"Николай Михайлович Почивалин. Летят наши годы (Роман)" - читать интересную книгу автора

раскрытые серые глаза, глядящие на мир удивленно и радостно. Руки его я
никогда не видел без дела - они то постукивали мелком, покрывая черное
поле доски ровными строчками алгебраических формул, то - чаще всего, и это
было их любимым занятием, - легко несли черный карандаш по плотному
ватману. На бумаге, из каких-то небрежных и смелых линий и штрихов,
возникали наши потешные физиономии или огромная, как чернильная клякса,
родинка на лысине преподавателя немецкого языка; сколько раз, взглянув на
такой мгновенный набросок, невольно фыркали мы во время урока. Но это
забава, дома Саша писал маслом; у него был зоркий глаз, твердая рука и
доброе сердце - великолепные пейзажи и этюды, получавшие высокие оценки на
московских выставках молодых художников, являли собой чудесный сплав всех
этих качеств. Саше Борзову как художнику прочили блестящее будущее, в
московскую школу живописи он был принят вне конкурса. Надо ли говорить,
что наша школьная стенная газета, которая несколько лет подряд оформлялась
Борзовым, считалась лучшей в городе.
В десятом классе Саша Борзов оставался, пожалуй, единственным, кто не
переболел поветрием юношеской любви. И, возможно, поэтому-то девчата не
только десятого "А", но и двух других параллельных классов особенно часто
дарили Сашу своими признаниями. Как сейчас вижу: с пунцовыми щеками Борзов
сидит за столом, хмурит брови и недовольно постукивает пальцами.
- Сашка, опять записку получил? - подкатываемся мы, причем некоторыми
из нас движет не только любопытство, но и жгучая ревность.
- Получил, - вздыхает Саша.
- От кого?
- Ну вот еще! - говорит он и, словно спохватившись, торопливо рвет
записку на мелкие клочки, в довершение прячет обрывки в карман...
Так же отчетливо, до мельчайших деталей, до каждой веснушки-звездочки
на вздернутом носу я вижу Вальку Тетерева.
Невысокий, скорее даже маленький, узкоплечий, с огромной рыжей
шевелюрой, конопатый, он надевает очки в черной роговой оправе и сразу
становится похожим на профессора в карикатуре. И он бы обязательно стал
настоящим профессором, имя которого - верю в это! - с глубоким почтением
произносилось бы в стенах любого университета.
Валька Тетерев был математической звездой нашей школы. У него была
феноменальная память и острый ум, не терпящий безделья. Очень любил физику
и химию, самостоятельно ставил мудреные опыты и постоянно ходил с
красными, обожженными кислотой и щелочью руками.
Математиком он, конечно, был врожденным; скучная и мудреная для многих
из нас математика была для него понятна и естественна, как воздух, он
просто жил ею.
Объясняя кому-нибудь задачу, Валька искренне недоумевал, как это можно
не понимать.
- Правда, не знаешь? - изумлялся он, помаргивая за стеклами очков
редкими рыжими ресницами. - Смотри, ведь это так просто!..
В тревожные дни четвептных опросов Валька иногда выручал нас,
"филологов". Стоило его уговорить, и он выкапывал из памяти какую-нибудь
мудреную задачу, обращался с РРЙ к педагогу.
Иван Петрович Андриевский, такой же страстный математик, как и Тетерев,
быстро просматривал условия задачи, потом задумчиво дергал белую бородку,
потом многозначительно покашливал - интересно, интересно! - и забывал обо