"Елизавета Петровна" - читать интересную книгу автора (Анисимов Евгений)

ГЛАВА 10 АНТИГЕРОИ ЕЛИЗАВЕТИНСКОГО ЦАРСТВОВАНИЯ

Как известно, у каждой эпохи свои герои и свои антигерои. Символы елизаветинской эпохи, так сказать положительного характера, известны всем - это Михаил Васильевич Ломоносов и Елизавета Петровна. Антигероев выбрать тоже нетрудно: Дарья Николаевна Салтыкова и Иван Осипов. Правда, России они более известны под кличками, которые приросли к ним навсегда: Салтычиха и Ванька Каин. Эти люди, совершенно незнакомые друг другу, были современниками Ломоносова и Леонарда Эйлера, Иоганна-Себастьяна Баха и Антонио Вивальди, Вольтера и Монтескье, Джорджа Вашингтона и мадам Помпадур. Они - современники и подданные нашей главной героини, и без них мир России времен Елизаветы Петровны будет беден, а коли так, то расскажем и о них.

В предыдущей главе речь шла о том, сколь тяжкой была жизнь вельможи, петиметра, кокетки - словом, всех, кто имел счастье лицезреть государыню на балах, приемах, прогулках. Иначе, неспешно и монотонно, текла жизнь рядового дворянина-помещика. Он просыпался на утренней заре в спальне своего обширного деревенского дома. Помещичьи дома тех времен отличались от крестьянских только размерами, но не удобствами. Строились они из одного материала - дерева. Комнаты (как говорили тогда - «хоромы») были в них низки и неуютны, с голыми деревянными стенами, потемневшими от старости и копоти. Свет с трудом пробивался сквозь маленькие слюдяные или стеклянные окошки. Петровская эпоха принесла новое даже в самые глухие уголки. Вернувшись в деревню со службы, дворяне привозили диковинные заморские вещи, украшения.

Дедовская примитивная мебель соседствовала с каким-нибудь «новоманирным» столиком или стулом с высокой резной спинкой, привезенным из прусского похода. Голые стены и потолки с огромными щелями тоже не нравились тем дворянам, которые видели, как живут люди в Петербурге или за границей. Поэтому они приказывали обить потолки парусиной или обмазать мелом, на стены же прибивались обои из расписных тканей. В деревне обходились не дорогими, купленными обоями, а самодельными, расписанными крепостным художником, который изображал, как правило, растительный орнамент. Гобелены и ковры встречались только у очень богатых людей.

Услышав, что барин проснулся и вылез из-под пуховиков (спали на перине и такой же укрывались), дверь спальни открывал ближний, доверенный слуга-лакей с подносом, на котором стоял чайник с чаем или кофейник с «кофием», варенье, подогретые сливки или рюмка водки - в зависимости от вкуса и привычек господина. Другой лакей следом нес уже раскуренную трубку - привычка к табаку стала устойчивой и модной. Надев шлафрок - широкий халат - и не снимая с головы ночной мягкий колпак, барин выходил в другую комнату. Многие помещики начинали день с молитвы - в спальне или в особой комнате, в красном углу, находились старинные иконы с пышными окладами. Перед иконами горела лампада, заправленная конопляным или льняным маслом. Помещик молился, благодаря Бога за еще один дарованный ему день.

Пробуждения «болярина» давно ждал и староста, который докладывал о том, как в имении прошла ночь, какие предстоят работы в поле и по дому, выслушивал распоряжения барина. Положение старосты (управляющего) всегда было довольно сложным. С одной стороны, все требования и прихоти помещика считались для него законом, а с другой стороны, ему приходилось общаться с крестьянами, учитывать реальное положение дел. Немало было старост, которые, пользуясь полным невежеством барина в сельском хозяйстве, обманывали, обворовывали его, прибирали власть к рукам и становились маленькими диктаторами в деревне. Но встречались помещики, которые вникали во все тонкости сельского хозяйства, с раннего утра садились на коня и объезжали свои владения, зорко посматривая, нет ли в их лесу порубок, потравы в полях. Известно, что крестьянам в больших имениях жилось легче, чем в малых - в них контроль был слабее и барщина легче.

Завтракал и обедал помещик с семьей и гостями, которые живали у него часто подолгу, в особых покоях или в отдельных пристройках - флигелях. С давних пор при богатых помещиках жили обедневшие родственники, соседи - приживалки и приживалы, которые часто играли роль шутов, становились предметом довольно грубых шуток. Частым гостем барина бывал и местный батюшка - священник приходской церкви. Хотя священник и был свободным человеком, но он во многом зависел от господина земли, на которой стоял храм, а храм этот постоянно требовал ремонта, пожертвований на утварь, иконы. Обед затягивался, смены блюд следовали непрерывной вереницей. Кушанья отличались простотой, были обильны и жирны. Крепостные поварихи искусно готовить не умели, а повар - выученик какого-нибудь столичного французского повара, встречался редко и стоил не меньше, чем собственный куафер-парикмахер, умевший завивать волосы. Впрочем, в деревне одевались и причесывались попроще. Здесь, вдалеке от строгой власти, можно было не нацеплять каждый день парик, редко надевали и нарядный кафтан из шелка или бархата, из-под которого виднелся безрукавный камзол и белая полотняная рубашка без воротника, с пышным жабо на груди.

После обеда наступало сонное затишье - все отдыхали: барин в спальне, дворовые - в тени на земле или у порога дома. Потом полдничали. Вечера проходили довольно скучно. В полутемной гостиной - восковые свечи были дороги, жгли сальные, дававшие тусклый свет, - барин сидел с гостями, играли в карты, пили чай, слушали рассказы, сплетничали о соседях. Новости из столиц получали через письма родственников, приятелей, приказчиков да из старых номеров «Санкт-Петербургских ведомостей», которые изредка доходили до глухих дворянских гнезд. Характерные для XIX века музыкальные вечера еще не вошли в моду, да и иностранные инструменты были недоступны многим помещичьим семьям.

Ложились рано, как только темнело. Зевая, барин отправлялся к своим пуховикам. Слуги обходили хоромы, проверяли запоры, ложились на войлоке у дверей барской спальни или в людской на полу и на лавках. Так слуги спали всегда. Аракчеев о своей любовнице Настасье Минкиной, убитой дворовыми, писал, стремясь подчеркнуть ее особую преданность, что «двадцать два года спала она не иначе, как на земле у порога моей спальни, а последние пять лет я уже упросил ее приказать ставить для себя складную кровать» (Грузинская трагедия, с.16). Во времена отца Аракчеева так с избранными холопками не миндальничали. С улицы слышались лишь лай собак да стук в деревянную доску - это сторожа, обходя усадьбу, отпугивали лихих людей. В доме только тускло светила лампада, начинали шуршать мыши, да выходили из своих щелей тараканы и клопы - верные спутники человека XVIII века.

Издали помещичья усадьба казалась скопищем построек, замыкающим широкий и грязный двор. К барскому дому пристраивались людские избы, где жили в тесноте и грязи слуги - дворовые люди. Вокруг двора громоздились разные хозяйственные постройки: сараи, погреба, конюшня, псарня и т. д. Домашним хозяйством, как правило, руководила сама помещица, она давала распоряжения ключнице - доверенной холопке, которая ведала припасами. Работы было всегда много. Дворовые не только готовили еду на день, но и занимались заготовками - крестьянки приносили из леса ягоды и грибы, в саду созревали яблоки и груши, на огороде поспевали овощи. В девичьей целыми днями работали над пряжей и шитьем крепостные девушки. Осенью, когда убирали хлеб, любимым занятием помещика становилась псовая охота. Государыня Елизавета разделяла с юных лет это лихое развлечение русских помещиков и носилась по осенним полям вослед собачьим сворам, а иногда пускала с руки сокола. Любимые места охоты царицы под Петербургом - Мурзинка, Славянка, Гостилицы. В Гостилицах - владении Разумовского - было все, что нужно для веселой охоты - псарни, конюшни и пиры не уступали петербургским, хотя и проходили они в огромных палатках, рядом играли оркестры, гремели салюты. Простой помещик, конечно, такого себе позволить не мог, но на охоте тоже веселился вдоволь.

Очень редко помещик заглядывал в избу своего крепостного. Деревянный дом с маленькими окошками, затянутыми бычьим пузырем, казался темной пещерой, куда попадали через низенькую, обитую рогожами дверь. Единственная, без перегородок горница с земляным полом, иконами в красном углу и мебелью - столом и лавками вдоль стен - отапливалась по-черному, то есть печь не имела трубы. Дым уходил наверх в темную мглу - привычных нам потолков не строили, и внутренняя часть крыши служила потолком. Черное отопление позволяло лучше согреть дом - дров на черную печь шло в два раза меньше, чем на печь с трубой. Между тем заготовка дров с одним только топором, при отсутствии в те времена пил, была делом хлопотным и долгим.

Возле печи - места работы хозяйки с раннего утра до вечера - строились полати. Это был помост, который упирался одной стороной на печь, а другой - в стену дома. На полатях спали дети, старики же забирались на лежанку печи, на самое теплое место. Под полатями на зиму селили телят, овец. На узком пространстве перед печью, освещаемом вечером лучиной, и протекала жизнь русского крестьянина первой половины XVIII века. Так жили государственные, дворцовые, помещичьи крестьяне. Всем им хлеб доставался тяжким трудом на поле, непрерывной борьбой с природой. Все они боялись недорода, ранних заморозков, долгих дождей, с тревогой всматривались в небо, если оно долго не приносило дождя. Жизнь людей XVIII века, особенно крестьян, была коротка: недоедание, болезни, несчастные случаи обрывали ее задолго до 35-40 лет. Но страшнее всего для многих становилось крепостное право…

В конце 50-х годов XVIII века по Москве поползли зловещие слухи о страшных делах, которые творятся в поместье и в городском доме на Сретенке у вдовы ротмистра Конной гвардии Глеба Салтыкова Дарьи Николаевны. Говорили о сотне зверски замученных помещицей дворовых, о страшных пытках, которым она их подвергала перед тем, как отправить на тот свет. Молва так возбудила общество, что пришлось нарядить следствие по делу Салтыковой. Следствие тянулось шесть лет, пока не состоялось решение суда, утвержденное уже новой государыней Екатериной II в 1768 году.

