"История Рампы. (THE RAMPA STORY)" - читать интересную книгу автора (Рампа Лобсанг)

Глава 2 Мой путь

На рубеже XX столетия Тибет оказался зажатым в тисках многочисленных проблем. Британия на весь свет голосила, что у Тибета слишком дружественные отношения с Россией в ущерб интересам британского империализма. В просторных залах своего московского дворца царь всея Руси закатывался в визгливых жалобах на то, что Тибет все больше сближается с Британией. В императорском дворе Китая раздавались яростные обвинения в адрес Тибета за его чрезмерное сближение с Британией и Россией и, само собой, недостаточно дружественное отношение к Китаю.

По Лхасе толпами бродили шпионы разных стран, неумело переодетые нищенствующими монахами, паломниками, миссионерами, словом, кем угодно, лишь бы это служило достаточным оправданием для пребывания в Тибете. Вся эта разномастная публика сходилась под сомнительным покровом темноты, чтобы окольными путями выведать, какую выгоду может им принести напряженная международная обстановка. Великий Тринадцатый, Тринадцатая Инкарнация Далай-Ламы, и по праву великий государственный деятель проявлял самообладание, сохранял мир и порядок и уверенно вел Тибет к выходу из смуты. Вежливые послания глав крупнейших мировых держав с уверениями в вечной дружбе и неискренними предложениями о «защите» то и дело доставлялись в Лхасу через хребты Священных Гималаев.

Вот в такой атмосфере тревоги и беспокойства я и появился на свет. Права была бабушка Рампа, говоря, что я родился для жизни, полной тревог, ибо всю жизнь я не знал покоя, причем едва ли по собственной вине! Ясновидцы и прорицатели не жалели похвал прирожденному дару «этого мальчика к ясновидению и телепатии. «Возвышенная личность», — говорил один. «Ему суждено оставить свое имя в истории», — говорил другой. «Великий Светоч нашего Дела», — говорил третий. И я, тогда совсем еще в нежном возрасте, громогласно и энергично протестовал по поводу такой глупости, как мое очередное появление на свет. Мои родственники, как только я начал понимать их речи, при каждом удобном случае напоминали, какой рев я тогда закатил; они радостно утверждали, что мои вопли были самыми пронзительными и неблагозвучными, какие им доводилось слышать.

Мой отец был одним из высших сановников Тибета. Будучи знатным аристократом, он оказывал значительное влияние на дела нашего государства. Мать тоже, по линии своей семьи, пользовалась большим авторитетом в делах политики. Сейчас, оглядываясь с расстояния в многие годы, я склонен думать, что мать почти всегда верно оценивала их значимость, и одно это делало ее личностью незаурядной.

Мое раннее детство прошло в нашем доме прямо напротив храма Потала, на другом берегу реки Калинг Чу, или Счастливой Реки. «Счастливой» потому, что она давала жизнь Лхасе, принимая в себя множество смешливых ручейков и затейливыми извивами пробегая через весь город. Наш дом хорошо снабжался дровами, имел порядочный штат прислуги, и мои родители жили с поистине княжеской роскошью. Ну, а моим уделом была суровая дисциплина и жизнь, полная лишений. Отец очень тяжело пережил китайское вторжение в первом десятилетии нашего века, и, по-видимому, именно с тех пор в нем зародилась необъяснимая неприязнь ко мне. Мать, подобно многим светским дамам во всем мире, не имела времени для детей, считая их чем-то таким, что следовало как можно быстрее сбыть с рук, поручив заботам какого-нибудь наемного воспитателя.

Мой брат Пальджор пробыл с нами недолго; не дожив до семи лет, он покинул нас и отправился в «Небесные Поля» и Покой. Мне тогда было четыре года, и с той поры отцовская неприязнь ко мне, казалось, начала расти с каждым днем. Моей сестре Ясодхаре было шесть лет, когда умер мой брат, и оба мы оплакивали не столько его потерю, сколько ужесточение дисциплины, начавшееся после его ухода.

Вся моя семья погибла от рук китайских коммунистов. Мою сестру убили за то, что она противилась грубым приставаниям оккупантов. Родителей — за то, что они были землевладельцами. Дом, из окон которого я во все глаза любовался великолепными парками, превратили в казарму для подневольных рабочих. В одном крыле дома были помещены женщины, в другом — мужчины. Все это супружеские пары, и если муж и жена хорошо себя ведут и выполняют норму, раз в неделю им разрешают увидеться на полчаса, после чего их подвергают медицинскому осмотру.

