"Николай Михайлович Почивалин. Сибирская повесть" - читать интересную книгу автора

заниматься. Понимаю, что за время, и делать буду все, что велите.
Семья, спрашиваю, есть или один вы? Опустил голову, молчит, сгорбился,
словно я его ненароком ударил. Погибли, говорит, под бомбежкой... Да ведь
подумай, как страшно бывает! Получил машину, мчится на ней домой, чтоб на
вокзал ехать, подъезжает - а дома нет. Напрочь бомба снесла. Карточки
начал показывать, достает из бумажника, а руки трясутся.
Подивился я, помню, на него. У меня тогда хоть надежда была, что семья
жива, а у него - одни карточки.
Ничего, считай, - ни дома, ни семьи, седьмой десяток пошел, к концу
дело, а он про сады говорит. Что ж, думаю, за сила такая в человеке
скрыта? Это я не только о нем - вообще о человеке... Не знаю, понял он
тогда, что ли, о чем я думаю, глянул своими глазищами и говорит: пока
человек дышит, смысл его жизни - в труде.
Сформулировал, в общем!
Вышел я покурить, дома-то остерегался - легкими Иван Осипович маялся,
кашлял, - сел под навесом, гляжу, и парторг мой сюда же направляется. Сел
рядом на бревнышке, послушал, как дождь по крыше барабанит, и мне: "Ты вот
что, Максим. Сразу-то на него не наваливап, пусть в себя придет. А с весны
пускай своим делом займется. Крутились без него, как-нибудь и опять
перекрутимся. Глядеть вперед надо. Хреновые мы с тобой хозяева! Знаменитый
сад, а загажен так, что смотреть стыд!" - "Ладно, - говорю, - не понимаю,
что ли!"
Вернулись в избу, легли, а сон-то, слышу, не берет никого. Ивану
Осиповичу кашель уснуть не дает, гость на топчане ворочается, вздыхает, а
я смотрю в черный потолок и былую жизнь свою вижу.
Таким вот порядком и стали жить - три медведя и одной берлоге. Бабы,
как дела на фронте веселей пошли, подшучивать стали. Непорядок, говорят,
председатель:
всех мужиков под одной крышей держишь. Засохнем так.
По разверстке бы, что ли, вас распределили. Живучий у нас народ! Вчера,
глядишь, чуть не все село голосило - похоронную прислали, а нынче опять
зубы скалят. Иной раз по глупости на шутки сердился даже: бесчувственные,
что ли, думаю! Сам я в ту пору трудно жил: знаешь, как бывает - вроде
завернули тебе гайку до отказа, на том и держишься, сорваться боишься!
Теперь иногда вспомню, и знаешь, о чем думаю? Тогда меня они и
выручили. Иван Осипович-то и КарлЛеонхардович. Словно за руки вывели.
Поглядишь на них, бывало, - один хворый, костьми гремит, а все ходит, все
с народом, все, как получше сделать, прикидывает. Другой гол как сокол,
один как перст, а работает так, что я уж на что двужильный, и то уступал.
Посмотришь на них, и стыдно за свою минутную слабину станет...
Ты думаешь, Карл-то наш с приезду отдыхал скольконибудь? Переспал, а с
утра как встал в амбаре за веялку, так всю осень и зиму рядовым
колхозником и проходил.
Зерно подрабатывал, корма возил, кормушки новые на фермах мудрил и все
за то, что потяжелей, хватался, все девкам и бабам облегчение сделать
хотел. Вот тебе и ученый! А на липе у этого ученого одни глаза да нос
остались - сам понимаешь, харчились не больно... Иной раз так посмотришь,
скажешь: "Ты, Карл Леонхардович, не надорвись, не молоденький". Рукой
только махнет!
"Я, - говорит, - не помещик, а работник, с тринадцати лет работаю!"