Салтычиха родилась в 1730 году, имела от мужа двоих сыновей, была довольно состоятельна, зимой жила в собственном доме у Сретенки, в Кузнецкой улице, а летом выезжала в свое богатое подмосковное имение - село Троицкое. Иногда Салтычиха совершала дальние поездки по святым местам, в Киев, следовательно, была богомольна. Это не мешало ей мучить, пытать и убивать своих дворовых людей и особенно - сенных девушек. Многочисленные доносы и жалобы крепостных об изуверствах их госпожи и даже страшная улика - изуродованное, обваренное кипятком тело дворовой девушки не приводили ни к какому результату. Чиновники за деньги готовы были покрыть самые страшные преступления. Салтычиха даже хвасталась перед дворовыми: «Вы мне ничего не сделаете… сколько вам ни доносить, мне они (чиновники-милостивцы. - Е.А.) все ничего не сделают и меня на вас не променяют» (Студенкин, 1874, с.498-499).

Приказывая конюхам убить пытанных ею крестьян, Салтычиха в исступлении кричала: «Бейте до смерти, я сама в ответе и никого не боюсь… никто ничего сделать мне не может!» Деньги, щедрые подношения (например, двадцать возов сена, овес, мука, гуси, утки) чиновникам Полицмейстерской канцелярии, одному из советников Сыскного приказа (тогдашнего уголовного розыска), секретарю Тайной конторы - отделения Тайной экспедиции (тогдашнего политического сыска) помогали Салтычихе выкрутиться из таких «убийственных дел», за которые простые смертные попадали в Сибирь. Естественно, хуже всего приходилось самим доносчикам. Их признавали лжедоносчиками, били кнутом и отправляли либо в ссылку, либо - что еще страшнее - отдавали назад помещице, которая мучила их по-своему. И все-таки сколько веревочка ни вейся, да кончик будет…

Дело началось с того, что измученные пытками Салтычихи ее дворовые (всего шесть человек) отправились доносить на нее в Московскую сенатскую контору. Узнав об этом, Салтычиха выслала в погоню десяток дворовых, которые почти настигли челобитчиков, но те «скорее добежали до будки (полицейской. - Е.А.) и у будки кричали «Караул!». Скрутить их посланцы Салтычихи уже не могли - дело получило огласку, полиция арестовала челобитчиков и отвезла на съезжий двор. Через несколько дней Салтычихе удалось подкупить полицейских чиновников, и арестованных доносчиков как-то ночью повели якобы в Сенатскую контору. Когда крестьяне увидели, что их ведут к Сретенке, то есть к дому помещицы, то они стали показывать за собою «дело государево!». Конвойные пытались побоями заставить их замолчать, но потом, по-видимому, испугались и отвели колодников вновь в полицию, после чего дело о страшных убийствах началось (Студенкин, 1874, с.534 -535).

Из челобитной Ермолая Ильина стало известно, что Салтыкова убила одну за другой трех его жен. К челобитной Ильина присоединился конюх Савелий Мартынов. Более всего дворовые умоляли власти не возвращать их госпоже, «чтоб от таковых смертных губительств и немилосердных безчеловеческих мучительств защитить, не отдавая помещице их, доносителей». При этом Ильин и Мартынов первыми назвали общую приблизительную цифру убитых их госпожой за пять лет: «От 1756 году душ со ста таковым же образом ею, помещицею, погублено, и по исследовании за те бесчеловечные мучительства и смертные убивства учинить с нею как законы повелевают».

Начатое следствие показало, что доносы крепостных Салтычихи - не выдумки. Как сообщили крестьяне соседних владений и священники, они не раз слышали, что Салтычиха «людей своих бьет и мучит», и крепостные Салтычихи «летом, из села Троицкого везли чрез их деревню мертвое тело девки, причем сопровождавшие рассказывали, что девка та убита помещицею, и они видели на теле ее с рук и с ног кожа и с головы волосы сошли» (Студенкин, 1874, с.503). Соседские крестьяне видели как раз то, что происходило регулярно: Салтычиха убивала людей или на своем московском дворе, или в Троицком - своей главной усадьбе и затем отсылала мертвое тело для похорон в одну из своих глухих деревень. Следователи выяснили, что упомянутую выше убитую девку звали Фекла Герасимова и она «за нечистоту в мытье платья и полов была сечена, по приказу помещицы, розгами». Потом ее заставили вновь мыть полы, хотя «от сечения уже и ходить на ногах не могла, но помещица била ее еще скалкою… После побой тех Герасимова находилась чуть жива: и волосы были у нее выдраны, и голова проломлена, и спина сгнила».

Скалка, полено, палка, раскаленные щипцы, кнут, крутой кипяток были главными орудиями пытки и убийства дворовых. Судя по материалам следствия, Салтычиха проявляла все черты маньяка-мучителя, страшно распаляясь при виде беззащитной жертвы и крови. При этом Салтычиха заставляла родственников своих жертв пытать несчастных. Дворовый Сергей Леонтьев показал на следствии, как был убит его товарищ крестьянин Хрисанф Андреев. «Помещица, - говорил он, - била Андреева сама езжалым кнутом якобы за несмотрение его за бабами и девками в мытье полов, а потом, призвав дядю его, гайдука Федота Михайлова Богомолова, приказала того Хрисанфа бить тем же кнутом нагова и он, гайдук, его бил и от тех побой тот человек и на ногах стоять не мог и, подняв его, оный гайдук отдал под караул… И тот Хрисанф всю ночь стоял на морозе, а после того введен он был в палаты, и она, Салтыкова, втайне у себя сама еще била его палкою и при том велела ему (Леонтьеву) принести разженные припекальные щипцы, кои он, Леонтьев, и принес, и она, Салтыкова, теми разженными щипцами сама брала Хрисанфа за уши и лила горячую воду ему на голову и на лицо из чайника и еще палкою била и как упал, то и пинками била, от которого бою он чуть жив…», после чего Хрисанф умер. Дядя отвез изуродованное тело племянника в Троицкое, причем Салтычиха приказала, чтобы тело это он «схоронил в лесу или хотя в воду бросил». Дядя так и сделал - позже Хрисанфа нашли местные крестьяне в сугробе, всего исклеванного птицами (Студенкин, 1874, с.511-512).

Для гайдука Богомолова убийства людей по указу госпожи стали привычны. В 1759 году, во время поездки Салтычихи на богомолье в Киев, она заехала в одно из своих сел и там убила (опять за скверное мытье полов) девку Марью Петрову. После того как госпожа вконец изнемогла, кнут взял гайдук Богомолов и, по приказу Салтычихи, стал избивать девушку и «после побои… гонял ту девку тем же кнутом в пруд (дело было ранней весной. - Е.А.), которая, быв в пруде по горло, из того пруда выгнана и потом паки заставляли мыть пол, но от таких побои и мученья она мыть уже не могла, и тогда она, помещица, била ту девку палкою, а оной гайдук бил ту девку с нею по переменам за то, будто б она ругается и пол мыть не хочет и от тех побои та девка Марья в тех же хоромах того ж дня, в вечеру, умерла и из хором тот гайдук мертвое тело оной девки вытащил в сени», а потом закопал в лесу (Студенкин, 1874, с.518-519). Дворовый человек Лукьян Михеев был убит собственноручно Салтыковой, которая разбила своему рабу голову, многократно ударяя ею о стенку. При вскрытии тела дворовой Григорьевой было установлено, что «по всей спине и по обоим бокам кожа и мясо до самых внутренностей согнило», дворовая Аграфена Агафонова была так избита палками, что у нее переломаны руки и ноги. При пытках Акулины Максимовой помещица приказала «принести пук лучины, и взяв сама оную лучину и на свечке зажгла и тем огнем у той жонки волосы сожгла». Свидетели показали, что когда забитую до смерти крестьянку Прасковью Ларионову повезли хоронить в Троицкое (дело было зимой), то на труп бросили ее грудного ребенка, который, не доезжая до Троицкого, замерз на теле матери. Общий список замученных составил 75 человек, в том числе и 12-летняя девочка, не говоря уже об этом несчастном младенце.

Примечательной чертой следствия было полное и безусловное отпирательство преступницы. Несмотря на неопровержимые улики, Салтычиха привычно отвечала: «И те женки и девки живы ль или померли - она не ведает, а хотя, может быть, и померли, но по воле Божией, а она, Салтыкова, их никогда не бивала и людям своим бить не приказывала и от побои они не умирали». Столкнувшись с таким упорным отрицанием, следователи решили попугать Салтычиху пыткой. Она «привезена была в Розыскную экспедицию за караулом и сведена была в застенок и в чинимых ею людям своих мучительствах и от того смертных убивствах, Юстиц-коллегии присутствующими, что на нее показано и какие на то есть доказательства довольно увещевана же, после чего, по непризнанию ее ни в чем, показана ей очевидно жестокость розыска над приговоренным к тому преступником и посему паки чинено же ей было увещевание» (Студенкин, 1874, с.501). Но и демонстрация пытки не помогла - Салтычиха отрицала как убийства, так и другие свои преступления. Отправить на дыбу дворянку власти не решились - Салтычиха приходилась внучкой известному деятелю петровской эпохи Автомону Иванову.

Попутно, кроме убийств, изуверства и взяток, выяснилось немало и других преступлений Салтычихи. Оказалась, что она решила отомстить своему неверному любовнику капитану Николаю Тютчеву, который решил жениться на девице Панютиной. Салтычиха, решив уничтожить Тютчева вместе с его невестою, приказала дворовым купить порох и сделать бомбу и ею взорвать дом, в котором остановились Тютчев и Панютина. Несмотря на понукания и побои, дворовые так и не решились совершить это преступление, за что были жестоко наказаны. После этого она приказала подстеречь жениха и невесту на дороге и «разбить и убить до смерти», что, к счастью для влюбленных, рабам Салтычихи осуществить не удалось.