Однако в далекие дни моего детства все это было еще в будущем, было чем-то таким, о чем было известно, что оно произойдет, но что, подобно смерти в конце жизненного пути, не слишком мешало жить. Астрологи, правда, предсказывали все эти события, но мы жили повседневными заботами, счастливо не задумываясь о будущем.

Как раз накануне моего семилетия, того самого возраста, в котором мой брат покинул жизнь, был устроен грандиозный церемониальный прием, на котором Государственные Астрологи, изучив свои таблицы, определили, каким должно быть мое будущее. На прием явились все сколько-нибудь значительные персоны в государстве. Многие пришли без приглашения, подкупив слуг, чтобы те их впустили. Скопление народу было таким, что в нашей просторной усадьбе яблоку негде было упасть.

Священники, как это у них заведено, что-то долго и путано бормотали и, прежде чем объявить основные пункты моей грядущей карьеры, устроили целое представление. Справедливости ради должен заявить, что в предсказании ожидавших меня несчастий они оказались абсолютно правы. Затем они сказали моим родителям, что я должен вступить в монастырь Чакпори и получить там образование монаха-врача.

Я впал в глубокую печаль, потому что полагал, что ни к чему хорошему это не приведет. Никто меня, однако, не слушал, и вскоре, проходя первое испытание, я три дня и три ночи просидел у ворот монастыря, чтобы стало ясно, достаточно ли у меня выдержки, чтобы стать монахом-врачом. Это испытание я выдержал скорее из-за страха перед отцом, чем благодаря физической выносливости. Поступление в Чакпори было еще самой легкой ступенью. Наши дни были долгими, да и в самом деле непросто было начинать день в полночь, когда от нас требовалось денно и нощно лишь с небольшими перерывами присутствовать на богослужениях. Нас обучали и обычным академическим предметам, и религиозным обязанностям, вводили в мир метафизики и медицинской премудрости, ибо мы должны были стать монахами-врачами. Наши восточные методы были таковы, что медицинская мысль Запада по сей день не может их понять. Тем не менее западные фармацевтические фирмы прилагают значительные усилия, чтобы синтезировать сильнодействующие вещества, которые содержатся в применяемых нами травах. В случае успеха древнее восточное лекарство, теперь уже искусственно созданное в лаборатории, получает звучное название и превозносится как выдающееся достижение Запада. Но таков уж прогресс.

В восьмилетнем возрасте я подвергся операции, открывшей у меня «Третий Глаз», особый орган ясновидения, который у большинства людей пребывает в спячке, ибо они отрицают само его существование. С помощью этого прозревшего «глаза» я смог видеть человеческие ауры и разгадывать истинные намерения окружающих меня людей. Мне было — и остается по-прежнему — очень забавно слушать пустые слова тех, кто ради собственной выгоды распинался в заверениях дружбы, вынашивая в сердце черные замыслы убийства. Аура может рассказать все и о состоянии здоровья человека. Определив, чего недостает в этой ауре, и восполнив эту нехватку с помощью особого излучения, можно добиться полного излечения больного.

Поскольку я обладал необычайно сильным даром ясновидения, меня очень часто призывал Наимудрейший, Великая Тринадцатая Инкарнация Далай-Ламы, чтобы приглядеться к аурам тех, кто наносил Ему «дружественные» визиты. Мой любимый Наставник, Лама Мингьяр Дондуп, сам весьма одаренный ясновидец, дал мне хорошую школу. Он преподал мне также важнейшие секреты астральных путешествий, ставших теперь для меня не труднее пешей прогулки. Почти каждый человек, независимо от того, как именуется его религия, верит в существование души или «иного тела». В действительности существует несколько «тел», или «оболочек», но точное их количество не должно нас сейчас занимать. Мы верим — скорее знаем! — что можно покинуть свое обычное физическое тело (то, на котором держится одежда!) и совершать в астральной форме путешествия повсюду, даже вне пределов Земли.

Каждый из нас совершает астральные путешествия, даже те, кто считает все это «сплошной чепухой»! Они столь же естественны, как дыхание. В большинстве своем люди совершают их во время сна и потому ничего о них не знают, пока не будут к этому подготовлены. Сколь многие восклицают по утрам: «О, какой чудесный сон приснился мне сегодня ночью! Мне снилось, что я был с такой-то. Мы были очень счастливы вместе, и она сказала, что пишет письмо. Теперь, конечно, все это уже так смутно!» А потом, как правило, несколько дней спустя это письмо действительно приходит. Объяснение заключается в том, что один человек совершил астральное путешествие к другому, но поскольку оба не были к этому готовы, оно превратилось в сон. Путешествовать в астрале может почти любой. Сколько было и есть достоверных случаев, когда умершие люди приходили во сне к тем, кого любили, чтобы сказать последнее «прости». И это тоже астральное путешествие. Умирающий человек, чья связь с миром ослабевает, уходя, с легкостью посещает своих друзей.

