"Владимир Покровский. Хор Трубецкого" - читать интересную книгу автора

несчастный. Это же ж он про песню. Ему не понравилося исполнэние, так он
думает, шо и всем оно не понравилося. Он еще не знает, шо был огромный
успех, когда та песня закончилася. Шо люди оглушительно хлопали, а некоторые
так даже и со стульев своих вставали.
- Хлопали, потому что закончилась наконец, а вставали, чтобы уйти, -
обреченно сказал директор.
- Так никто же ж и не ушел, когда вторую песню начали делать! -
возразила Фаина. - Снова уселись, сидят и во все уши слушают.
Пригляделась к протезу Николая Дмитриевича и добавила:
- Я, конечно, извиняюся.
- Да ладно, - сказал директор.
- А шо да ладно, шо да ладно? Вот вы сами пойдите и посмотрите, а то
что же ж это я вам рассказываю, а вы ничего не видите, сидит тут один и
стонет, и не знает, какой огромный ему успех.
Ведомый слабой искоркой затлевшей при этих словах надежды, Николай
Дмитриевич пошел смотреть, Фаина тут же исчезла. Снова протиснулся в зал -
действительно, никто не ушел, и, действительно, исполняли новую песню.
Теперь это был не русско-народный, а скорее, показалось директору,
шотландско-народный фольклор, что-то наподобие того, что сочинял в свое
время великий шотландский бард Роберт Бернес, но только в совершенно
неповторимом исполнении Хора Трубецкого. Та же заунывность, та же
монотонность, то же невнятное перечисление каких-то местных событий, причем
далеко не всегда шотландских, а, скорей уж, ольховцевских, но уже без
скабрезностей, да и мелодия поприятнее, а припев так просто трогательный:
- Пойдем домой, пойдем домой, Сюзи, пойдем домой,
Пойдем домой, моя дорогая Сюзи, пойдем домой.
Поскольку домой дорогая Сюзи не собиралась, по крайней мере, до конца
представления, Николай Дмитриевич решил этого момента не дожидаться. Ему
вполне достаточно было того, что эта Сюзи напрочь выбила из головы противное
"раз давай, два давай", не хватало еще, чтобы она сама там поселилась так же
навек. Перед тем, как начать выпрастываться из зала, он окинул глазами
зрителей. И тут сердце у него снова "захолонуло".
Что-то было не так.
Слушали действительно "во все уши", но слушали мертво, так не слушают
на концертах. Не двигались, не шуршали, не скрипели, не хрустели, не
покашливали - словно бы вовсе спали. Однако и этого тоже не было - все глаза
широко раскрыты, иногда даже и рты, но никакого выражения на глазах. Гипноз,
что ли?
Искра надежды истлела. Нехорошие предчувствия вновь прочно заняли ее
место. Они не стронулись с того места даже тогда, когда в кабинет к Николаю
Дмитриевичу зашло Первое Лицо и - небывалый случай! - крепко пожало ему
руку. По традиции Лицо всегда оставляло в его кабинете свои плащ и кепку,
чтоб в гардеробе в очереди не стоять, но в качестве приветствия или прощания
всегда только кивало. А тут вдруг пожало руку.
- Молодец, Митрич! - сказало оно ему. - Не ожидал. Так бы всегда. Мне
тут сообщили, что это новое слово в хоровой музыке. Впервые в мире - и сразу
в нашем городе, о как. Так что с меня причитается.
И ушел себе, под нос напевая:
- Пойдем домой, моя дорогая Сюзи, пойдем домой!
Поздравления, восторги, междусобойчик маленький в узком кругу,