Дело тянулось до 1768 года. Следственная комиссия после долгой работы была вынуждена признать, что зверства Салтыковой стали причиной гибели «если не всех ста человек, объявленных доносителями, то, несомненно, 50 человек». Екатерина II вынесла приговор, в котором говорилось: «Указ нашему Сенату. Рассмотрев поданный нам от Сената доклад о уголовных делах известной бесчеловечной вдовы Дарьи Николаевой дочери, нашли мы, что сей урод рода человеческого не мог воспричинствовать в столь разные времена и такого великого числа душегубства над своими собственными слугами обоего пола одним первым движением ярости, свойственной развращенным сердцам, но надлежит полагать,…что она особливо пред многими другими убийцами в свете имеет душу совершенно богоотступную и крайне мучительскую». Констатация этого исходного факта позволила вынести приговор: «Лишить ее дворянскаго названия и запретить во всей нашей империи, чтоб она ни от кого никогда, ни в судебных местах, и ни по каким делам впредь так как и ныне в сем нашем указе именована не была названием рода ни отца своего, ни мужа… Приказать в Москве… в нарочно к тому назначенный и во всем городе обнародованный день вывести ее на первую площадь и, поставя на эшафот, прочесть пред всем народом… сентенцию (приговор. - Е.А.)… сего нашего указа, а потом приковать ее стоячую на том же эшафоте к столбу и прицепить на шею лист с надписью большими буквами: «Мучительница и душегубица».

После часового стояния у позорного столба Салтычиху предписывалось заковать в кандалы и посадить в подземную тюрьму одного из московских женских монастырей, в которой «по смерть ее содержать таким образом, чтобы она ниоткуда в ней света не имела. Пищу ей обыкновенную старческую (то есть еду стариц-монахинь. - Е.А.) подавать туда со свечою, которую опять у ней гасить, как скоро она наестся» (Студенкин, 1874, с.542-543).

Гражданская казнь (а именно к ней приговорили Салтычиху) была совершена в Москве, на Красной площади, в субботу, 17 октября 1768 года. На площади возвели эшафот, посредине него стоял позорный столб с цепями, которыми и прикрепляли приговоренного. Казнь обычно устраивалась в субботу, когда в город съезжалось немало окрестных крестьян. В этом состояла государственная педагогика тех времен - путем публичной казни отучить людей от преступлений. Но дело Салтычихи было таким громким, что народ повалил бы посмотреть на ужасную злодейку даже в будний день. Как всегда, слухи раздували преступления Салтычихи до неимоверных размеров. Говорили, что она ела нежные женские груди своих жертв, была сексуальной извращенкой и т. д. Автор одного письма о казни Салтычихи писал своему адресату, что вся Москва задолго до казни была сама не своя - не было дома, где бы не обсуждалось дело Салтычихи, и все хотели на нее поглазеть: «Что ж надлежит до народу, то не можно поверить, сколько было оного: почти ни одного места не осталось на всех лавочках, на площади, крышах, где бы людей не было, а карет и других возков несказанное множество, так, что многих передавили и карет переломали довольно» (Современное письмо, с.95). Истинно, как писал Пушкин, «заутро казнь, привычный пир народу».

После вывода к позорному столбу и лишения дворянства и всех прав состояния Салтычиху отвезли в Ивановский девичий монастырь и посадили в подземную тюрьму. Место это было мрачное и скорбное - здесь доживали свой век сумасшедшие, искалеченные под пытками, нераскаявшиеся раскольницы. Одиннадцать лет просидела в подземной тюрьме Салтычиха и в 1779 году была переведена в особый застенок, устроенный на поверхности, с тыльной стороны монастырского храма. Сюда потянулись толпы любопытствующих, чтобы посмотреть через решетку на это страшное существо. По некоторым сведениям, в этом заточении она родила ребенка, зачатого ею от караульного солдата. За все годы, проведенные в тюрьме, Салтычиха не раскаялась. При появлении людей она с бранью бросалась, как дикий зверь, на решетку. По-видимому, к этому времени она уже находилась в состоянии полного умопомешательства и в таком положении прожила еще 23 года. Проведя таким образом в заключении 34 года, преступница умерла в 1801 году, так и не покаявшись в своих чудовищных преступлениях.

Салтычиха, чье имя стало нарицательным, символом изуверской жестокости, была для тогдашней России и уникальна, и типична. В той или иной степени многие помещики поступали со своими крепостными так же, как она, жестоко и бесчеловечно. Крепостное право развращало и рабов, и господ. Такого ужасающего количества замученных одной помещицей русское общество, конечно, не знало, но глумление над крепостными людьми было возможно. Каждодневные издевательства, порки и даже убийства совершались в помещичьих домах постоянно. Вспоминая о Москве 1750 года - подлинной дворянской столице России, - Екатерина II писала в мемуарах: «Предрасположение к деспотизму выращивается там лучше, чем в каком-либо другом обитаемом месте на земле; оно прививается с самого раннего возраста к детям, которые видят, с какой жестокостью их родители обращаются со своими слугами; ведь нет дома, в котором не было бы железных ошейников, цепей и разных других инструментов для пытки при малейшей провинности тех, кого природа поместила в этот несчастный класс, которому нельзя разбить цепи без преступления» (Екатерина II, 1907, с.174-175).

Крепостничество, достигшее в середине XVIII века такого размаха, требовало своего юридического оформления, хотя правовые основы крепостного права были заложены еще в Соборном Уложении 1649 года. В 1754 году образованная по инициативе Петра Шувалова Комиссия для составления нового Уложения собирала пожелания дворянства, их требования, изучала старые законы. К 1761 году была закончена очень важная часть будущего Уложения под названием: «О состоянии подданных вообще». Она так и не увидела свет, но идеи, в ней заложенные, во многом отражают дворянские требования, социальные мечты.

К середине XVIII века у дворян выработалось представление о своем особом, привилегированном положении в русском обществе. И авторы проекта Уложения это учли. Одна из глав Уложения так и называлась: «О дворянах и их преимуществах». В ней говорилось, что дворяне отличны «от прочих сограждан своим благоразумием и храбростью», они показали «чрезвычайное в государственных делах искусство, ревность (то есть усердие. - Е.А.) и знатные услуги Отечеству и Нам», то есть императрице.

Соответствовать этому должны и привилегии, особые отличия дворян перед другими слоями общества. Таких главных, коренных привилегий, согласно проекту Уложения, у дворянства - три. Во-первых, отменялся принцип петровской Табели о рангах 1724 года, позволявшей недворянам дослужиться до дворянского звания. В проекте Уложения пояснялось: Петр ввел этот принцип, чтобы поощрить разночинцев к успехам в науках, мореплавании, военном деле. А все это делалось для того, чтобы дворяне, глядя на них, «возымели ревность и получили большую охоту» к полезным занятиям. Теперь дворяне в службе вполне преуспели, и разночинцам нет необходимости давать дворянство.

Во-вторых, авторы Уложения предусмотрели такой порядок, при котором обязательная государственная служба для дворян отменялась, они получали свободу от участия в местных «земских» делах, могли свободно выезжать за границу, а при желании восстанавливаться на службе. Дворянина нельзя было арестовывать (без поимки с поличным на месте преступления), пытать, подвергать телесным наказаниям, ссылать на каторгу. Он судился особым судом.

Наконец, в-третьих, дворяне получали исключительное право на владение винными, стекольными, металлургическими, горными мануфактурами. Купцам и предпринимателям запрещалось владеть этими самыми доходными отраслями промышленности. Все это превращало дворянство в узкую, замкнутую, обладающую особыми, исключительными привилегиями группу населения, которая безраздельно властвовала в стране. Но дворяне в своих мечтах шли дальше. Это нашло отражение в «Фундаментальных и непременных законах», составленных и поданных императрице И. И. Шуваловым. При написании этого законодательного проекта Шувалов использовал знаменитое сочинение Ш. Монтескье «О духе законов».

Суть проекта Шувалова состояла в том, чтобы императрица и ее подданные присягнули в строгом соблюдении неких «Фундаментальных и неприкосновенных законов», которыми устанавливались те особые преимущества дворян, о которых шла речь в проекте Уложения. Кроме того, отныне и навсегда русский престол должен был переходить только к православным государям, а все сенаторы, президенты коллегий и губернаторы набирались только из русских, как и две трети генералитета. Утверждение «Фундаментальных и непременных законов» привело бы - если исходить из схемы французского философа Монтескье - к переходу России от деспотии к конституционной монархии.

Ни проект Уложения, ни проект Ивана Шувалова, так ярко отразившие социальные мечты русского дворянства, не осуществились, хотя некоторые важные положения их были реализованы в следующие царствования. Но нам сейчас интересно посмотреть, на каких правовых основах строились отношения крепостного и его господина-помещика в елизаветинскую эпоху. В разделе «О власти дворянской» дается полный перечень составляющих эту власть исключительных прав дворянина. Вот этот перечень:

«Дворянство имеет над людьми и крестьяны своими мужеского и женского полу и над имением их полную власть без изъятия, кроме отнятия живота и наказания кнутом и произведения над оными пыток. И для того волен всякий дворянин тех своих людей и крестьян продавать и закладывать, в приданые и в рекруты отдавать и во всякие крепости укреплять, на волю и для прокормления на время, а вдов и девок для замужества за посторонних отпускать, из деревень в другие свои деревни… переводить и разным художествам и мастерствам обучать, мужскому полу жениться, а женскому полу замуж идтить позволять и, по изволению своему, во услужение, работы и посылки употреблять и всякия, кроме вышеписанных наказания, чинить или для наказания в судебные правительства представлять, и, по рассуждению своему, прощение чинить и от того наказания освобождать» (Проект Уложения, с.119).

Здесь мы видим не столько проект законодательного утверждения неких несуществующих, но разработанных в Комиссии прав дворянина, а перечень реальных, уже существующих прав помещика - фактического рабовладельца. Проект Уложения, в отличие от неосуществленного проекта Фундаментальных законов Ивана Шувалова, лишь констатирует правовое состояние крепостного, лишенного прав. Он имел лишь одно, дарованное Богом, право на жизнь. Ее могло отнять только самодержавное государство, которое обладало исключительным правом суда и вынесения наказания над всеми подданными - будь то помещики или крестьяне. Но последующая, екатерининская эпоха, опираясь на законодательные проекты времен Елизаветы Петровны, и в этом сделала уступку помещикам - они получили право ссылки провинившихся крепостных в Сибирь.

Огромная, фактически неконтролируемая власть одного человека над другим, которую давала вся система крепостного права, не могла не развращать людей - как помещиков, так и крепостных. Крепостные почти всегда не были заинтересованы в труде на своего помещика и придумывали массу уловок, чтобы увильнуть от работы, уменьшить ее нагрузку, выполнить работу хуже, чем положено. Напротив того, помещики и их приказчики стремились стеснить крепостного, ужесточить наказания, придумывали новые способы контроля за работой и жизнью крепостных.

