"Ирина Полянская. Снег идет тихо-тихо" - читать интересную книгу автора

портфеля. "Что это у тебя?" - "Записную книжку себе купил, красивая вещица",
- сказал сын, рассеянно повертев книжку. "Подари-ка ее мне, - сказал отец, -
я хочу записать кое-какие мысли". -"Держи", - сказал сын, и на этом они
расстались. Между прочим, сын не хотел уходить, отец сам оттеснял его в
глубь коридора, держа сыновий портфель в одной руке, другой уже нащупывая
дверной замок, выталкивал своего мальчика на холод, под ледяные звезды. Сын
шел и думал о том, что отец его в том смысле счастливый человек, что перед
смертью имеет возможность о чем-то подумать, разобраться в самом себе,
подышать морозным воздухом напоследок и вспомнить детство. Тогда как он,
сын, все время живет как тонет, задыхаясь, хватается слабеющей рукой то за
тот куст, то за этот, то за эту женщину, то за ту, то за одну работу, то за
другую, чтобы хватило на алименты той женщине и на жизнь этой, так и уйдет в
конце концов под воду, когда последний пузырек воздуха лопнет на поверхности
реки, тогда как отец жил как человек и умирает как человек же, собирается
даже обставить свою смерть с некоторой торжественностью, как семейный
праздник...
Отец умер в конце февраля. В больнице, куда приехали за телом, а потом
на похоронах люди почтительно отступали от сына, очищая пространство для
сыновьей скорби, которой все равно было тесно от окруживших его со всех
сторон лиц, серьезных глаз и ртов, из которых клубами шел пар. Жизнь с ее
бытовыми подробностями отступила от него на три дня, замерла, как удав с
раскрытой пастью перед дудочкой, но из раскрытой пасти клубился теплый пар.
Он знал, какие мысли сейчас роятся в головах провожавших его отца: мысли о
теплом закутке ресторана, о длинном, заставленным снедью столе, в изголовье
которого, прислоненный к колонне, стоит портрет улыбающегося, отмахивающего
от лица папиросный дым отца. О чем еще могли они думать, исполнившие свой
долг, который, кстати сказать, не так-то легко было исполнить, потому что
автобус из похоронного бюро заплутал в снегопаде и приполз на два часа
позже, когда люди уже достаточно намаялись на морозе. Сын бросил в яму
горсть ледяной земли, скорее снега, провожающие сделали то же самое, и
экскаватор взревел, сталкивая в яму остальную землю. Люди, окружавшие сына,
отступили, стараясь не расплескать до конца поминок выражение участия, и сын
остался один на один со свежим холмом, который с нежностью, присущей всему
действительно живому, мягко прикрыл снег. Над снегопадом стояли невидимые
звезды, и ни одна не могла достигнуть теперь его сердца своим светом и
наполнить его хоть на мгновение; зато то там, то здесь тусклыми огоньками
вспыхивали глаза людей, и сын заозирался, точно затравленный ими.
Приглушенно, как покашливание в партере, звучали голоса. И тихо-тихо шел
снег. Шел, но тихо-тихо, не имея цели впереди, памяти - позади. Чего ему
было шуметь, куда спешить?..
Через несколько дней, разбирая с женой вещи отца, он наткнулся на
подаренную им отцу два месяца назад записную книжку. Вернее, ее вытащила из
письменного стола жена, подержала почтительно и осторожно раскрыла, но сын
выхватил у нее из рук книжку и спрятал в карман своего пиджака. Кое-какие
вещи и книги они прихватили сразу, в ногах у него стояла упакованная посуда,
он придерживал ее руками и в то же время чувствовал кожей записную книжку,
словно она излучала тепло, и думал: "Что ты понял? Что?" Она излучала тепло,
как старая, проникнутая добрым содержанием вещь, он слышал тихий шелест
страниц, представлял живой, мелкий почерк отца.
Дома сын заперся в ванной и достал книжку, раскрыл ее на середине. Было