"Властимир" - читать интересную книгу автора (Романова Галина Львовна)

ГЛАВА 2

Земля эта покрыта лесами. Они были во дни сотворения мира и останутся здесь вовеки. Сплошным ковром, если глянуть сверху птице, легли они на лоно земли, покрыв низины и холмы, заполнив кустарником овраги. Даже болота и те скрыты под кронами сосенок и можжевельника. Сквозь их чащи порой даже лесные звери пробираются с трудом, обходя самую глухомань, где вольготно живут русалки, лешие и их родичи. Там, вдалеке от людского глаза, водятся такие твари, что видевшему их и описать трудно.

Трудно ходить по лесам — надо знать, где какую тропу удобнее проложить, чтобы не попортить вечного порядка и покоя, устроенного еще до появления беспокойного человека, которому непременно надо куда-то идти, которому не сидится на месте, и все влечет его куда-то, то ли в дальние страны, то ли к соседу в гости. Только реки текут по лесам, не нарушая их покоя. Но реки — кровь земли, на них человеку грех жаловаться, что не так и не туда текут. Они все знают лучше.

И человек, впервые проходя по лесам, шел вдоль рек, и там, где эти же реки рождали плес или излучину, рубил он первые грады. И дороги все шли по рекам и вдоль них. В глухие же леса уходили поначалу самые сильные и нелюдимые, ибо не выжить человеку один на один с вековечным владыкой Лесом.

Шло время, города росли, ширились, давали жизнь выселкам. Уходя в леса, люди вырубали и выжигали деревья, чтобы на этом месте поставить деревню или засеять поле. Все дальше и дальше в леса уходил человек, сливаясь с ними, врастая, как корень в землю', в их плоть и кровь, сам становясь их плотью и кровью. Разбросанные города и деревни тянули в стороны руки-дороги. Тропы расширялись всадниками. Потом по ним проезжали телеги, и получались торные дороги. Такая уж не зарастет, и лес отступает от нее в стороны, чуждаясь в своем вековом покое людской спешки. Дорога ложится через лес, обрастая полянами и деревнями, и лишь где-то в глубине дикого бора еще вьются тонкие, как дрожащая на солнце паутина, похожие на звериные пути тропинки, с которых начинается любая дорога — человека ли, зверя ли, судьбы ли…

По одной из таких троп, забыв о существовании торных дорог, скакал Буян, спасая свою жизнь. Конь под ним шатался, спотыкался, из вороного стал бурым от покрывшей его пены, все ниже клонил голову, но отдыха ему хозяин не давал, хотя давно было пора. Сзади сквозь шум крови в ушах доносился топот копыт — третьи сутки за ним гнались.

Кто бы мог заподозрить преступника в этом высоком статном красавце двадцати двух лет, с синими глазами, волосами, как спелая пшеница, и чарующим голосом, от которого сладко замирали женские сердца целого города с пригородами и посадами! Да и кто мог поверить, что известный во всем Новгороде гусляр променяет славу лучшего певца и всеобщего любимца на судьбу мятежника, а эту — на горькую долю изгоя, бездомного бродяги, которого всякий мог убить, как пса.

Спасаясь после поражения, он унес свою жизнь только для того, чтобы стать всеми презираемым скитальцем и двуногой дичью для мстителей.

Зиму и часть весны он странствовал по землям к востоку от Новгорода, ночуя в землянках мери и веси, платя за гостеприимство своим голосом. Свои, словени, несколько раз спугивали его, поднимая с насиженного места, и, когда сошла большая вода, он тронулся на юг, к Чернигову и Киеву, где никто не знает его прошлого, а при дворе Аскольда и Ди-ра хороший певец может безбедно прожить.

Он шел по дорогам вдоль рек, озлобленный на своих, славян, как медведь-шатун, лишь ночами подбираясь к околицам деревень.