Человек подготовленный может лечь, расслабиться и затем сбросить оковы, удерживающие его «я», или тело-компаньон, или душу, — называйте как хотите, все равно это одно и то же. Затем, когда единственной связью остается «Серебряная Нить», второе тело уплывает, словно воздушный шар на ниточке. Теперь вы можете отправиться куда вам взбредет в голову, полностью сохраняя сознание и здравый рассудок, — если обладаете должной подготовкой. Состояние сна — это такое, в котором астрал человека путешествует, не ведая об этом, и приносит с собой смутные бессвязные впечатления. Если должная подготовка отсутствует, то по этой «Серебряной Нити» принимается великое множество впечатлений, которые все больше и больше запутывают «сновидца». В астрале вы можете отправиться куда угодно, даже за пределы Земли, ибо астральному телу не нужны ни воздух, ни пища. Все необходимое оно получает по «Серебряной Нити», которая в течение всей жизни постоянно связывает его с физическим телом.

«Серебряная Нить» упоминается в Библии христиан: «Пока не порвется Серебряная Нить, пока не разобьется Золотой Сосуд». «Золотой Сосуд» — это гало или нимб вокруг головы духовно развитой личности. У тех же, кто не развит духовно, гало совершенно иного цвета! Художники древних времен изображали золотое гало над головами святых, ибо на самом деле видели его, иначе они просто не стали бы его изображать.

Гало — это всего лишь малая часть человеческой ауры, но увидеть его легче, ибо обычно оно гораздо ярче.

Если бы ученые занялись исследованиями астральных путешествий и ауры вместо того, чтобы возиться с ракетами, вечно падающими, не успев выйти на орбиту, они получили бы в руки ключ к космическим путешествиям. Совершив астральный бросок, они посетили бы какой-нибудь иной мир и определили, какой тип корабля понадобится для физического полета; ибо у астрального путешествия есть один недостаток — ни одного материального предмета нельзя ни взять с собой, ни принести обратно. Принести можно лишь знание. Поэтому ученым понадобится корабль, чтобы доставить образцы и фотоснимки и убедить тем самым недоверчивый мир. Ибо люди не в состоянии поверить в существование какой-либо вещи, пока не разорвут ее на кусочки, чтобы доказать, что нечто такое действительно могло бы существовать.

Особенно вспоминается одно предпринятое мною путешествие в космос. Все это истинная правда, и те, кто достаточно развит, воспримут ее как таковую. Что касается всех остальных, то они постигнут это, когда взойдут на более высокую ступень духовной зрелости.

Все это мне довелось пережить давным-давно, когда я еще в Тибете проходил обучение в монастыре Чакпори. Хотя с тех пор прошло много лет, воспоминания так свежи, словно это было вчера.

Мой Наставник, Лама Мингьяр Дондуп, мой соученик, а фактически близкий друг, лама Джигме, и я находились на крыше Чакпори на вершине Железной горы в Лхасе. Стояла по-настоящему морозная ночь — градусов сорок ниже нуля. Воющий ветер, свободно гулявший над плоской крышей, облеплял одеждой наши продрогшие тела. С подветренной стороны наше платье трепетало на ветру, словно молитвенные флажки, выстуживая нас до самых костей и грозя стащить вниз по обрывистому горному склону.

Низко кланяясь ветру, чтобы устоять на ногах, и окидывая взглядом окрестности, мы видели вдалеке тусклые огоньки Лхасы. Справа от нас огни монастыря Потала придавали всей картине некий мистический оттенок. Казалось, во всех окнах светились масляные лампы, их огни, несмотря на защиту мощных стен, покорно метались и плясали под порывами ветра. В слабом свете звезд золотые крыши Поталы сверкали и поблескивали так, словно сама Луна спустилась с небес и затеяла свою игру среди шпилей и гробниц над этой величественной громадой.

А мы дрожали от лютой стужи, дрожали и мечтали очутиться в тепле наполненного ароматами воздуха храма под нашими ногами. На крыше мы находились с особой целью, как это загадочно сформулировал Лама Мингьяр Дондуп. Сейчас он твердо, как скала, стоял между нами обоими и указывал вверх, на бесконечно далекую звезду — мир в красном свете — и говорил:

— Братья мои, это звезда Зоро, древняя-древняя планета, одна из старейших в этой системе. Теперь ее долгий жизненный путь близится к концу.