Порка была неотъемлемой частью этой жизни. Крепостного пороли за все: за лень, неповиновение, воровство, косой взгляд, нерасторопность, «самовольство», не говоря уже об «упрямстве» и других видах скрытого и открытого неповиновения или сопротивления. Но «холодные чуланы», кандалы, кнут на конюшне переставали быть эффективными средствами управления крепостными. Они воспринимались ими как необходимое зло, которое нужно сносить так же, как непогоду, волю Бога, который «сам страдал и нам страдать велел». Неудивительно, что в этих условиях благородная цель труда как единственного достойного способа существования и совершенствования своей жизни исчезала. Обмануть, украсть, навредить, сделать свою работу плохо было для крепостного не постыдным, а наоборот, похвальным делом, которым можно было похвастаться перед людьми. К сожалению, эти особенности менталитета русского человека - наряду с такими замечательными чертами, как невероятное терпение, незлобивость, неприхотливость, - во многом пришли в наше время из крепостного прошлого.

Неверно думать, что крепостные крестьяне, не знавшие свободы, не хотели ее. Стремление к свободе заложено в человеке изначально, с самого его рождения. Мечта о воле порождала фантастические слухи о «Беловодье» - волшебной стране, где можно укрыться от всяческого гнета и стать счастливыми. При полном бесправии миллионов людей неведомая свобода понималась искаженно, уродливо. Она не воспринималась как тяжелая ответственность за себя, свою семью, деревню, страну. Крестьяне понимали свободу как полное освобождение от всяческих обязанностей перед обществом. Жить на свободе значило для крепостных вообще не зависеть от кого бы то ни было, не выполнять обязанности, которые неизбежно налагает общество на своих свободных членов, будь то налоги на государственные нужды или работы по содержанию мостов и дорог в своей деревне. Может быть, многие наши несчастья тянутся оттуда, из далеких времен Салтычихи.

Законно избавиться от крепостничества, кроме как по воле помещика, не представлялось возможным. Все остальные способы добиться свободы были либо преступны, следовательно - уголовно наказуемы, либо аморальны. Так, в материалах Тайной канцелярии аннинского и елизаветинского царствований встречаются дела, которые заведены по доносам дворовых, подслушавших разговор господ в спальне и потом кричавших «Слово и дело!». Они надеялись, что таким образом получат - согласно закону - свободу как вознаграждение за донос на политических преступников.

Другие сами вступали на путь преступления. А для этого так мало требовалось - уйти без спросу помещика или приказчика со двора или из деревни. И вот ты уже и преступник, беглый! Но что же делать? Бегство было единственным и самым распространенным способом спасения от крепостного права. Крестьяне бежали в Польшу, на Юг (Дон и его притоки), в Сибирь. Но не дремали и власти: заставы, воинские команды, облавы, кандалы, кнут и… возвращение к помещику.

Немало крепостных, отчаявшись, брались за оружие, уходили в многочисленные разбойничьи шайки, нападавшие на помещичьи усадьбы. Не все такие истории говорили о сопротивлении крестьян крепостникам - среди разбойников укрывалось немало беглых уголовников, опустившихся личностей, садистов, наслаждавшихся мучениями помещичьих жен или детей на огне или дыбе. Известно много случаев, когда такие банды возглавляли дворяне-помещики, сделавшие свои имения притонами для разбойников и воров. Но все же признаем, что между разгулом крепостничества и разбоями существовала прямая связь: крепостное право с его фактически неограниченным насилием неизбежно порождало ответное насилие.

К елизаветинскому времени относится история братьев Роговых - крепостных прокурора Пензенского уезда Дубинского. Двое из братьев - Никифор и Семен - бежали от помещика, но их поймали и отправили в ссылку. По дороге братья бежали, вернулись в уезд и пригрозили помещику расправой. Их вновь поймали и отправили по этапу: Никифора - в Сибирь, в Нерчинск, а Семена - в Оренбург, откуда он несколько раз убегал. Несмотря на жестокие наказания за побег с каторги, Семен не унимался. В послании помещику он писал: «Хотя меня десять раз в Оренбург посылать будут, я приду и соберу компанию и тебя изрежу на части». В 1754-1755 годах имение Дубинского трижды поджигали, а в 1756 году Семен бежал с каторги, добрался до родного уезда и спрятался у третьего из братьев - Степана. Помещик, узнав об этом, писал властям, что Семен собрал «партию человек до сорока и дожидается меня, как я буду в оную деревню, чтобы меня разбить и тело мое изрубить на части».

Степана арестовали за укрывательство беглого брата, но он бежал из-под караула и ушел вместе с сыном из вотчины, пригрозив помещику расправой. Дубинский, хотя и являлся уездным прокурором, но был так напуган, что не решался приезжать в свою деревню, пока Роговы гуляют на свободе. Надо полагать, что причины такой яростной, отчаянной ненависти братьев Роговых к своему помещику, были весьма основательны. Братья не похожи на разбойников с большой дороги, которым все равно кого грабить и убивать (Алефиренко, с.150-151).

Таких бесстрашных смельчаков, как братья Роговы, было немного. Они составляли ничтожную часть той многомиллионной массы рабов и рабынь, которые смиренно несли свой крест и по приказу помещика убивали кнутом своих близких, а потом сами ложились под кнут. Особенно драматично было положение крепостных женщин и девушек. Не случайно, что большая часть замученных Салтычихой - это сенные девушки, выполнявшие домашнюю работу. Они были совершенно беспомощны и беззащитны перед издевательствами, насилием и глумлением. С мужиком-крепостным поступить жестоко считалось неразумно и опасно - как-никак он, мужик, был рабочей силой, приносил доход, за него платилась в казну подушина, он становился рекрутом. В ревизских сказках мужик писался «душой мужеска полу», женщины же вообще не учитывались в переписи. Мужик, наконец, имел возможность оказать сопротивление. Доведенный до отчаяния, он мог - часто ценою своей жизни - отомстить за унижения и побои.

Иначе со слабыми женщинами - им не было спасения, им никто бы не пришел на помощь. Дворовых девушек держали под суровым контролем, они не могли бежать, сопротивляться. Их сознание подавлял страх. Поэтому они безропотно умирали от непосильной работы, побоев, под кнутом в конюшне, замерзали раздетыми на морозе. Молодые девушки сами лезли в петлю или бросались в омут, чтобы избавиться от постоянных мучений, которые и жизнью-то назвать трудно. Их никто не жалел, это была «человеческая трава». Цена на «хамку» - так презрительно звали крепостных помещики - самая низкая на рынке рабов.

Вот один из обычных документов - купчая: «Лета тысяча семьсот шестидесятого, декабря в девятый на десять день (то есть 19-го. - Е.А.).

Отставной капрал Никифор Гаврилов сын Сипягин, в роде своем не последний, продал я, Никифор, майору Якову Михееву сыну Писемскому старинных своих Галицкого уезда Корежской волости, из деревни Глобенова, крестьянских дочерей, девок: Соломониду, Мавру да Ульяну Ивановых дочерей, малолетних, на вывоз. А взял я, Никифор, у него, Якова Писемского, за тех проданных девок денег три рубли. И вольно ему, Якову, и жене, и детям, и наследникам его теми девками с сей купчей владеть вечно, продать и заложить, и во всякие крепости учредить» (Адинцов, с.399).

Разумеется, никому не было дела до того, что чувствовали маленькие девочки-сестры, оторванные от матери и увезенные из родной деревни навсегда. И таких купчих заключалось тысячи, десятки тысяч. Люди - мужчины, женщины, дети - целыми деревнями, семьями, поодиночке продавались как скот, мебель или книги. Конечно, не следует считать, что все помещики были такими жестокими садистами, как Салтычиха; вряд ли Никифор Сипягин продал девочек-сестер по рублю за голову на вывоз, желая доставить им несчастье. Помещики были разные, многие из них относились к крестьянам вполне гуманно. Даже обязательные порки регламентировались. В инструкции приказчику 1751 года выдающегося полководца графа П. А. Румянцева написано, что если дворовым дадут 100 плетей или 17 000 розог, то «таковым более одной недели лежать не давать, а которым дано будет плетьми по полусотне, а розгами по 10 000 - таковым более полунедели лежать не давать же; а кто сверх того пролежит более, за те дни не давать им всего хлеба, столового запасу…». А вот как писал в инструкции своим приказчикам в 1758 году один из просвещеннейших людей того времени - князь М. М. Щербатов: «Наказание должно крестьянам, дворовым и всем протчим чинить при рассуждении вины батогами…

Однако должно осторожно поступать, дабы смертного убийства не учинить или бы не изувечить. И для того толстой палкой по голове, по рукам и по ногам не бить. А когда случится такое наказание, что должно палкой наказывать, то, велев его наклоня, бить по спине, а лучше сечь батогами по спине и ниже, ибо наказание чувствительнее будет, а крестьянин не изувечится» (Индова, с.458).

В этой инструкции - столько рачительной предусмотрительности, нешуточной заботы о…живом инвентаре, который нельзя повредить. Так же предусмотрителен Щербатов, когда дает указания о содержании скота, о севообороте, сборе податей. Именно в том, что крепостное право было таким обычным, заурядным, и состояла его самая страшная сторона. Оно казалось естественным состоянием общества, одной из тех основ, на которой держался порядок на русской земле. И его ужасы воспринимались людьми так же естественно, как гнев государя, удар грома, смена времен года. Вот помещица зимой заперла двух сенных девушек на холодном чердаке за какую-то провинность, да и забыла, вспомнила о них на следующий день, а девушки уже замерзли. Случилась беда, конечно, но не судить же за это столбовую дворянку! Никто не решился не только обратиться в суд, но даже напомнить барыне о девках, замерзающих на чердаке. Представление о том, что дворовые - это не люди, а «хамы» и «подлянки», что жестокости с ними неизбежны и необходимы, прочно сидело в сознании дворянства.

Екатерина II писала: «Если посмеешь сказать, что они (то есть крепостные. - Е.А.) такие же люди, как мы, и даже когда я сама это говорю, я рискую, что в меня станут бросать каменьями». Вспоминая конец 60-х годов XVIII века, она продолжала: «Я думаю, не было и двадцати человек, которые по этому предмету мыслили бы гуманно и как люди. А в 1750 году их, конечно, было еще меньше, и, я думаю, мало людей в России даже подозревали, что для слуг существовало другое состояние, кроме рабства» (Екатерина, 1907, с.175).