Одна находка смягчила его сердце. Издавна на Руси на крыльце, на столбе возле идолов оставляли для странников хлеб, репу, лук, а порой и молоко в кувшине. Частенько Буян пользовался этими гостинцами, подолгу живя только ими. Но в одном селе на крыльце он увидел краюху хлеба, а рядом, уже слегка зачерствевшую, детскую коврижку. Видимо, мать велела ребенку, а то и сам малыш последовал примеру родительницы. И избушка вроде маленькая, неказистая… Должно быть, живет молодая вдова. Сама не обильна, а хватает тепла растить доброго сына или дочь.

Не взять гостинец Буян не мог — обидит и хозяев, и духов-пращуров. Он поклонился в пояс маленькому дому и, пускаясь в дорогу, решил помнить деревеньку на излучине, обещая себе вернуться и отплатить добром той, что вернула ему веру в людей.

Детскую милостыню он сберег, и сейчас, когда жизнь его висела на волоске, она лежала за пазухой, у самого сердца.

Буян осмелел. В городе Ростоке, где его вряд ли кто знал, постучался в ворота местного князя, попал на почетный пир. Да после пира опять беда — из-за вспыльчивого своего нрава повздорил с местными витязями княжьей дружины. Одного убил, и теперь по его следу шли варяги — один из них был братом убитого. Погоня приближалась. Если бы сейчас остановился, то сквозь шум леса и гул в ушах уловил топот копыт. Его усталый конь шел тяжелым скоком, на подъемах переходя на шаг, а у варягов кони были сильные, застоялые, да еще и запасные имелись.

Спотыкаясь, едва не падая, конь, надрываясь, внес его на яр, и, прежде чем направить его вниз, увидел Буян на вершине соседнего, вполовину меньшего холма одинокий дом, окруженный глухим тыном, из-за которого даже отсюда были видны только крыши дома и навесов. Что-то сломалось в душе усталого Буяна, и он послал коня вниз, чтобы довериться неведомому хозяину избушки или погибнуть под тыном от варяжьих мечей.

В низине холмы разделяла узкая, в две-три сажени, речка с крутыми берегами, заросшими осокой и молодой порослью ветлы. Сверху не углядев воды, Буян в сердцах помянул лесовика и самого дядьку водяного недобрым словом, что так зло обманули надежду на спасение. Но тут уже конь его без страха вломился с берега в реку — жесткая трава распрямилась за ним облегченно, — звериным чутьем угадав брод, перешел по брюхо темную воду, из последних сил взобрался со всадником по крутояру и встал против ворот, шатаясь и водя запавшими боками.

Тогда Буян сполз с седла и ударил кулаком в ворота.

Он уже не слышал ничего и ничего не ждал от лесовика-изгоя, ни хорошего, ни плохого, когда воротина отворилась и навстречу шагнул высокий широкоплечий хозяин заимки. Буян бессильно повис на подставленных руках.

Его долго потом куда-то влекло, тянуло, невидимые руки рвали из стороны в сторону, холодными железными когтями впивались в тело, давили на грудь, мешая дышать. Он обливался потом, отбивался от них, но они вновь возникали, как по волшебству, и опять набрасывались на него.

Проснулся он в испарине и, еще не открывая глаз, немного полежал, прислушиваясь.

Его окружала тишина дома, заполненная тихим шорохом веретена, поскрипыванием качающейся зыбки и неясным шумом со двора. Никто не разговаривал, и по речам было не догадаться, куда он попал. Выждав немного, Буян открыл глаза.

Он оказался в избе, сложенной из хорошо отесанных бревен. Рублен был дом по-городскому, как видел он только в Новгороде или Ростоке, — с потолком, настилом из лозняка и обмазанной глиной печью. В деревнях все по-другому. Не поворачивая головы, гусляр оглядел лавки да стол у окна, ради теплого дня распахнутого настежь. У двери аккуратно было развешано оружие хозяина, и там же Буян заметил свой меч на отдельном крюке. На прочих крюках, вбитых в стены по всей длине, сушились пучки трав, конская сбруя и одежда. Буян лежал на лавке у стены против двери, ближе к печи. В ногах его холстиной отгорожен был угол хозяйской кровати. Его самого заботливо прикрыли медвежьей шкурой и сняли сапоги — начищенные, они стояли у лавки.