Он повернулся к нам, встав спиной к пронизывающему ветру, и сказал:

— Вы много занимались наукой астральных путешествий. Теперь же мы все вместе отправимся в астрале на эту планету. Мы оставим тела здесь, на открытой всем ветрам крыше, и вознесемся за пределы атмосферы и даже за пределы Времени.

С этими словами он повел нас к тому месту на крыше, где выступающие купола давали хоть какую-то защиту от ветра. Там он лег и велел нам лечь рядом. Мы поплотнее закутались в мантии и взялись за руки. Над нами возвышался темный пурпур Небесного свода, усеянный слабыми разноцветными искорками, ибо у каждой звезды свой цвет, если глядеть на них сквозь прозрачный воздух ночного Тибета. Ветер с воем кружил над нами, но наше воспитание всегда отличалось суровостью, и пребывание на крыше было для нас сущим пустяком. Мы знали, что это будет не обычное путешествие в астрал, ибо не так уж часто мы оставляли тела под открытым небом в такую суровую погоду. Когда тело испытывает неудобство, его «я» путешествует быстрее, дальше и лучше запоминает все детали. Лишь на время коротких межзвездных путешествий человек расслабляется и оставляет тело в удобном положении.

Мой Наставник сказал:

— Теперь крепко возьмемся за руки и отправимся все вместе за пределы Земли. Не отставайте от меня, и этой ночью мы улетим далеко и испытаем много необычайного.

Мы легли навзничь и стали дышать по общепринятой системе для выхода в астрал. Я слышал вой ветра в шнурах молитвенных флажков, бешено трепыхавшихся над нами. Затем внезапный рывок — и я перестал ощущать ледяные пальцы ветра. Я почувствовал, что парю как бы в ином времени над собственным телом, а вокруг меня царит полное спокойствие. Лама Мингьяр Дондуп уже стоял во весь рост в своей астральной форме, а взглянув вниз, я увидел, как мой друг Джигме тоже покидает свое тело. Мы с ним встали и образовали звено, связующее нас с нашим Наставником Ламой Мингьяром Дондупом. Такое звено, именуемое эктоплазмой, образуется мыслью из астрального тела. Это тот самый материал, из которого медиумы создают духовные проявления.

Сформировав эту связь, мы взмыли вверх, в ночное небо, я со своим извечным любопытством взглянул вниз. Под нами светились тонкие струйки наших Серебряных Нитей, тех самых бесконечных нитей, которые соединяют физическое и астральное тело человека в течение всей жизни. Мы взлетали все выше и выше. Земля отступила куда-то вниз. Мы видели солнечную корону над дальним ее краем, где находится Западный мир, тот самый Западный мир, куда мы так много и часто путешествовали в астрале. Еще выше — и мы увидели очертания океанов и континентов на освещенном Солнцем полушарии Земли. С нашей высоты она стала похожа на полумесяц со вспышками северного сияния над полюсами.

Мы неслись все дальше и все быстрее, пока не превзошли скорость света, ибо мы были бестелесными духами, вечно устремленными вперед, почти приближаясь к скорости мысли. Взглянув прямо перед собой, я увидел планету, огромную, грозную, красную. Мы стали падать к ней с невообразимой скоростью. Хотя у меня уже был довольно большой опыт астральных путешествий, я почувствовал острые коготки тревоги. Лама Мингьяр Дондуп в астральной форме телепатически усмехнулся и сказал:

— О Лобсанг, если бы даже мы врезались в эту планету, ни нам, ни им это не принесло бы никакого вреда. Мы просто беспрепятственно пролетели бы ее насквозь.

Наконец мы зависли над красным пустынным миром; красные скалы, красный песок в красном море без волн. Спустившись ближе к поверхности, мы увидели странных, похожих на крабов существ, сонно ползающих у кромки воды. Мы опустились на этот красный скалистый берег и посмотрели на воду, мертвенно-неподвижную с плавающей на поверхности красной вонючей пеной. У нас на глазах мутная вода раз-другой как бы неохотно подернулась рябью, и на поверхности показалось странное неземное существо, тоже красное, покрытое тяжелым панцирем, с внушительными суставчатыми конечностями. Оно издало стон как бы усталости и отчаяния и, выбравшись на красный песок, рухнуло у самого края застывшей в неподвижности воды. Над нашими головами мрачным огнем полыхало красное солнце, отбрасывая жуткие кроваво-красные тени, резкие и кричащие. Кругом не видно было ни движения, ни малейшего признака жизни, за исключением этих странных, покрытых панцирями существ, замертво валявшихся на земле. При виде этого меня даже в астральном теле пробрала дрожь. Красное море с клочьями красной пены, красные скалы, красный песок, существа с красными панцирями, а над всем этим красное солнце, словно угасающие угли костра, костра, который вот-вот рассыплется в ничто.