Естественно, мысли об этом никогда не приходили к императрице Елизавете. Этот мир каждодневного насилия и издевательства был для нее естественен, и о праве на свободу крепостных она никогда и не слыхала. Она чувствовала себя, как и ее предшественница императрица Анна Ивановна, помещицей, и со своими непокорными слугами была, как уже сказано выше, весьма крута.

Вор и убийца Ванька Каин достиг своей известности не только беспримерными злодеяниями, но и… литературной деятельностью. Он так и не выбрался с каторги и сгинул где-то в Сибири, но перед этим, отбывая каторгу в Рогервике (ныне Палтийски, Эстония), написал (или продиктовал) мемуары о своих головокружительных приключениях. Зарифмованные записки эти, которые мы, с известной осторожностью, используем ниже при описании похождений Каина, были такие же лихие, талантливые и хвастливые, как и их автор. Довольно скоро в рукописях (а в те времена переписывались для размножения даже печатные книги) они разошлись по всей России. В 1777 году их напечатали типографским способом под обычным для тогдашних книг длинным названием:

«Жизнь и похождения российского Картуша, именуемого Каина, известного мошенника и того ремесла людей сыщика, за раскаяние в злодействе получившего от казни свободу, но за обращение в прежний промысл, сосланного вечно в каторжную работу, прежде в Рогервик, а потом в Сибирь, написанная им самим при Балтийском порте в 1764 году».

Вот ведь как: нам мало иметь своих быстрых разумом Невтонов, нам подавай и своих знаменитых воров, которые не хуже заморского Картуша, шалившего во Франции, а даже, пожалуй, и превосходят его в удали и подлости, потому, что при всем своем жульничестве Картушу никогда не пришло бы в голову пойти в парижскую полицию и подать такую челобитную, которую подал в декабре 1741 года профессиональный вор и разбойник Ванька Каин в Московский Сыскной приказ. В этой челобитной Каин признавался, что он страшный грешник - вор и обманщик, но теперь глубоко раскаивается и, во искупление содеянных им бессчетных грехов, готов выдать полиции всех своих товарищей - что вскоре и сделал, сдав полиции сразу 37 приятелей. А потом еще и еще… Думаю, что Ванька за свою «трудовую деятельность» в полиции сдал властям сотни две-три своих товарищей.

К такой жизни он пришел не сразу. Известна старинная протяжная песня, которую якобы, томясь в тюрьме, «напел», то есть сочинил, Каин:

Мне-да ни пить-да, ни есть, добру молодцу, не хочется. Мне сахарная, сладкая ества, братцы, на ум нейдет, Мне Московское сильное царство, братцы, с ума нейдет…

Песня эта, как мне кажется, передает душевный настрой знаменитого вора, который устал бегать от «Московского сильного царства» и, не лишенный разума, но лишенный совести, решил заключить с этим царством беспримерное соглашение. Тем самым он пошел по совершенно новому пути, который, конечно, никого не удивит.

Преступный жизненный путь Каина - «в миру» Ивана Осипова, крепостного крестьянина села Ивашова Ростовского уезда - вотчины именитого московского купца Петра Филатьева, начался с того, что его, юношу, привезли в московский дом помещика и поселили, как дворового, в людской. Четыре года привыкал к Москве деревенский парнишка, а потом решил бежать. «Служил в Москве у гостя Петра Дмитриевича господина Филатьева, - пишет Каин, - и что до услуг моих принадлежало, то со усердием должность мою отправлял, токмо вместо награжения и милостей несносные от него бои получал. Чего ради вздумал: встать поране и шагнуть от двора его подале. В одно время, видя его спящего, отважился тронуть в той спальне стоявшего ларца ево, из которого взял денег столько довольно, чтоб нести по силе моей было полно, а хотя прежде оного на одну только соль промышлял, а где увижу и мед, то пальчиком лизал, и оное делал для предков, чтоб не забывал (то есть воровал по мелочи. - Е.А.). Висящее же на стене платье ево на себя надел и из дому тот же час, не мешкав, пошел, а более затем торопился, чтоб от сна не пробудился и не учинил бы за то мне зла… Вышед со двора, подписал на воротах: «Пей воду как гусь, ешь хлеб как свинья, а работай черт, а не я».

Начало воровской карьеры Каина вполне традиционно: так начинали многие дворовые и крестьяне, по разным причинам рвавшиеся на свободу. Почти каждая челобитная помещиков государю о побеге их крепостных упоминала «грабеж пожитков и денег». Каин романтизирует свой побег. Его, нагруженного хозяйским добром, ждал за забором сообщник - а значит, кража и побег не были импровизацией. У Каина давно завелся приятель и опытный наставник. Этот сообщник и учитель, старше Каина на семь лет, звался Петром Романовым, хотя всей Москве был известен по кличке «Камчатка» (место самой дальней по тем временам ссылки).

До знакомства с Каином Камчатка прожил бурные, наполненные приключениями годы. В семнадцать лет его, как пойманного с поличным мошенника, сдали в солдаты. В полку он прослужил недолго, бежал, скрывался в Москве, воровал, был пойман, наказан и отправлен на работы в Суконный двор. Не прошло и года, как он снова бежал и с тех пор стал скрываться по московским притонам (РГАДА, 372, 1, 6260, л.2-3). Возможно, что именно в это время и познакомились Камчатка с Каином. После кражи у Филатьева, а по дороге от него - еще и кражи пожитков из дома какого-то священника, друзья скрылись среди московских развалин.

Москва XVIII века представляла собой своеобразнейший город. При въезде в нее людям открывалась чарующая панорама огромного, живого, сверкающего десятками золотых куполов города. Несмотря на то, что резиденцией двора был Петербург, Москва оставалась настоящей столицей, сердцем России, сюда сходились все дороги страны, здесь кипела жизнь. Вместе с тем старая столица поражала гостей своим странным, нелепым устройством. Посетивший ее в 1774 году французский капитан Ф. А. Тесби де Белькур писал, что «нельзя лучше представить себе Москву, как в виде совокупности многих деревень, беспорядочно размещенных и образующих собою огромный лабиринт, в котором чужестранцу нелегко опознаться» и, добавим, потеряться и погибнуть - по утрам десятки раздетых безымянных трупов убитых и ограбленных под покровом ночи людей свозили в отведенное для этого место, чтобы родственники пропавших могли опознать тела своих близких. Довольно близко от центра сплошная, запутанная, состоящая из тупичков, проулков и закоулков городская застройка кончалась и начинались разбросанные там и сям слободы. Они перемежались выпасами, пустырями, развалинами.

Ко времени, о котором идет речь, таких развалин было множество. Москва совсем недавно пережила катастрофу: 29 мая 1737 года начался один из великих московских пожаров, опустошивший центр города и многие его слободы. Бедствие началось по известной пословице: «Москва сгорела от копеечной свечки». Эту свечку зажгла перед домовой иконой, да и оставила без присмотра солдатская женка Марья Михайлова, жившая в доме отставного прапорщика Александра Милославского. Пожар, вскоре начавшийся во всем квартале, перекинулся на другие кварталы, погубил город и унес жизни тысячи его жителей. Он был так силен и разрушителен, что даже одиннадцать лет спустя, в 1748 году, полиция сообщала, что ветхие каменные строения во множестве стоят запустевшие и безобразные, и в них «множество помету и всякого скаредства, от чего соседям и проезжим людям, особенно в летнее время, может быть повреждение здоровью». Такое бывало во многих крупных городах. Долго стоял запустелым Лондон после ужасающего пожара в сентябре 1666 года, когда охапка дров в пекарне на Пудинглейн привела к гибели множества кварталов английской столицы и тысяч ее жителей.

Впрочем, в Москве всегда хватало скаредства. Как писал знакомым в 1726 году приехавший из Петербурга генерал Волков: «Только два дни, как началась оттепель, но от здешней, известной вам чистоты такой столь бальзамовый дух и такая мгла, что из избы выйти нельзя». Что там петербургский генерал! - сами привычные к духу родного города москвичи страдали неимоверно и с давних пор. В XVII веке купцы и лавочники в отчаянии взывали к государю: «Лавки их заскаредили пометом и от того помету и от духу сидеть им в лавках невозможно» (Шереметевский, с.589). Такими были и другие города Европы. Непроворный прохожий всегда мог попробовать ведро помоев, вылитое ему на голову и в Лондоне, и в Париже (Петр I писал, что «Париж воняет»), и в Стокгольме, и в других городах. Мусор, шкуры, требуху, трупы кошек и собак традиционно бросали в грязь прямо перед домом или оттаскивали в ближайшую речку или овраг.

Сразу скажем, что московские овраги, особенно при въезде в город, славились не только собранием разного скаредства, но и смертельными опасностями, которые подстерегали там проезжего. Названия московские овраги носили устрашающие: Греховный, Страшный, Бедовый. Проезжать мимо них было опасно не только вечером, но и днем. Автор знаменитой книги «Старая Москва» М. И. Пыляев писал: «Как в глубине лесов, среди непроходимых болот, в ущельях и оврагах, так и в городах, и в столице были шайки и станы разбойников» (Пыляев, 1990-2, с.199).

Особенно кишела Москва преступниками всех мастей зимой. Сюда, после окончания воровского и разбойничьего «сезона», со всех концов страны с ярмарок, перевозов, торжков собиралось жулье, вылезали из лесов и разбойники - ни в тонях, ни в лесу зимой прожить было невозможно. К тому же, как вспоминал впоследствии Каин, нужно было думать о будущем лете, и поэтому «для покупки ружей, пороху и других снарядов в Москву многие партии (разбойников. - Е.А.) приезжают». Прибыв в город, разбойники не мерзли бесприютными на улицах. «Героев с большой дороги» с радостью встречали заскучавшие без них «боевые подруги» - проститутки, воровки, портнихи - перелицовщицы краденого, сожительницы, содержательницы притонов. Многочисленные скупщики, перекупщики краденого ждали «товара», добытого в воровских предприятиях. Притоны и «малины» ютились в брошенных домах, развалинах, пещерах. Пришлому бандиту, да и просто беглому, «беспашпартному» человеку можно было перезимовать и просто в кабаках, которые никогда не закрывались, и при переписях населения оттуда вытаскивали так называемых «голых» - пропившихся до последней нитки бедолаг. Они уже никак не могли выйти на улицу в холодную погоду, поэтому так и жили до весны в кабаках и притонах. В этот-то мир и нырнул Иван Осипов, чтобы стать там навсегда Ванькой Каином.