Скрип зыбки доносился чуть правее. Осторожно, поскольку от каждого движения все плыло перед глазами, Буян повернул голову и увидел сидевшую на лавке женщину лет тридцати в домашней рубахе с вышитым горлом и подолом, подпоясанной узорчатым поясом. Толстая коса лежала на ее коленях словно змея. Женщина пряла и время от времени мягко толкала рукой зыбку. Заметив, что Буян смотрит на нее, она отбросила с лица непослушную прядь волос, выбившуюся из-под платка, и улыбнулась ему. Буян не отвел глаз.

— Где я, хозяйка? — спросил он.

— В доме нашем, — приветливо откликнулась она. — Как, хорошо отдохнул?

Буян вспомнил свой сон, но ответил:

— Да, лучше, чем дома, выспался… — Все еще туго соображая, он забеспокоился: — Как я здесь очутился?

— Не помнишь? — женщина отложила веретено. — Вчера ты к нам стучал. Мой муж зышел, а ты ему на руки без памяти упал. Наконец-то в себя пришел.

Только она сказала, как Буян сразу все и вспомнил — и погоню, и близкий страх смерти, и отчаяние. Вспомнились и те, кто хотел его смерти. Где они теперь? Вчера ведь почти наступали на пятки.

— А что те, — рванулся он встать, — что гнались за мной?

Одиночки-изгои, что покидают род и живут в лесах, надеясь только на себя, обычно не связываются с варягами и вообще с теми, кто сильнее их. А у хозяина дома ребенок и жена молодая, он должен вдвойне бояться варягов. Но женщина снова спокойно взялась за веретено.

— Их муж мой увел, — объяснила она между делом. — Тебя — в дом, коня — в стойло, а сам в леса ушел. Под утро только вернулся. Осмотрел тебя и сразу сына куда-то услал. Дело было на рассвете, а сейчас время за полдень, а сына все нет.

Она отложила работу и поднялась готовить обед. Буян следил за ней и спросил:

— А где муж твой?

— На дворе, ладит что-то. Позвать ли?

— Нет, не надо…

В это время в зыбке заплакал ребенок. Женщина склонилась к детке, укачивая и сунув хлебный мякиш в соске из чистой льняной тряпицы.

— Сын? — спросил Буян.

— Дочь, — с нежностью ответила женщина и сама спросила — А ты женат ли?

— Один я.

Послышались шаги, и, распахнув дверь уверенным движением, вошел, слегка согнувшись, хозяин. Был он высок, плечист, едва не касался головой балок на потолке. Волосы были перетянуты шнурком, полуседая, ровно подстриженная борода лежала на груди. По виду он был слишком стар для такой молодой жены, но его живые глаза смотрели пристально и молодо. Двигаясь легко, как юноша, он подошел к лежащему Буяну и кивнул ему:

— Ну здрав буди! Раз очнулся — значит, выживешь. Имя мне Чистомысл. Живу я здесь, но в молодости везде побывал, по всей земле, где наш язык звучит… А ты кто и откуда, добрый молодец, гусляр-певец?

Услышав эти слова, Буян утратил весь страх, какой еще оставался в нем.

— А как ты узнал, что я гусляр? — воскликнул он. — Я же слова не сказал!..

— Зато гусли с собой вез, — возразил Чистомысл.

Буян улыбнулся. Голосом своим и гуслями он гордился, как не всякий гордится золотой казной и воинской выучкой — то и другое можно обрести, а голос в человеке с рождения заложен.

— Так откуда ты, гусляр? — спросил хозяин.