Лама Мингьяр Дондуп сказал:

— Это умирающий мир. Здесь нет больше круговращения. Этот мир дрейфует в космическом море, словно покинутый командой корабль. Это спутник умирающего солнца, которое вскоре погаснет и превратится в звезду — карлик без жизни, без света. Когда-нибудь она, возможно, столкнется с другой звездой, дав таким образом жизнь другому миру. Я привел вас сюда, ибо в этом мире есть все же жизнь высшего порядка, имеющая своей целью изучение и исследование явлений подобного рода. Оглянитесь вокруг.

Он обернулся, указал правой рукой вдаль, и мы увидели три огромные башни, уходящие высоко в красное небо. На вершинах этих башен горели и пульсировали ярким желтым светом, словно живые, три блестящих хрустальных шара.

Пока мы стояли в раздумьях, свечение одного из шаров изменилось, став ярко-синим. Лама Мингьяр Дондуп сказал:

— Идемте, они приветствуют нас. Спустимся в толщу земли, где они живут в подземных помещениях.

Все вместе мы переместились к основанию башни и, оказавшись под ее конструкцией, увидели вход, закрытый мощной плитой из неведомого металла, который своим блеском, как шрам, выделялся на красной бесплодной земле. Мы проникли сквозь него, ибо ни металл, ни камень, ни что-либо иное не является преградой для тех, кто пребывает в астрале. Мы неслись вдоль одних и пересекали другие длинные красные коридоры из мертвого камня, пока наконец не оказались в просторном зале, в окружении карт, таблиц, неведомых машин и приборов. В центре зала находился длинный стол, за которым сидели девять мужчин весьма преклонного возраста, но сильно отличавшихся друг от друга внешне. Один был высок и худ с остроконечной головой в форме конуса. Другой — низкорослый коренастый крепыш. Каждый чем-то отличался от остальных. Нам стало ясно, что все они были родом с разных планет и принадлежали к разным расам. К человеческим ли? Скорее их можно было бы назвать гуманоидами. Все они были человеческими существами, но у одних человеческих черт было больше, у других — меньше.

Мы почувствовали, что все девять неотрывно смотрят в нашу сторону.

— А, — телепатически сказал один, — к нам гости издалека. Мы видели, как вы приземлялись здесь, у нашей исследовательской станции. Добро пожаловать.

— Досточтимые Отцы, — сказал лама Мингьяр Дондуп. — Я привел к вам двух прилежных учеников, только что вступивших на стезю ламаистского священничества и стремящихся к знаниям.

— Тем более мы рады их видеть, — сказал высокий человек, по-видимому, главный среди них. — Мы окажем вам всяческую помощь, как помогали и прежде.

Для меня это была настоящая новость, поскольку я и не подозревал, что мой Наставник совершает такие дальние астральные путешествия в космических просторах.

Коротышка смотрел на меня и улыбался. Потом сказал на универсальном телепатическом языке:

— Я вижу, юноша, что тебя чрезвычайно заинтриговало несходство нашего внешнего облика.

— Досточтимый Отец, — ответил я, несколько ошеломленный той легкостью, с какой он проник в мои мысли, в мысли, которые я так старался скрыть. — Так и есть. Меня изумляют различия в вашем внешнем облике, и мне пришло в голову, что вы все не можете быть людьми с Земли.

— Твоя догадка верна, — сказал коротышка. — Все мы относимся к роду человеческому, но из-за внешних условий мы изменили свой облик и в какой-то мере рост. Но разве не замечаешь ты того же самого на своей планете, где на земле Тибета для охранной службы отбираются монахи семи футов ростом. А в другой стране того же мира живут люди вдвое ниже, и вы называете их пигмеями. И те, и другие люди; и те, и другие способны давать потомство друг с другом, несмотря на разницу в росте, ибо все мы люди со структурой, основанной на молекулах углерода. Здесь, в данной Вселенной, все зависит от базовых молекул углерода и водорода, поскольку из этих кирпичиков состоит вся структура вашей Вселенной. Мы же, путешествуя по иным Вселенным далеко за пределами этого ответвления нашей туманности, знаем, что иные Вселенные построены из иных кирпичиков. В одних это кремний, в других — кальций, в третьих — еще что-то, но населяющие их существа совсем не похожи на людей из этой Вселенной, и, к нашему глубокому сожалению, между нашими и их мыслями не всегда можно найти сходство.

