"Борис Николаевич Полевой. В конце концов: Нюрнбергские дневники " - читать интересную книгу автора

превратить все записанное в книгу. Она и сейчас со мной, эта тетрадь, и
старая, стершаяся фотография, на которой я заснял этого летчика у его боевой
машины в день нашей встречи. А что, если, ознакомившись с обстановкой и
наладив дело, начать писать здесь, в Нюрнберге? Одна корреспонденция в
неделю - разве это норма? Времени хватит. Книжка "Братушки" явно уже
погорела. Когда я еще попаду к этим своим братушкам! А здесь работать можно.
Крушинский, стучавший вчера на машинке до полночи, оказывается, пишет роман
о словацком восстании. Мой новый знакомый Даниил Краминов, проведший войну в
войсках союзников, пишет книжку о втором фронте. Что же я хуже их, что ли?
Решено. Пишу. Бодрым шагом возвращаюсь я в наш халдейник. Никого из
четырех сожителей по комнате нет. Достаю стопку бумаги, решительно вывожу на
первом листе название "Повесть о настоящем человеке". Написал и
остановился - что дальше? Очерк? Или действительно повесть?.. А может быть,
роман?.. Так, не придя ни к какому выводу, малодушно заваливаюсь спать,
решив, что утро вечера мудренее.

5. Сенсация номер один

День начался как обычно. Приехали мы пораньше. Зал был еще пуст. Но
искусственные солнца уже источали свой мертвенный свет и ложа прессы стала
постепенно наполняться. Мелко семеня торопливым шажком, с озабоченным видом
прошел на свое место Всеволод Вишневский с папкой письменных показаний на
разных языках и, усевшись, стал деловито их сортировать и раскладывать.
Расточая приветливые улыбки и раскланиваясь направо и налево, занял свое
место изящный Константин Федин с неизменной трубкой в руке. Курить в зале
запрещено. Трубка у него не курится, но он неизменно носит ее в руке как
маршальский жезл. Отдуваясь и что-то добродушно бормоча себе под нос,
усаживается в кресло Всеволод Иванов. Мелкими шажками, раскланиваясь направо
и налево, улыбаясь своим, помахивая ручкой иностранцам, появляется Илья
Эренбург. Здесь, на международном сборище прессы он, как мне кажется, стал
жертвой своей популярности. Стоит ему остановить свой торопливый бег, как он
сейчас же оказывается окруженным разноплеменной толпой, обращающейся к нему
на разных языках, ибо среди корреспондентов бытует мнение, что Илья
Григорьевич полиглот, знает все языки мира и может действовать без
переводчика. В таких случаях он, как черепаха, втягивает голову в плечи и
только улыбается, показывая свои прокуренные зубы. Пришел, всем приветливо
кланяясь, милейший и деликатнейший Юрий Яновский и, наконец, вплыли, именно
вплыли, Кукрыниксы, двигаюшиеся обычным своим строем. Втроем. Один за
другим, эдакой диаграммой возрастающего плодородия. Впереди маленький
быстрый Порфирий Крылов, за ним курчавый, голубоглазый, среднего роста
Николай Соколов и, наконец, высокий, невозмутимый, по-верблюжьи прямо
держащий свою голову Михаил Куприянов. Все они несли одинаковые холщовые
папки, которые, однако, казались у Крылова огромной, а у Куприянова
маленькой.
В последнюю минуту, когда суд уже занял свои места и обвиняемые в
строго установленном порядке расселись на скамьях, когда Геринг окутал себе
ноги солдатским одеялом, а Гесс почему-то, к нашему общему удивлению, не
раскрыл свой полицейский роман, - принесся Семен Кирсанов, который, несмотря
на живость характера и быстроту движений, все-таки ухитрялся всегда и всюду
опаздывать. Прибежал, опустился в первое свободное кресло, раскрыл блокнот