— Имя мне — Буян. Я из Новгорода, что стоит на берегу Ильмень-озера и Волхов-реки.

— Город я знаю — торг там велик, сам видел. Много там купцов, гостей, да-а… Богат и славен твой Новгород. Гусляры да песельники там отменные, слышал, ведаю… Но чтобы Новгород гусляра в такие дали мещерские загнал — впервые слышу.

— То не он меня, то я сам себя, — поспешил открыть правду гостеприимным хозяевам Буян. — О прошлом годе смута была в городе — против варягов народ вышел, Вадим Храбрый его вел.

— Ну а ты чего?

— Так ведь он отец мне! — воскликнул Буян. — Не мог я отца отвергнуть, за ним пошел до конца… Или ты ничего не слыхал о том?

— Как же, — степенно кивнул Чистомысл, оглаживая бороду. — Знавал я Вадима. И ты сын ему? Не поверил бы!.. Я, помню, еще советовал ему не лезть на рожон, а он, вишь, не сдержался! Где он теперь?

Буян опустил голову:

— Погиб в последнем бою. После того нас уж только гнали и били. Мало кто ушел.

— А ты спасся?

Буян зарделся и потупился, поймав внимательный понимающий взгляд Чистомысла.

— На сеновале у одной вдовы три дня прятался, — тихо ответил он.

Волхв, ухмыльнувшись, тронул его руку:

— Видать, за красоту…

Багровый румянец, заливший нежные, как у девушки, щеки Буяна, подтвердил его догадку. Гусляр отвернулся к стене, но тут же повернулся опять, услышав голос хозяина:

— Дай-ка, осмотрю тебя.

Волхв провел руками над плечами гусляра, взяв в ладони, подержал голову, слегка сдавил руки. Лицо его осветилось обнадеживающей улыбкой, и Буян спросил:

— Я здоров?

— А как ты сам-то чувствуешь себя?

— Здоров, только…

Буян рванулся было откинуть медвежью шкуру и, привстав, свесить ноги с лавки, но рука не слушалась. Он попробовал еще и с ужасом обнаружил, что не только поднять руку — и пальцем шевельнуть ему не по силам. Он мог двигать только головой, но и то в шее что-то болело при каждом движении. В страхе он попытался вновь приподняться, но не чуял ни кусочка своего тела. Оно было словно чужое.

Чистомысл молча смотрел на него и, когда Буян обратил в его сторону испуганный взор, спросил участливо:

— Что, не получается?

— Не могу, — выдохнул Буян. — Руки как не мои, ног не чую… Что мне делать теперь?

Голос его сорвался, он зажмурился, выдавливая из-под длинных ресниц слезы. В его годы вот так остаться калекой без дома и семьи, на руках у чужих людей вечным нахлебником! Лучше б уж зарубили тогда варяги! На что он спасал жизнь? Чтобы только мучиться?

Чистомысл тайно проник в мечущиеся, как звери в кольце огня, мысли гусляра. Слаб человек, малый недуг его пугает, любое препятствие страшит, а того не знает он, что в нем самом сил не считано. Если решится выпустить их на волю, горы свернет. Да только слаб человек, всего боится.

Он протянул руку и ласково погладил Буяна по голове. Тот открыл глаза. Влажные ресницы его казались еще длиннее.

— Ничего, — тихо и уверенно, словно отец сыну, молвил Чистомысл, — это все пройдет. Ты мне доверился, когда в ворота постучал, и я тебя не обманул — погоня твоя в болотах заплутала, кто твоей погибели взалкал, сам смерть нашел. Так доверься мне еще раз.

— Ты меня вылечишь?

— Вылечу. И сам научу раны исцелять. И еще многому и многому смогу обучить, коли радивым учеником окажешься.

— Я что хочешь сделаю, тебя вместо отца стану почитать, только помоги поскорее, — взмолился Буян. — Нельзя мне таким жить, не для чего!

