенное время, Павел вытащил силуэт из кюветы, расправил на листе жести.

Звонок замолчал, потом Павел услышал через стену, как звонит у соседей, они открыли дверь, а больше он не прислушивался, взял себя в руки. Если искать минимум сопротивления с дрожащими руками, можно испортить все дело.

Он нашел точку, обвел ее фломастером, и тут снова зазвонили к нему. Павел уже хотел перекладывать силуэт на фанеру, как вдруг его захватила совсем другая идея.

После школы, перед тем, как подать документы в университет, он долго колебался, разрываясь между художественным и химическим факультетами. Потом все-таки пошел в художники, но в душе остался немного химиком, а значит, экспериментатором. Ему пришло в голову попробовать воздействовать на силуэт как-то иначе. Может быть, это не убьет Свинцова, он просто испугается и уйдет?

Павел несколько секунд подумал, потом выдернул оба провода из тестера. Один, который был прицеплен "крокодилом" к листу жести, воткнул в розетку, рядом с ним второй, взял щуп.

Звонок замолчал.

Павел секунду помедлил и решительно ткнут щупом в кружок. Щелкнуло, сверкнула искра короткого замыкания, лампа на столе погасла – выбило автомат на щитке. Чтобы включить его опять, нужно было выйти на лестничную площадку.

Он подошел к двери и снова осторожно посмотрел в глазок. Он успел увидеть, как Свинцов уходит вниз по лестнице. Второй еще несколько секунд постоял, сказал что-то, что Павел не разобрал через дверь, и двинулся вслед.

Подождав с минуту, Павел вышел на площадку и включил рубильник. Он подумал, не переночевать ли у редактора или еще где-нибудь, а потом махнул рукой: вряд ли сегодня они вернутся сюда целым ОМОНом.

В понедельник утром Павел, не торопясь, собирался в редакцию. Последний раз придирчиво посмотрел на рисунки, отложил один в сторону, остальные пять собрал в папку. Редактору предстояло выбрать из них те, что пойдут в номер.

Телефонный звонок снова заставил его вздрогнуть. Неожиданных телефонных звонков он тоже не любил.

Опять звонил Фролов. Поздоровавшись, он сказал:

– Умер Свинцов. Ваша работа?

– Что с ним? – спросил Павел. Спросил без всякой паузы, из чего Фролов сделал вывод, что для Ермакова новость не была неожиданной.

– Сердечный приступ.

– Олег Иванович, вы что, теперь будете вешать на меня всякую смерть в правоохранительной системе? И потом, я вам говорил, я специализируюсь на проникающих ранениях.

– Но он же был здоров, как бык!

– А с сердцем оно часто так, – безмятежно ответил Павел, – сначала как бык, а потом бац – и с копыт.

– Я вам не верю, – сказал Фролов.

– Ваше дело. Олег Иванович, мне надо в редакцию. Если вам нечего мне больше сказать, то до свидания.

Фролов снова не поверил, но промолчал, и Павел положил трубку.

Следователь правильно не верил Павлу. Хотя и редко такое случается, но сейчас у художника был запас времени – минут двадцать, а то и все полчаса.

"Фролова надо убирать, – снова завертелось у Павла в голове, – он слишком много знает". Слова опять были не свои, а какие-то чужие, детективно-сериальские.

Он отложил в сторону рисунки для "Грибного дождя", взял другую папку, из нее достал портрет Фролова, и с ним вместе портреты тех двоих из подвала, чьи имена не запомнил. В заявлении в прокуратуру он тогда написал, что имен не знает, но нарисовал по памяти портреты, и обоих моментально нашли. Провели опознание, Павел указал на них, они невозмутимо от всего отказались. Павел тогда узнал и имена, и фамилии, которые вскоре благополучно забыл, а имена снова стал путать. На фольгированную бумагу он скопировал их портреты сразу же, как догадался использовать ксерокс.

А вот изображения Фролова на бумаге из-под чая не было, и ксерокса под рукой тоже. Минуты три Павел потратил, срисовывая силуэт вручную. Вырезал, промочил электролитом, разложил на жести и начал задумчиво водить по фольге щупом.

Минимум сопротивления был слабый, невыразительный. Оно и понятно – не было у Павла ненависти к Фролову.

Он решительно содрал силуэт с жести, скомкал и швырнул в мусорное ведро. Потом слил электролит из кюветы в раковину, сполоснул кювету. Взял портреты тех двоих. В нарисованных лицах не было ничего человеческого. Это не люди, подумал Павел. Это бездушные шестеренки такой же бездушной машины. Родного брата, может быть, и пожалеют, а двоюродного – перемелют в труху и не дрогнут. Биороботы какие-то. В "Грибном дожде" были такие – их выращивали на грядках, которые удобряли кровью.

Значит, в таком виде мы вас и вставим туда. Готовые иллюстрации не пойдут, придется рисовать новые – опять задержка. Ничего, с Валерой он договорится об отсрочке на день, у хорошего редактора всегда есть резерв. Сейчас сходит в редакцию, а потом придется интенсивно поработать. Весь день, а может быть и ночь. Зато эти рожи увидят четыре тысячи подписчиков "Каравана", плюс их родственники и знакомые, которым они дадут почитать, – информационное воздействие, пожалуй, посильнее, чем гвоздиком по фольге.

Павел бросил в ведро все остатки фольгированной бумаги, с копиями и чистой, и убрал оба портрета в папку с рисунками к "Дождю". Несколько секунд подумал и сунул туда же портрет Фролова – для него тоже найдется подходящий, в меру положительный персонаж.