"Игорь Подколзин. Остаюсь с кораблем ("Искатель" № 3 1984) " - читать интересную книгу автора

вверх. Все тонуло в треске и громе рвущихся на транспортах и причалах
снарядов, В ярких вспышках высвечивался белыми зданиями спускающийся к
газани по косогору город.
В верхнюю часть рубки катера ударили осколки, С головы младшего
лейтенанта сорвало шлем с очками. Секануло по лбу и щекам. Ослепило. Болью
свело мышцы лица.
"Восьмерка" описала дугу и опять скрылась в затененной части бухты.
Внезапно огонь с берега и мола прекратился. Видно, гитлеровцы решили:
катеру все равно деваться некуда - и намеревались захватить его и команду
живыми.
"Рано обрадовались, - подумал младший лейтенант. - Еще не все потеряно.
Пройду к "угольному" причалу, он у самого выхода из порта. Паче чаяния,
корабль взорвем, а сами выскочим на берег и попытаемся, отстреливаясь,
прорваться. В городе есть где укрыться". Но вокруг были немцы.
Кузнецов знал тут каждый камень, каждый переулок, выступ причала. Порт
был его домом. Всю свою короткую жизнь, а ему недавно исполнилось двадцать,
он провел здесь. Мальчишкой, с вечно облупленным от жаркого солнца носом, с
исцарапанными коленками и сбитыми о булыжники пальцами ног, он приносил сюда
обед отцу - портовому грузчику. Вон на тех камнях-пирамидах долгие часы
просиживал с удочкой, чтобы к закату солнца возвратиться со связкой
пучеглазых бычков или десятком-другим скумбрий. С какой завистью смотрел он
вслед судам, уплывающим в неведомые, дальние, таинственные, "заграничные" и
манящие страны! Разве мог он тогда представить, что спустя какие-то десять
лет настоящий боевой корабль, ведомый им, будет как затравленный метаться
среди этих, до щемящей боли в сердце родных, каменных нагромождений? Но
теперь этот порт с теплым ракушечником, запахами смолы, копченой рыбы и
краски стал западней, и вырваться из нее невозможно.
Катер развернулся и помчался к скалам, на которых Кузнецов мальчуганом
удил рыбу. Он как бы снова очутился в своем детстве. Здесь же когда-то
начиналась его первая, но теперь, очевидно, и последняя любовь. Он бы не
объяснил, почему повел корабль именно сюда. Может быть, потому, что с этим
местом было связано самое близкое и дорогое. Младший лейтенант хорошо
представлял начинающуюся от песчаного мыса гряду гранитных глыб. В середине
ее прорезало устье своенравной и бурной речонки. Этот единственный путь к
морю шириной метров в шесть закрывала неизвестно кем и когда воздвигнутая
решетка, сваренная из массивных, вертикальных прутьев-копий. Острые концы их
высовывались из воды сантиметров на десять-двенадцать.
Он вел катер, еще не решив, что предпримет: выбросит ли его на ржавые
железные зубья или, ударившись в брекватер, превратит корабль и его экипаж в
огненную лепешку.
Словно прощаясь, Кузнецов обернулся назад, будто хотел в последний раз
взглянуть на родной город. Туда, где за обочиной булыжной мостовой, в
разросшихся плетях дикого винограда и шершаволистных мальв, прилепился
покосившийся домишко, в котором когда-то он младенческим воплем заявил о
своем появлении на свет.
За кормой возвышался белый горб идущего за катером упругого буруна.
Мысль сверкнула молнией.
В то же мгновение он закричал. Закричал радостно тем, кто сидел в
желобах:
- Держись крепче, ребята!