— Смысл во всякой жизни найти можно, — строго сказал волхв. — Но тебе я помогу… Вот только сын мой вернется.

— Что-то давно его нет, — откликнулась от печи женщина. Все это время она хлопотала по хозяйству, не вмешиваясь в разговор мужчин. — Я уж все сготовила…

Чистомысл прикрыл глаза, нахмурился, сжимая кулаки на коленях.

— Идет он, — сказал негромко. — У ворот уж… Встречай, мать! Что-то быстро вернулся, как бы пустой не пришел!

Тут стукнула воротина, что была сделана с наклоном, чтобы сама, своей тяжестью, захлопывалась за входящим. Хозяйка оторвалась от печи, выпрямилась, но не успела и шага сделать, как отворилась дверь и вошел отрок лет двенадцати с корзиной, в которой был обмотанный тряпицей кувшин с заткнутым горлышком.

Отрок был в холщовой рубахе и штанах, но на ногах, чему немало удивился Буян, были у него сапожки, сшитые по его мерке, и явно не дома, а купленные на торгу. На плечах мальчика висел короткий, тоже под его рост, лук с колчаном стрел и козий плащ. Льняные волосы слегка топорщились от быстрой ходьбы, а серые глаза на усталом лице горели тем же светом, что и у отца.

Войдя, отрок кивнул отцу, поклонился матери и поставил корзину на лавку у входа. Ловким движением сбросив с плеча лук и колчан, он по-мужски скупо мотнул головой назад:

— Я там дичину принес, мать…

Женщина все поняла, перехватив взгляд Чистомысла, и быстро вышла.

Когда дверь отгородила ее от мужчин, волхв спросил сына:

— Есть, Мечислав?

Отрок поправил пояс и подошел ближе:

— Пуст ушел, не дуст вернулся.

— Где нашел?

— Не там, где ты сказывал. Подалее, у самого Светлого озера. Кабы не птицы, век бы не сыскал.

— А та ли?

— Проверено.

— Ну, давай, достань!

Буян забыл про свою хворь, с интересом слушал их разговор. Он еще не мог догадаться, что искал в камышах у озера отрок.

А тот вернулся к корзине, достал из нее кувшин, бережно прижимая к себе, поднес отцу. Чистомысл стал разматывать тряпицу, освобождая кувшин. Мечислав же принес чару.

Когда тряпица была снята, Буян подивился, что круглые бока кувшина запотели, словно его только что вынесли из погреба на яркий полдень. Даже отсюда чувствовался холод.

Когда Чистомысл откупорил горлышко, оттуда поднялся облачком пар, а края покрылись инеем. Мечислав подставил чару, и волхв наклонил над нею кувшин.

Буян глядел с любопытством и волнением. Он никак не мог взять в толк — чего можно было набрать столь холодного в кувшин в такую теплынь. Воображение рисовало кровь убитого отроком Мечиславом чудовища, тягучую и темную, как хмельные меды на пирах в родном Новгороде, но в чару тонкой струйкой полилась… с виду обычная вода.

В избе наступила тишина — затихла даже девочка в зыб-ке. Слышно было только, как журчит вода. Мечислав поджал губу — видно, кусал холод руки, но чару держал отрок ровно, глаз не сводя с воды.

Наполнив чару до краев, Чистомысл бережно поставил кувшин на пол и, взяв чару из рук сына — тот сразу принялся дуть на покрасневшие пальцы, — протянул ее Буяну с приговором:

Чара была перед новгородцем. Зачарованный голосом Чистомысла, Буян потянулся к ней, забыв, что не чует рук. Но он не поверил своим глазам и чуть не закричал, когда рука медленно поднялась, как чужая, и приняла сосуд на ладонь.

По пальцам пробежал холод. Чуть не выронив чары, Буян в последний момент придержал ее другой рукой. Мечислав поддерживал его за плечи, помогая приподняться.

— Пей, — молвил Чистомысл. — Пей во имя Сварога и Хорса. Ну!