Лама Мингьяр Дондуп сказал:

— Я привел сюда этих двух молодых лам с тем, чтобы они увидели стадии упадка и гибели планеты, истощившей свою атмосферу, где атмосферный кислород, вступив в реакцию с металлами, сжег их и превратил все в мельчайшую пыль.

— Так и есть, — сказал высокий человек. — Мы хотели бы особо указать этим юношам, что все, что рождается, должно умереть. Всякое существо живет отведенный ему срок, и этот отведенный срок исчисляется в единицах жизни. Единица жизни всякого живого существа — это один удар его сердца. Жизнь планеты составляет 2700 000 000 сердечных сокращений, после чего планета умирает, но из смерти одной планеты зарождаются другие. Срок человеческой жизни тоже равен 2700 000 000 сердечным сокращениям, впрочем, как и любого насекомого. У насекомого, живущего всего одни сутки, происходит за это время 2700 000 000 сердечных сокращений. У планеты — разумеется, с известными отклонениями — одно сердечное сокращение может происходить один раз в 27000 лет, после чего весь мир сотрясается в конвульсиях, пока планета не станет готовой к следующему удару сердца. Стало быть, всякая жизнь, — продолжал он, — имеет один и тот же срок, но разные существа живут с разной скоростью. Земным существам — слону, черепахе, муравью и собаке — всем им отмерено одинаковое число сердечных сокращений, но сердца у них бьются с разной скоростью, потому и кажется, что одни живут больше, другие меньше.

Для нас с Джигме все это было захватывающе интересно, поскольку объясняло многое из того, о чем мы догадывались у себя на родине, в Тибете. В Потале нам доводилось слышать о черепахе, живущей многие годы, и о насекомых, чья жизнь измеряется одним летним вечером. Теперь нам стало ясно, что их чувства так же ускоряются, чтобы не отставать от стремительно бьющихся сердец.

Коротышка, казалось смотревший на нас с явным одобрением, сказал:

— Да, и не только это. Многие животные представляют собой различные функции тела. Корова, к примеру, как всякому ясно, является просто ходячей молочной железой, жираф — это шея, собака — ну, всем известно, что у собаки всегда на уме — принюхаться, какие новости принесет ветер, — зрение у нее слабовато, так что собаку можно считать носом. Другие животные точно так же соответствуют различным частям организма. Скажем, южноамериканский муравьед может рассматриваться как язык.

Какое-то время мы вели телепатическую беседу, узнавая много нового и необычного, усваивая все со скоростью мысли, как это и бывает в астрале. Наконец лама Мингьяр Дондуп встал и сказал, что нам пора их покинуть.

Возвращаясь, мы увидели блеск золотых крыш Поталы в морозном солнечном свете. Наши застывшие тела были тяжелы, полузамерзшие суставы сгибались с трудом.

Итак, думали мы, ковыляя на заледеневших ногах, закончилось еще одно путешествие, еще одно испытание. Что дальше?

В чем мы, тибетцы, достигли совершенства — так это в науке исцеления с помощью лекарственных трав. До самого последнего времени Тибет был закрыт для чужеземцев, и наша фауна и флора никогда не была ими исследована. А на высокогорных лугах растут удивительные растения. Например, кураре и «недавно открытый» мескалин были известны в Тибете еще многие столетия назад. Мы могли бы излечить многие недуги Западного мира, но сначала люди Запада должны обрести чуть больше веры. Впрочем, все равно жители Запада в большинстве своем безумцы, так что беспокоиться не о чем.

Каждый год наши экспедиции, куда входили наиболее преуспевшие в науках, отправлялись на сбор целебных трав. Растения и пыльца, корни и семена — все это тщательно собиралось, сушилось и упаковывалось в мешки из ячьей кожи. Я любил эту работу и хорошо учился. А теперь оказывается, что растений, которые я хорошо знал там, здесь достать невозможно.

В конечном счете меня сочли достойным пройти Церемонию Малой Смерти, которую я описал в книге Третий глаз. Посредством особых ритуалов меня ввели в состояние каталептической смерти в глубоких подземельях Поталы, и я отправился в прошлое «Хроник Акаши». Тогда же я побывал и в различных уголках Земли. Но позвольте мне описать, что я тогда чувствовал.