Каин так описывает свое приобщение к воровскому миру: «И пришли мы под Каменный мост, где воришкам был погост, кои требовали от меня денег, но я, хотя и отговаривался, однако дал им двадцать копеек, на которые принесли вина, потом напоили и меня. Выпивши, говорили: «Пол да серед сами съели, печь да полати в наем отдаем, а идущему по сему мосту тихую милостыню подаем (то есть грабим. - Е.А.), и ты будешь, брат, нашего сукна епанча (такой же вор. - Е.А.), поживи в нашем доме, в котором всего довольно: наготы и босоты извещены шесты, а голоду и холоду амбары стоят. Пыль да копоть, притом нечего и лопать». Погодя немного, они на черную работу пошли».

Досидев до рассвета в одиночестве, Каин решил осмотреться, вышел из своего убежища - и вот незадача! - сразу же налетел на дворового Филатьева, который сгреб юного злоумышленника и потащил домой. Взъяренный хозяин решил пытать Каина и для этого велел выдержать поначалу его в голоде, холоде и страхе. Для этого Каина приковали в углу двора, неподалеку от медведя, которого в богатых домах держали для забавы. Дворовая девка, приходившая кормить цепного зверя, тайком давала поесть и Каину. Она же заодно приносила ему и разные домашние сплетни. Когда эта девка рассказала, что недавно в драке холопов Филатьева во дворе убит и брошен в старый колодец гарнизонный солдат, Каин понял, что он спасен - при первой же попытке Филатьева допросить его с пристрастием о пропавших деньгах и вещах Каин завопил «Слово и дело!», отчего, как пишет Каин, «Филатьев в немалую ужесть пришел».

Хозяину Ваньки было от чего прийти в ужас: «Слово и дело!» - роковой публичный клич доносчика о государственном преступлении, тотчас приводил к аресту как изветчика, так и всех, на кого он указывал как на возможных государственных преступников. И скрыть извет было невозможно - это тоже считалось преступлением. Доставленный в Московскую контору Тайной канцелярии, которая находилась в Преображенском, Каин, естественно, показал на самого Филатьева и обвинил его в убийстве государева служилого человека. В «Стукаловом приказе», как тогда называли политический сыск, быстро разобрались: свидетели - дворовые люди Филатьева - слова Каина подтвердили, труп из колодца подняли. Как выкрутился из этого дела Филатьев, мы не знаем, но Каин вышел из Преображенского, где по старой, со времен Петра Великого, памяти размещались пыточные палаты, вышел с высоко поднятой головой - в его кармане лежало «для житья вольное письмо», которое в награду от государыни выдавали крепостным, доказавшим свой извет.

Почти сразу же вольный Каин встретил Камчатку с компанией из-под Каменного моста, и они пошли на «дело» - обокрали ночью дом придворного доктора, а через некоторое время и дом дворцового портного Рекса. При краже в доме последнего воры использовали довольно жуткий прием: еще вечером сообщник Камчатки, некто Жаров, забрался под кровать к хозяину и, когда в надежно запертом доме все уснули, тихо вылез из укрытия и так же тихо отворил двери своим товарищам.

Надо сказать, что Каин сразу же выделился из толпы московских воров и грабителей своей редкостной изобретательностью - чертой, присущей несомненно талантливым натурам. В воровском деле он тонко использовал различные жизненные обстоятельства, досконально изучил человеческие слабости и привычки, был настоящим актером, умел блестяще импровизировать. Вот три примера. Задумала как-то раз банда Каина ограбить богатый дом. Но как же его осмотреть, если двор окружен высоким забором с гвоздями поверху, дворники и ночные сторожа не дадут даже и задержаться перед воротами, не то что пустят подозрительного человека на двор? Задача неразрешимая, но только не для Ваньки! Его действия гениально просты: он подходил к забору с пойманной за углом курицей, перебрасывал ее через забор, потом громко стучал в ворота и требовал поймать его собственность или пустить во двор, чтобы это сделать самому. Как затем он вместе с дворниками гонялся за увертливой птицей и за это время осмотрел все подходы, двери и замки, по-военному говоря, сделал рекогносцировку, описывать подробно нет смысла. Ночью казенка - глухая комната, где обычно хранили все ценности, оказывалась непостижимым образом обчищена, несмотря на заборы, замки и бдительных сторожей.

В другой раз ночью за ворами, тащившими с «дела» взятые деньги и ценности, снарядили погоню - по терминологии Каина, «учинилась мелкая раструска». Пришлось ворам поспешно бросить добычу в большую грязную лужу посреди улицы у приметного дома Чернышева. Наступило утро, вытащить из лужи спрятанное богатство, на глазах у всех, было непросто, но Каин справился и с этим. На украденной предварительно (и тоже весьма хитроумно) карете - «берлине» разбойники поехали на фабрику купца Милютина, высвистали оттуда свою лихую «боевую подругу» и увезли с собой. Чтобы приодеть ее к задуманной операции, воры совершили по дороге так называемый «скок» - импровизированное ограбление. В доме жертвы - некоего купца, они прихватили прежде всего дамские наряды. Девицу приодели и велели ей «быть барыней». И вот прохожие напротив дома Чернышева увидели привычную для Москвы картину: посредине грязной лужи застряла роскошная карета, запряженная четверкой лошадей; у кареты отвалилось колесо и одетые в ливреи слуги по колено в грязи пытаются устранить поломку. Барыня же из накренившейся кареты на чем свет стоит бранит нерасторопных холопов и бьет их по щекам. А тем временем, как пишет Каин, «из той грязи пожитки в тот берлин переносили в тож время, чтоб проезжающие мимо нас люди дознаться не могли… И как без остатку все забрали, надели по-прежнему колесо, и поехали».

Наконец, во время погони на Макарьевской ярмарке Ванька успел закопать украденные деньги в песок, а утром пришел с купленным наспех товаром и разбил в этом самом месте палатку, в которой, под видом сидельца-лавочника, торговал лаптями, посмеиваясь над полицейскими, которые сбились с ног в поисках вора и украденного.

Над многими проделками Каина можно от души посмеяться. Вот как действовали Каин с Камчаткой, когда им захотелось мясного. Ночью приятели забрались в пустующий дом, вставили в оконный проем склеенную из бумаги непрозрачную раму. «А когда настало утро, то стали камень о камень тереть, будто что мелем: Камчатка насыпал голову мукой в знак калашника (булочника. - Е.А); высунув из окошка голову, кликнул с продаваемым мясом мужика, которое, сторговав, велел подавать в то окошко; мы, взяв ту говядину, из той избы ушли. А тот мужик стоял под тем окном долгое время, ожидал за проданное мясо денег и, усмотрев, что никого в той избе нет, рассуждал с прохожими людьми: люди ль то были или дьяволы с ним говорили и говядины лишили?»

Но были у Каина мошенничества, которые улыбки не вызывают. Одно из них отразилось в песне о женитьбе Ваньки Каина: переодевшись богатым подьяческим сыном, в «черной шляпе с позументом», он подошел в воскресный день к стоявшей у базара открытой коляске, в которой сидела девица, что в торговых «рядах уж нагулялася, отца-мать тут, сидя, дожидалася», и сказал ей:

«Твои матушка и батюшка С моим батюшкой родимым К нам пешком они пожалуют. Мне велели проводить тебя К моей матушке во горницу, Она дома дожидается». Красна-девица в обман далась, Повели ее на Мытный двор, На квартиру к Ваньке-Каину, Там девица обесславилась, Но уж поздно, хоть вспокаялась.

Хотя эта песня и не о реальной женитьбе Каина (то была другая, не менее мерзкая уловка), она вполне правдоподобно показывает жульнические приемы и «подходцы» Каина.

Не меньших успехов достиг Каин в очень тонком, требующем особого таланта и тренировки «карманном мастерстве». Карманник-ширмач «денно и ночно, будучи в церквах и в разных местах, у господ, и у приказных, и у купцов, и у всякого звания у людей вынимал из карманов деньги, платки шелковые, часы, ножи и табакерки». А, как мы понимаем, глядя на витрины музеев, иная табакерка того времени стоила целое состояние. Ванька, как опытный карманник, работал не в одиночку. Так, в половодье Каин «чистил» карманы ротозеев на переправе через Москву-реку. Смешавшись с толпой, он садился в лодку и у «разных людей вынимал платки и деньги» под дружеским присмотром перевозчика Губана, которому платил за содействие дань (РГАДА, 372, 6210, л.46).

Уже тогда существовала воровская специализация. В 1742 году, по доносу Каина, был взят ремесленный ученик Алексей Елахов, который даже обиделся, когда его назвали карманным вором. Он клялся, что сам «не вынимывал», а «только стеснял народ, чтоб товарищем ево вынимывать было способно, а что товарищи его вынут, за то он, Алексей, брал с них пай» (РГАДА, 372, 1, 6210, л.98 об.). Прием, известный каждому читателю, - в автобусной давке смотри не за тем, кто тебе на ноги наступает и грубо теснит, а кто возле тебя трется и почти нежно прижимается!

Воровская кооперация, солидарность и поддержка играли большую роль в преступной жизни Каина и его товарищей. Как-то раз Каина «сдала» пойманная полицией скупщица краденого; он попал в тюрьму и дотоле столь удачливому вору стала грозить своими просторами Сибирь. Спас его верный друг и учитель Камчатка. «Прислал ко мне, - вспоминает Каин, - товарищ мой, Камчатка, старуху, которая, пришед (в тюрьму. - Е.А.), ко мне говорила: «У Ивана в лавке по два гроша лапти» (то есть нет ли возможности уйти из-под караула? - Е.А.). Я сказал ей: «Чай примечай, куды чайки летят», то есть я так же, как и товарищ, время к побегу хочу избрать (накануне товарищ Каина уже бежал. - Е.А.)». Бежать же после побега товарища Каину было очень трудно - охрана удвоила к нему внимание. Тогда Каин устроил побег скупщицы краденого, которая показала на него. За отсутствием изветчика, Каин стал только подозреваемым, и его вскоре выпустили на свободу под расписку.