Руки, взяв чару, опять застыли, как неживые. Буян потянулся губами, приник, сделал первый глоток…

Горло ожег нестерпимый холод. Буян закашлялся — все внутри вдруг запылало огнем. На смену холоду пришли жар и жажда. Стремясь охладить пылающее горло, Буян пил большими глотками, чувствуя только, как огонь течет по нутру все дальше и дальше.

Он сам не заметил, как опустела чара. Чистомысл взял ее из ослабевших рук Буяна, а Мечислав помог парню лечь и отошел.

На глазах Буяна лежало словно по раскаленному на углях камню. Внутри же что-то росло. Буян почувствовал, как его тело словно раздавалось в стороны, лезло вон из тесной оболочки, с треском рвало ее… и он наконец взлетел.

Он закружил над ложем, и стены завращались, расступаясь. Гусляр воспарил к небу, увидел с высоты лес до самого края земель, реки, вьющиеся голубыми змеями, степи, горы и далекие моря за неведомыми землями, похожие на опрокинутое небо. Потом замелькали перед глазами незнакомые города иных языков, чудные твари земные и морские, земли дикие. Зазвучала чужая речь, волной нахлынули чужие новости и мысли. Буян проник во все — не только в людей, но и в зверей, — воплотился во всех разом, от мала до велика, рванулся вверх, к солнцу, но не выдержал его жара и…

Проснулся он на следующее утро.

Разбудило его легкое прикосновение. Открыв глаза, он увидел, что к нему склоняется Чистомысл. Волхв прижал палец ко рту, приказывая молчать, и глазами указал назад, на спящую за холстом жену. Буян согласно кивнул. Чистомысл наклонился и плеснул в чару из того же кувшина, который так и стоял под лавкой. Наполнив чару, он протянул ее Буяну.

Гусляру сразу вспомнился вчерашний полет. Он испугался его повторения и покачал головой, отказываясь.

— Пей! — сердито шепнул Чистомысл. — Иначе на коня сесть не сможешь.

Буян с тревогой прислушался к себе. На сей раз все было по-другому. Что-то в нем оживало, какая-то сила ворочалась, словно потревоженный медведь в берлоге, перед тем как выскочить и начать крушить лапами охотников. В ногах будто камень лежал, сбросить который ничего не стоило, грудь двигалась тяжело и медленно. Волхв показался Буяну маленьким и хрупким — одним пальцем можно перешибить. Он протянул руку, чтобы потрогать старика и проверить это, но тот чуть отодвинулся и снова протянул ему чару.

Вот ведь упрямый! Буяну стало весело. Он еще посмеется над глупым старичком, а пока глотнет этой водички — от нее силы еще больше будет, тогда он сам себе хозяином станет.

От резкого движения чара едва не выпала из руки, но гусляр удержал ее и осушил одним глотком.

Он ожидал огня, текущего по жилам, пробужденной силы, рвущейся на борьбу, но на языке остался вкус простой родниковой воды. Гусляр вскинул на Чистомысла глаза, прося ответа, но тот просто протянул руку:

— Идем!

И Буян поднялся, легко, как прежде. От испуга он остановился у своей лавки, не решаясь сделать следующего шага, но волхв взял его за локоть и сказал:

— Иди, не бойся! Испил ты цвет-воды в первый раз слишком много. Кабы сейчас не принял чары из рук моих, осталась бы в тебе сила мертвая — не снесла бы тебя земля-матушка. Но принял ты чару второй раз — и воскрес-исцелился. И то, что пришло к тебе с цвет-водой, так с тобой и останется!

Опираясь на руку Чистомысла, Буян вышел из избушки и со двора. Там, не удержавшись, он прислонился к бревнам тына и задышал полной грудью. Подумать только, двое суток назад в это же самое время он прощался с жизнью, а теперь все изменилось. Он жив, здоров и свободен. Жизнь прекрасна, и великие боги, что охраняли его, не отдали Смерти-Морене!