Сырой, промозглый коридор в толще горы в нескольких сотнях футов под скованной морозом поверхностью земли был погружен в замогильный мрак. Подобно струйке дыма, я плыл сквозь черноту этого коридора и, постепенно осваиваясь в этой черноте, начинал различать смутное фосфоресцирование покрытой плесенью растительности, цепляющейся за камень стен. Изредка там, где растительность была погуще, а свечение ярче, взгляд улавливал желтый блеск золотой жилы, бегущей вдоль горного туннеля.

Я беззвучно плыл вперед, не ощущая времени, с одной лишь мыслью о том, что я должен идти все дальше и дальше в недра земли, ибо это был решающий для меня день, день моего возвращения после трехдневного пребывания в астрале. Время шло, и я опускался все ниже в подземные глубины, а мрак все сгущался и, казалось, вибрировал, обретая собственное звучание.

Силой воображения я представлял себе мир на поверхности, тот мир, в который я теперь возвращался. Передо мной вставали живые образы знакомых мест, скрытых сейчас кромешной тьмой. Я ждал, паря в воздухе, словно облачко благовонного дыма в храме.

Постепенно, так постепенно и медленно, что я далеко не сразу смог его уловить, из коридора донесся шум. Едва слышный вначале, он постепенно нарастал и становился все громче. Поющие голоса, перезвон серебряных колокольчиков и глухое шарканье кожаных подошв. И наконец, после долгого ожидания, по стенам туннеля забегали жутковатые мерцающие блики. Шум становился все громче. А я все ждал, паря в темноте над каменной плитой. Я ждал.

Постепенно, ох как постепенно, как до боли медленно и осторожно ползли ко мне по коридору неторопливые фигуры. Когда они приблизились, я увидел, что это монахи в желтых одеждах с пылающими факелами в высоко поднятых руках. Это были драгоценные храмовые факелы из связанных в пучки редкостных смолистых щепок и палочек ладана, чей благовонный аромат отгонял прочь запах смерти и тления, а яркий свет гасил и делал невидимым зловещее свечение мерзкой растительности.

Монахи медленно входили в подземный зал. Двое подошли к стенам по обе стороны от входа и стали что-то искать на каменных выступах. Затем одна за другой начали оживать мерцающие масляные лампы. Теперь в подземелье стало больше света, и я смог еще раз оглядеться и видеть так, как не видел уже три дня.

Монахи стояли вокруг меня, но меня не видели. А стояли они вокруг каменного саркофага, покоящегося в центре подземелья. Песнопения и звон серебряных колокольчиков стали громче. Наконец по сигналу старца шестеро монахов умолкли и, пыхтя от натуги, сняли с саркофага каменную плиту. Заглянув внутрь, я увидел свое собственное тело, облаченное в одежды ламы. Монахи запели громче:

— О Дух Странствующего Ламы, скитающийся в верхнем мире, возвращайся, ибо наступил третий день, и он уже на исходе. Зажигается первая палочка ладана, дабы призвать обратно Дух Странствующего Ламы.

Вперед выступил монах, зажег красную палочку благовонного ладана и взял из ящичка следующую, а монахи запели дальше:

— О Дух Странствующего Ламы, возвращающийся к нам, поспеши, ибо близится час твоего пробуждения. Зажигается вторая палочка ладана, дабы ускорить твое возвращение.

Монах торжественно вынул новую палочку ладана из ящичка, а священник молвил нараспев:

— О Дух Странствующего Ламы, мы ждем, чтобы оживить и накормить твое земное тело. Поспеши же, ибо час близок, и с твоим возвращением завершится еще одна ступень обучения. Зажигается третья палочка ладана с призывом к возвращению.

Дым ленивыми клубами вздымался вверх, охватывая мое астральное тело, и я содрогнулся в страхе. Словно невидимые руки вцепились в меня, потянули за Серебряную Нить и потащили вниз, наматывая, как на катушку, силой втаскивая меня в это холодное безжизненное тело. Я почувствовал холод смерти, я ощутил содрогание в конечностях, мое астральное зрение потускнело, а тело стало неудержимо сотрясаться в судорожных вздохах. Высшие монахи склонились над саркофагом, приподняли мою голову и плечи и, разжав челюсти, влили в меня что-то горькое.

Ах, подумал я, снова в заточении телесной оболочки, снова в заточении.

По моим жилам, целых три дня пребывавшим в спячке, словно пробежал огонь. Монахи мало-помалу вынули меня из саркофага, поддерживая, приподнимая, помогая встать на ноги, потом пройтись по подземелью, преклоняя передо мной колени, падая передо мной ниц, произнося мантры и молитвы и зажигая палочки ладана. Они заставили меня глотать пищу, обмыли, вытерли насухо и сменили мои одежды.