Наступила весна, а с нею и традиционные летние «гастроли» воров по российским городам и ярмаркам. Банда, как правило, нигде не задерживалась, поскольку «поемы» - так назывались операции по очищению лавок и карманов в ярмарочной толчее - было неразумно часто делать на одном и том же месте. Из «поемов» складывалось увлекательное «путешествие»: в Кашине - «один поем», в Устюжне - «один поем», в Гороховце - «один поем», во Владимире - «один поем», на Макарьевской ярмарке - «пять поемов». Число последних не случайно - на протяжении столетий огромные Нижегородская и Макарьевская ярмарки, на которые съезжались тысячи людей, становились на несколько месяцев центром притяжения купцов, торговцев, крестьян и… воров. Здесь ворам было раздолье: в хаосе балаганов, палаток, среди тысячной толпы зевак и торгующих было легко укрыться. Но Ваньке не повезло - его поймали в колокольном ряду (пытался украсть серебро в ломе), жестоко избили; он снова кричал «Слово и дело!» и был отведен в местную полицейскую канцелярию, где его заковали и посадили в подвал. Ваньку ждала отправка в Московскую контору Тайной канцелярии, неизбежные пытки и т.д.

Но тут перед очередным престольным праздником в тюрьме появился «добрый самаритянин» с милостыней. В те времена узники кормились исключительно милостыней. Каждому колоднику он подарил по калачу, а чем-то понравившемуся ему Ваньке - аж два. При этом тихо сказал: «Триока калач ела, стромык сверлюк страктирила». «Самаритянином» был Камчатка, а сказал он на воровском языке следующее: «Тут в калаче ключ для отпирания цепи».

А далее все произошло так, как бывает в приключенческом фильме: «Погодя малое время, послал я драгуна купить товару из безумного ряду (то есть вина в кабаке. - Е.А.); как оной купил, и я выпил для смелости красовулю, пошел в нужник, в котором поднял доску, отомкнул цепной замок, из того заходу ушел. Хотя погоня за мной и была, токмо за случившимся тогда кулачным боем от той погони я спасся; прибежал в татарский табун, где усмотрел татарскова мурзу, которой в то время в своей кибитке крепко спал, а в головах у него подголовок (обитый жестью сундучок с деньгами. - Е.А.) стоял. Я привязал того татарина ногу к стоящей при ево кибитке на аркане лошади, ударил ту лошадь колом, которая оного татарина потащила во всю прыть, а я, схватя тот подголовок, который был полон монет, сказал: «Неужели татарских денег на Руси брать не будут?» Пришел к товарищам своим, говорил: «На одной неделе четверга четыре, а деревенский месяц с неделей десять» (то есть везде погоня, нужно сматывать удочки).

Не успели приятели собраться в путь-дорогу, как наехали солдаты и началась облава. Скрываясь от погони, Каин забежал в торговую баню, разделся, забросил платье под полок и в одних портках выбежал, отчаянно крича, что его, «московского купца», только что обокрали, взяли у него все вещи и деньги, а главное - пропали документы, паспорт! Кражи в банях, - дело привычное, и убитого горем, причитавшего купца солдаты отвели в казенное присутствие, чтоб подьячие с ним разобрались. И «как стал подьячий меня допрашивать, - вспоминает Каин, - то я ему шепнул на ухо: «Тебе будет, друг, муки фунта с два с походом» (то есть кафтан с камзолом). И уже вскоре с новым «чистым» паспортом Ванька ехал в Москву.

К этому времени там подобралась компания серьезная - бывалые воры и убийцы. Одни клички чего стоят: Кувай, Летает, Жузла, Столяр, Каин, Камчатка. Они решили поразбойничать в банде атамана Зари, который действовал на Волге. Сначало все шло, как и задумано, гладко, но потом слух о банде пронесся вдоль Волги, погоня все время шла по пятам, куда бы разбойники ни плыли, их опережал предупредительный набат сельских колоколов - всюду их уже ждали с оружием в руках. С трудом банде удалось скрыться и к осени 1741 года вернуться в Москву.

Тут-то Ванька, явно «заскучавший» от опасной жизни, решился пойти, как тогда говорили, «с повинкой» и предложить властям свои услуги. Судье Сыскного приказа князю Кропоткину идея Каина понравилась. Он принял предложение вора и дал указания протоколисту Петру Донскому испробовать Ваньку в деле. За 28 декабря 1741 года сохранился первый отчет Донского о проведенной операции: «Я, Донской, с салдаты (14 человек) ходил, и он, Каин, указал мне в Китай-городе, в Зарядье, незнаемо чей двор и сказал, что-де в том дворе живут товарищи ево, мошенники, и в том доме взяли, по указыванию ево, Каинову, 18 человек, в том числе 7 женщин». В трех других притонах, указанных Каином, солдаты взяли еще несколько подозрительных личностей. Далее Донской писал в рапорте, что «он же, Каин, близ Москворецких ворот, указал печеру (пещеру. - Е.А.) и сказал, что в той печере мошенник, Казанского полку беглой извощик Алексей Иванов сын Соловьев; и в той печере оного Соловьева взяли; у него же, Соловьева, взяли из кармана доношение, в котором написан рукою ево, что он знает многих мошенников и при том написан оным мошенникам реэстр». Иначе говоря, Каин с солдатами и протоколистом влезли в вырытую на склоне речного берега пещеру в тот самый момент, когда Соловьев, словно легендарный летописец Нестор, при свете лучины или свечного огарка составлял список своих товарищей по воровскому ремеслу.

Выскажу догадку, что Каин не случайно уже в первый день повел солдат в «печеру» Соловьева. Возможно, он знал о намерении последнего сдать товарищей и боялся попасть в его «реэстр». Поэтому он и поспешил раньше Соловьева к князю Кропоткину со своим «реэстром», в который включил и самого Соловьева. А после этого никто Соловьева уже и не слушал - до-ношение его, по аресту, силы не имело. Кроме того, в руки следствия попал уникальный в истории русской уголовщины дневник совершенных Соловьевым преступлений. Из него видно, что Соловьев был специалистом по банным кражам и тщательно вел учет всего похищенного: «В понедельник: взято в Всесвятской бане ввечеру 7 гривен; в четверк: рубаха тафтяная, штаны нижегородские, камзол китайчатый, крест серебряной; на Каменном мосту - 16 алтын; в субботу: штаны, денег 1 рубль 20 копеек; в воскресенье - 1 рубль» и т. д. (РГАДА, 372, 1, 2225, л.126 и др.; РГАДА, 372, 1, 6210, л.10). Рассчитывать на помилование государыни с таким «дневником» Соловьеву не приходилось.

Так удачно начатые облавы Каина продолжались и после Нового года, причем Каин проявлял редкостное рвение, и по его доносам полиция очищала одну «малину» за другой. Здесь-то и наступил решительный для замысла Ваньки момент. Из журнала указов Сыскного приказа от 17 февраля 1742 года мы узнаем, что Каин уже сам, без протоколиста, занимается облавой: «Доносителю Каину велено дать для сыску воров и разбойников из гарнизонных солдат трех» (РГАДА, 372, 1, 2225, л.126). Замысел Каина удался.

Но ошибаются те, кто полагает, будто Ванька и в самом деле решил исправиться и посвятить свою жизнь борьбе с мелким жульем (а в его улове, как понимает читатель, была, в основном, мелкая «рыбешка» - содержатели притонов, скупщики краденого, уличные воришки, проститутки). Для начала он нанял в Зарядье дом, который сделал настоящим «штабом». Здесь сидели прикомандированные к Каину солдаты, заходили чиновники сыска. Одновременно Каин сделал из своего дома притон - здесь шла большая карточная игра, «зернь», вечно толпился разный (и скажем сразу - подозрительный) люд, что было очень удобно для «доносителя Ивана Каина» - так он официально стал называться. К Каину незаметно заходили нужные люди, просители, агенты, сюда приводили пойманных воров, и уже Ванька решал их судьбу. Так в центре старой столицы, недалеко от Кремля, можно сказать, на глазах Елизаветы Петровны, которая любила Москву и нередко приезжала в нее, открылось частное сыскное бюро, служившее одновременно и «малиной» для большой банды грабителей, воров и убийц.

Каин же стал оборотнем. Как потом было сказано в приговоре по его делу, «определенной в Москве при Сыскном приказе для сыску воров и разбойников доноситель Иван Каин под видом искоренил таких злодеев, чинил в Москве многие воровства и разбои, и многие грабительства и, сверх того, здешним многим обывателям только для одних своих прибытков немалое разорение и нападки».

Как следует из материалов дел, Каин укрепил свое положение тем, что сумел угодить сильным мира сего. Он охотно обслуживал прежде всего высокопоставленных персон, у которых случалось несчастье - обокрали дом, ограбили родственника, бежали, прихватив имущество, как некогда сам Ванька, дворовые. Полиция, как всегда, разводила руками, а Каин действовал сноровито и быстро. Через своих людей в воровском мире (у него была особая «служба» мелких жуликов, которая шарила по скупкам и барахолкам и по опознанным вещам находила грабителей) он возвращал украденное, находил беглецов, делал и другие услуги своим «благодетелям». В итоге, в 1744 году он получил охранную грамоту - особый сенатский указ, в котором было сказано, что все действия доносителя Каина защищает закон и что «ему, Каину, в поимке… злодеев никому посторонним обид не чинить и напрасно не клеветать». Более того, в указе говорилось: «А ежели кто при поимке таких злодеев ему, доносителю Каину, по требованию его, вспоможения не учинит… таковые, яко преступники, жестоко истязаны будут без всякого упущения».

Зная среду, из которой он вышел, Каин обезопасился и от доносов на него схваченных воров и разбойников. В указе Сыскного приказа было сказано: «Ежели… кто из содержащихся колодников или впредь пойманных злодеев будет на него, Каина, что показывать, того, кроме важных дел (то есть по делам о государственной безопасности. - Е.А.) не принимать и им, Каином, по тому не следовать» (Есипов, 1869, с. 312). Так Каин стал неуязвим для всех и на целых пять лет превратился в некоронованного короля преступной Москвы.