С высоты холма открывались нескончаемые дали, какие уже видел Буян в недавнем вещем сне-полете. Всюду, сколь хватало глаз, раскинулась страна лесов, владения Святобора. Волнами вздымались холмы, кое-где искрами сверкали реки и озера, а порой и светлые пятна полян, лугов и распаханных полей. Надо всем этим стоял высокий купол неба, где только-только пропадали звезды, а заря едва начала расписывать своими красками его края. Воздух был чист и прозрачен и пах свежо, как бывает лишь ранним холодным утром. Ветер стих, листья на деревьях молчали, не было слышно даже птиц — все будто ожидало чего-то чудесного от зари.

— Смотри, Буян, — легла на плечо рука Чистомысла, не порушив светлого очарования в душе гусляра. — Смотри… Что видишь там?

— Звезды гаснут, — тихо отозвался тот. — Зоря-Зорюшка занимается, лес росой умывается, новый день начинается. — И добавил неожиданно для себя, но уверенно: — Новый путь открывается…

Волхв незаметно кивнул, словно эти слова и были главными сегодня, но вопросил:

— А над самой землею, там, на юге? Что это?

Небо там, куда указывал Чистомысл, было серо-багровое, словно Зоря собрала по краям всю ночную тьму. И среди этой тьмы увидел Буян яркую мерцающую точку, что одна светила ярче всех звезд и горела красным светом, как кровь. Он ни разу не видел ее, но по сказаниям знал и сам пел о ней столько раз, что узнал с первого взгляда.

— Глазам не верю! — воскликнул он. — Неужели знамение? Красная звезда?

— Она, — ответил Чистомысл. — Имя ей звезда Полынь. Видна она только на рассвете, в то время, когда солнце касается окоема. И видит ее лишь тот, кто рожден для нее, кого она избрала. Смотри, Буян, смотри на нее — она твоя.

Свет Полынь-звезды лился гусляру в очи, а в памяти всплывало все, что слышал он о зловещих знамениях и бедах, что грядут с появлением Полыни на небе. Раньше он почитал эти легенды за небылицы и посмеивался в душе, когда пел девушкам и детям, просившим поведать что-нибудь по-страшнее. Но он никогда не думал, что Полынь изберет его.

— Объясни мне, Чистомысл, — попросил он, — что значит это?

— Твой путь начертан богами, Буян, на тебя пал их выбор. Знал я, что гусляр едет, коня у моих ворот осадит, и ждал его. Тебя ждал, Буян. Звезда эта укажет тебе дорогу. Как покинешь этот дом да заночуешь в дороге — встань пораньше, взгляни вокруг — где сияет звезда Полынь, туда и путь держи. Чуть свернешь с пути — исчезнет Полынь, напрасно будешь искать ее. Путь свой до срока завершишь, а зло все равно на мир сойдет.

— Но, Чистомысл, мне ли биться со злом? Я — гусляр, мое дело — гудение струнное да песня звонкая…

— Были, — строго оборвал волхв. — Изгнал тебя Новгород, так послужи своему языку, всему народу земли нашей. Будет тебе встреча в пути, она цель и смысл укажет, по ним и следуй. А потом — на себя надейся и на сердце свое вещее. Помни — испил ты не из простого источника: тот родник реку Смородину питает, а она свои воды во все реки несет, по всей земле течет. Родники мудрость и силу земли хранят, вода их особая, не каждому дается. Кто из родника испил — родине присягнул, кто родник обиходил — родину приукрасил, кто родник засыпал — родины да памяти лишился. И твоя душа, что родник, чиста — это родина на тебя глядит…

Голос волхва слабел, удаляясь, и уже казалось Буяну, что говорит с ним сама звезда Полынь.

Два дня спустя, отдохнув и выслушав последние напутствия, гусляр покинул одинокий дом и направил бег коня на юго-восток, в самые дебри Мещерского заповедного бора.