"Владимир Покровский. Парикмахерские ребята (Авт.сб. "Планета отложенной смерти")" - читать интересную книгу автора

хочется, можно и не поверить, и никто тебе ничего не докажет. Потому что
неграмотность. А где вы в наше время грамотных сыщете?
Дю-А все еще пытался удержать благодушный тон, а я не напоминал ему о
ведмедях, которые убили наших ребят. Не понимаю, почему я не мог говорить
о них. Получается не очень красиво: мол, раз он меня пригласил, то я
(вроде бы из благодарности за редкий обед) решил поберечь его бедную
совесть и его бедные нервы. Это я уже потом понял. Я вообще мастер
понимать потом, когда поздно.
- Сядь, - сказал мне дю-А. - Сядь, успокойся. Ничего плохого я ему не
приписываю. Он все правильно делал. Он так свой долг понимал.
Я сел.
- Где же его стекла, про которые ты говорил?
- Не знаю. Наверное, хорошо спрятал, чтобы вы не нашли случайно. А
скорее всего в личном файле держал, шифровал под безобидные тексты. Сейчас
разве скажешь?
Дю-А говорил еще что-то про Кхолле Кхокка, но я не слушал его. Мне
стало неинтересно. И противно. И звери противны, и еда экзотическая
(блинчики какие-то, пеллмень, трубочки из белого мяса, квазиживые
хлебцы...). И дю-А противен мне стал. И очень захотелось уйти. Я
потихонечку начал соображать (еще не окончательно, а так, на уровне
подсознания), что сидит вместе со мной за этим филигранной работы столом
человек, предавший моих друзей, человек, которого я был обязан казнить и
которого не казнил, человек, с которым и разговаривать-то позорно, а не то
что принимать его угощение. Чужой, враждебный мне человек, хотя и похожий
на меня очень. Что человек этот не просто меня угощает, а гадости про моих
друзей, из-за его трусости погибших, мне говорит. А я слушаю. Последнее
время я то и дело поступаю неправильно. И с Мартой тоже, хотя и она
хороша. Все время не то что-то делаю. Я сказал:
- Мне пора.
Дю-А, к тому времени уже замолчавший, смертельно серьезный, злобный,
забывший недавнее благодушие, поднял голову:
- Подожди. Успеешь уйти. Мы, наверное, никогда не увидимся больше.
- Кто знает, - собрав последние остатки вежливости, сказал я.
- Мы, наверное, не увидимся больше. Поэтому я хочу, чтобы ты знал. Ты
не прав. Ты не можешь быть прав, с самого начала не по той программе
работал. И все ваше куаферство - дикая глупость была. Если не
преступление.
- Не надо, - сказал я. - Мы с тобой никогда друг друга не поймем.
- Слушай меня, не перебивай! Я и сам знаю, что пытаться убедить тебя
бесполезно, ты в этом своем куаферстве закостенел. Хотя в принципе я тебя
понимаю. Когда-то ты мне нравился даже. Мы ведь почти друзьями стали
тогда. Ты был очень неплохим парнем. И честным, и все такое.
- "Был". Хорошо говоришь.
- Не придирайся к словам! Слушай, сколько раз повторять! (Дю-А,
наверное, по сию пору начальник, очень уж командовать любит.) Сбил меня...
Ты сейчас уйдешь, но ты должен знать одно: я тебе никогда не прощу, что бы
там после ни случилось, кто бы из нас правым ни оказался. А прав-то
все-таки я! Все-таки я! Ни-ког-да не прощу тебе, что ты меня тогда трусом
назвал. И подлецом.
- На правду обиделся? - усмехнулся я.