Пересказывать «подвиги» Каина - значит цитировать почти дословно современную уголовную хронику. Главное, что в «работе» Каина борьба с преступниками и преступления самой банды Каина тесно переплетались. В сущности, он лишь для вида, «для отчетности», ловил мелких жуликов, случайных, заезжих в Москву воров, которые, если хотели спастись, платили Каину отступного и потом выходили на свободу. Взыскивал он дань и с вполне преуспевающих купцов и ремесленников, если узнавал порой постыдные тайны их обогащения и источники капиталов. Подпольные мастера и купцы-контрабандисты видели прямую пользу от дружбы с Каином. Он действовал как современный мафиози - устранял конкурентов «своих» предпринимателей, конфискуя у «чужих» товар, инструменты, сдавал их в Сыскной приказ. Все это делалось, естественно, небесплатно. Порой Каин брал с собой на операции гарнизонных солдат и чиновников Сыскного приказа, порой обходился своими людьми - постепенно у него образовалась «гвардия» головорезов: Шинкарка, Баран, Чижик, Монах, Тулья и Волк и т. д. - около 40 человек. То он совершал по Москве «торговые инспекции» - ловил на недовесе казенных торговцев солью, хватал контрабандистов, торговцев запрещенным или ворованным товаром, а потом, взяв с них дань, отпускал с миром. Когда ему надоедала «законная деятельность», он выходил ночью поразмяться с кистенем и со своей бандой совершал налеты, грабил и убивал. Пользуясь своей властью, он брал в заложники богатых московских старообрядцев и отпускал только тогда, когда их родственники приносили выкуп. Когда сведения об этом дошли до Раскольнической канцелярии, имевшей монопольное право мучить старообрядцев, Каин подкупил подьячих, и бумага, требовавшая Каина к ответу, шла в Сыскной приказ три года! (Есипов, 1869, с.314).

Каина не всегда прельщали деньги, которых ему и так хватало. Он шел на дела, движимый и страстью авантюриста, испытывающего удовольствие от опасности, а то и «со скуки». Вот он, переодевшись посыльным гвардейским офицером, явился в один из московских монастырей, чтобы с помощью подложного указа освободить монашку, которая нарушила обет и вышла замуж, за что ее арестовали. После довольно опасных романтических приключений в монастыре Каин, вручая супругу счастливому мужу, изволил пошутить: «Ежели и впредь в другой старице будет тебе нужда, то я служить буду». Правда, деньги за работу, 150 рублей, все-таки взял (РГАДА, 372, 1, 2172, л.2 об.).

Любил Каин и жестокие шутки. Мог для смеху завести в зимнее поле приказчика и пустить его, как зайца, без штанов. Мог, в шутку, конечно, обмазать дегтем надерзившего ему подьячего, освободить из-под стражи колодника, а в его цепи заковать, для смеха, караульного солдата. А сколько было потехи, когда он приказал привязать задержанного его бандой извозчика к оглоблям, а его воз с сеном поджег, после чего лошади помчались как сумасшедшие! Вообще же, в его натуре не было ни расчетливой жестокости, ни осторожности, ни меры.

Любил он, по широте своей души, «шумнуть», «дать жару», «учудить» нечто такое, чтобы вся Москва наутро говорила о его очередном подвиге.

Пришла пора, и Каин решил завести семью. Приглянулась ему соседская вдова Арина Иванова. Ванька посватался, да получил отказ - уж соседи-то знали, кто живет рядом с ними. Тогда Каин пошел своим, привычным, мерзким путем: подговорил пойманного им и сидящего в Сыскном приказе фальшивомонетчика дать на Арину, как на свою сообщницу, показания. Несчастную вдову взяли в Сыскной приказ, жестоко били плетьми, и она, не выдержав боли, «призналась», что помогала жуликам делать деньги. Дело серьезнейшее, пахнет Сибирью! А после этого Каин подослал некую «женщину сказать Арине: ежели она пойдет за меня замуж, то в тож время освобождена на волю будет». Сначала Арина упорно отказывала такому жениху, но узнав, что ее будут снова пытать, скрепя сердце, согласилась. После этого Каин легко вытащил ее из застенка, чтобы потом устроить шутовскую, глумливую свадьбу с пьяным попом и издевательством над гостями.

Ясно, что, живя в таких грехах, Каин не мог спокойно смотреть в будущее. Опасность разоблачения постоянно висела над ним, и не раз по нему плакали дыба и кнут - доказательств его преступлений было множество. Но всякий раз он выкручивался, и, как потом писал императрице Елизавете Петровне генерал-полицмейстер Алексей Татищев, его отпускали из полицейских соображений, «в рассуждение о том, дабы впредь в сыску воров и разбойников и протчих подозрительных людей имел он крепкое смотрение» (РГАДА, 22, 1, 1, л.1 и др.). Из дела Каина видно, что генерал-полицмейстер обманывал свою государыню. Каин держался, главным образом, за счет преступной дружбы с чиновниками Сыскного приказа, полиции и даже Сената. Он сразу же завязал дружбу с посланным в первый поиск воров протоколистом Петром Донским, который потом стал секретарем приказа и первым покровителем, укрывателем и партнером Каина. Сращение администрации и преступников было налицо. Позже, уже на следствии по своему делу, Каин показал, что свои преступления «все чинил в надежде на имеющихся в Сыскном приказе судей и протоколистов, которых он за то, чтоб ево остерегали, даривал и многократно в домах у них бывал и, как между приятелей, обыкновенно пивал у них чай и с некоторыми в карты игрывал». Из других показаний Каина видно, что найденные у скупщиков краденые вещи доставлялись бандой Каина ночью в Сыскной приказ и раскладывались на столе в судейской палате - так сказать, прямо на алтаре правосудия. И полицейские чиновники выбирали из кучи добра то, что им приглянулось (РГАДА, 372, 1, 2173, л.37 об. и др.).

Вместе с друзьями из сыска Каин кутил, поставлял им девиц, секретари Сыскного приказа «прихаживали к нему, Каину, в дом и в зернь игрывали». Делал он им подарки, когда дорогие, а когда - не очень. Раз присмотрел Петр Донской себе шляпу полупуховую, хотел было купить, а Каин «сказал ему, Донскому, что те деньги заплатит он, Каин». Это из признания Донского на следствии по делу Каина. Понятно, что Донской вспоминал только мелочи, но за такими подарками уголовника видна целая система (РГАДА, 372, 1, 2173, л.34 и др.).

Но до бесконечности преступления Каина продолжаться не могли. Запись в журнале Сыскного приказа от 8 августа 1748 года, кажется, предвещает его грядущее падение: «В Сыскной приказ пришед, доноситель Иван Каин словесно объявил: оного числа ходил он, Каин, для сыску и поимки воров и разбойников, и мошенников, и он, Каин, шел за Москву-реку… и на мосту попался ему мошенник Петр Камчатка, которой прежде сего и ныне ворует, мошенничает… которого взяв он, Каин, для следствия в том воровстве привел в Сыскной приказ» (РГАДА, 372, 1, 6260, л.1). Камчатку пытали, били кнутом и сослали навечно в Оренбург, на каторгу. Конечно, «вор должен сидеть в тюрьме», и Камчатка симпатий не вызывает, но все-таки эта запротоколированная в Сыскном приказе сцена на мосту, когда Каин «сдал» шедшего ему навстречу старого учителя, друга, не раз выручавшего самого Каина из петли, позволяет сказать, что Каин подошел к своему концу.

Как часто бывает в истории, все началось с женщины, точнее - с пятнадцатилетней девочки, дочери отставного солдата Тарасова, которую Каин, как ту героиню песни, «для непотребного дела сманил», а потом, как ненужную тряпку, выбросил на улицу. Так бы и забылся и этот случай - управы на могущественного Каина не было, если бы не отец девушки, Федор Тарасов. Он дошел-таки до самого генерал-полицмейстера и подал ему челобитную о деле. Татищев, уже наслышанный о «подвигах» доносителя Каина, приказал арестовать его. Каин прибег к старому, испытанному фокусу с кричанием «Слова и дела!», Татищев отослал его в Московскую контору Тайной канцелярии. Там быстро выяснили, что донос Каина - ложный и не стали, как принято (и на что рассчитывал Каин), долго разбираться в доносе, а опять отвезли к Татищеву, который на этот раз был с лжедоносчиком суров - посадил в сырой погреб на хлеб и воду. Каин, давно забывший такое обращение, взмолил о пощаде и… тут-то он и допустил роковую ошибку - он начал показывать на чиновников Сыскного приказа как на своих сообщников, оговорил многих высокопоставленных взяточников. Дело приобрело скандальный характер. Татищев писал государыне, что «в настоящих полицейских делах учинилась остановка и потому полиции исследовать эти дела не возможно и, сверх того, так как Каин обнаружил, что с ним были в сообщничестве секретари и прочие чиновники Сыскного приказа, полиции, Раскольнической комиссии и Сенатской конторы», он просил создать особую комиссию (Есипов, 1869, с.327).

Между тем Сыскной приказ, в котором Каин «верой и правдой» служил столько лет официальным доносителем, хотел во что бы то ни стало заполучить злодея себе, чтобы, как понимает читатель, детальнее расследовать его дело. Можно предположить, чем бы для Каина закончилось (и довольно быстро) это «расследование». Понимал это и Татищев, приказавший удвоить караулы у Каина и арестовать некоторых его коллег по Сыскному приказу. Следствие тянулось долго. Лишь в 1755 году Сенат приговорил Каина и его ближайшего подручного Шинкарку к смертной казни, которая была заменена наказанием кнутом. Кроме того, приговоренным ворам вырвали ноздри и поставили клейма: букву «В» - на лбу, букву «О» - на левой, а букву «Р» - на правой щеке. После этого Каина, заклепав в кандалы, отправили «в тяжкую работу» на каторгу в Рогервик, где он и написал свою книгу - одно из любимых народом сочинений, которое, вместо Белинского и Гоголя, нес с базара каждый грамотный простолюдин первой половины XIX века в одной пачке с описанием подвигов королевича Бовы и проделок шута Ивана Балакирева. Думаю, что сам факт такого сочинительства на каторге замечателен. Он говорит, что и здесь Каин устроился неплохо и едва ли работал кайлом или катал тачку! Как писал в своих воспоминаниях А. Т. Болотов, служивший в Рогервике конвойным офицером, те из каторжников, кто имел деньги, дикий камень не ломали и на дамбу его не таскали, а жили припеваючи в отгороженных из общей казармы покоях, окруженные заботой начальника конвоя.

И последнее - никто из названных на следствии Каином московских чиновников вместе с ним на каторгу так и не отправился. Расследование их дел, за недоказательностью обвинения, закончилось ничем, что и неудивительно. Они все говорили, что о преступлениях Каина не знали, а если чем и даривал злодей их, то разве шапками, платками, перчатками да упомянутыми популярными в Москве пуховыми шляпами. А более, говорили чиновники, ничего у него не «бирывали», да и шляпы эти и перчатки «бирывали» без охоты, по бедности - жалованье ведь им задерживали постоянно.