"Николай Михайлович Почивалин. Летят наши годы (Роман)" - читать интересную книгу автора

а уходить стал, поцеловала и говорит: "На зимние каникулы приезжай, тогда
и встретитесь.
Учись, говорит, Юрочка, хорошенько". Ждал я этих каникул, как манны
небесной! И не дождался. Зимой началась финская, я был неплохим лыжником,
разряд имел. Ушел со студенческим добровольческим батальоном...
Вот говорят: чувство расстоянием и временем проверяется - правильно
говорят, на себе убедился. Ребята надо мной в батальоне подтрунивали. Ни
одной девушки, кроме Зайки, для меня не существовало. А ведь какие девчата
боевые встречались! Поглядишь - нет, Зайка лучше. Письма дождусь, и вовсе
праздник. Она мне тогда часто писала, чаще, чем я. По письмам-то я и
узнал, какая она, Зайка. Умница оказалась. Не думай, что про одни чувства
писала, - нет, об этом меньше всего. О Москве рассказывала, о новых
подругах, и больше всего, кажется, о музыке. Не могу спокойно рояль
слушать...
Легкий вздох, и снова спокойный, - может быть, с легким оттенком горечи
- Юркин голос:
- Про финскую особенно рассказывать нечего: короткая и злая она была.
Раза два поморозился, разок, при случае, руку поцарапало, - в общем,
отделался благополучно. Только вместо того чтобы в институт вернуться,
угодил на действительную, с запада уже и тогда порохом потягивать
начало... Ты когда на фронт ушел?
- В сорок первом.
- Тогда нечего тебе обстановку объяснять. А я еще у самой границы
служил, с первого дня в переплет попали... Пятились, пятились, а в конце
сентября в окружении оказались. Да без малого восемь месяцев и
расхлебывали эту кашу. Черт его знает, иной раз вспомнишь и сам
удивляешься: как уцелел, как психом не стал?.. Было нас сначала двадцать
три человека, а под конец четверо осталось. Грязные, вшивые, голодные. Как
звери вот - заползем в какую нору и зализываем раны. Из медикаментов -
земля да кора березовая, случалось, что ею и кормились.
Дизентерия, цинга - зубы тогда, как горох, выплевывал.
Двенадцать зубов выплюнул. И дрались!.. Отобьемся вот так, свалишься
где-нибудь в лесу, под дождиком, пошевелиться сил нет, и все равно Зайкины
глаза перед тобой стоят. Сам уже почти не живой, а они живые... Прощаюсь
я, бывало, с ней мысленно, прощаюсь, а она не прощается. Жить велела!..
Юрий переводит дыхание, сухо шуршит плащом.
- А потом еще хуже стало. Зима... Похоронил я одного дружка, второго,
потом и вовсе один остался. Очнулся вот так однажды, прикинул - нехорошо
как зверю умирать. Поднялся. На винтовку, как на костыль, опираюсь, в
магазине два патрона осталось. И пошел. Увижу, думаю, хоть одного-двух
кончу, а потом уж пусть на штыки поднимают, все легче будет... Свалился,
должно быть, не помню, а очнулся в тепле, на печке. Нашла меня дочка
лесника, матери сказала, а та уж на санках в сторожку доставила. Одним
словом - очухался, в себя приходить начал... И тут, понимаешь, конфуз
получился... Приглянулся я чем-то этой лесничихе. Я ей по гроб жизни, как
говорят, благодарен был, а она все сама испортила. Муж в армии, бабенка
она молодая, - ну и явилась однажды ко мно на печку... В одной рубашке.
Жмется ко мне, а я от нее. "Дурачок, говорит, воина все спишет". Воина,
говорю, может, и спишет, так я сам не спишу...
Преодолевая смущение, Юрий негромко смеется и, словно оправдываясь,