Теперь, когда сознание вернулось в мое тело, мои мысли по какой-то неведомой причине скользнули на три дня назад, в события, подобные происходившим сейчас. Тогда меня уложили в этот самый каменный саркофаг. Один за другим ламы окинули меня взглядом. Затем они закрыли саркофаг плитой и погасили палочки ладана. Унося огни, они торжественно удалились вверх по наклонному коридору, а я в некотором страхе остался лежать в каменной гробнице, в страхе, несмотря на всю мою подготовку, в страхе, хотя я знал, что должно произойти. Я остался один во мраке, в смертной тишине. В тишине? Нет, ибо мои тренированные чувства были так обострены, что я слышал их дыхание, звуки жизни, угасающие по мере их удаления. Я слышал, как все тише и тише шаркали их ноги, и только потом грянула тьма, тишина, неподвижность, ничто.

Это хуже, чем сама смерть, думал я. Время ползло бесконечно, а я лежал, все сильнее холодея. Внезапно мир взорвался как бы золотым пламенем, и я покинул телесную оболочку, покинул черноту каменной гробницы и само подземелье. Я вырвался сквозь скованную льдом землю в холодный чистый воздух и далеко ввысь, над громадами Гималаев, высоко над сушей и океанами, к самим пределам земли со скоростью мысли. Я скитался один, бесплотный, подобный призраку в астрале, заглядывая во дворцы и самые глухие закоулки Земли, и обретал познания, наблюдая за другими. Ни одно самое тайное подземелье не осталось для меня за семью печатями, ибо с легкостью мысли я проникал на заседания всех Высших Советов мира. Главы всех стран проходили передо мной нескончаемой чередой, и ничто в их мыслях не было для меня сокрыто.

— Теперь же, — думал я, поднимаясь с помощью лам на непослушные ноги, — теперь мне придется рассказать обо всем, что я видел и испытал, и что дальше? Возможно, вскоре я буду подвергнут другому подобному испытанию, а после отправлюсь странствовать по Западному миру, навстречу предсказанным мне тяготам и лишениям.

Уже имея за плечами многие годы учебы и лишений, я покинул Тибет. Меня ждала новая учеба и еще более суровые невзгоды. Оглянувшись с высоты горного перевала, я видел, как первые солнечные лучи выглянули из-за хребтов и коснулись золотых храмовых крыш, придавая всей картине захватывающую красоту. Долина Лхасы казалась погруженной в сон, и даже молитвенные флажки дремотно колыхались на своих шестах. У Пар-го Калинг едва виднелся караван яков. Торговцы, эти ранние, как и я, пташки, отправились в Индию, я же свернул в сторону Чунцина.

Мы переваливали через горные хребты, идя по тропам, проложенным в Тибет торговцами чаем, плиточным чаем из Китая, тем самым чаем, который вместе с тсампой составлял основную пищу тибетцев. Шел 1927 год, когда мы покинули Лхасу и направились в Джатанг, небольшой городок на берегу Брахмапутры. Дальше наш путь лежал в Кандин, на равнины, через густые леса и долины, поросшие влажной растительностью, где само дыхание причиняло нам сильные страдания, потому что все мы привыкли дышать на высоте 15000 футов или еще выше. Равнины с их тяжкой давящей атмосферой действовали на нас угнетающе, сжимали наши легкие, и мы словно утопали в воздухе. Но день за днем мы продолжали путь, пока, преодолев больше тысячи миль, не достигли окраин китайского города Чунцина.

Устроившись на привал, наш последний совместный привал, ибо наутро мои спутники отправлялись в обратный путь в нашу любимую Лхасу, мы провели ночь в печальных разговорах. Я был сильно расстроен тем, что мои товарищи, моя свита уже обращались со мной как с человеком, погибшим для мира, осужденным на жизнь в равнинных городах. Итак, поутру я отправился в Чунцинский университет. Почти все его профессора и преподаватели делали все возможное, чтобы помочь студентам преуспеть в науках, и лишь ничтожное их меньшинство было трудным в общении либо страдало ксенофобией.

В Чунцине я изучал хирургию и лечебное дело. Я учился также пилотированию самолетов, поскольку вся моя жизнь была предсказана до мельчайших подробностей, и я знал, — и это вполне оправдалось в будущем, — что впоследствии буду много заниматься медициной и летным делом. В ту пору до Чунцина лишь изредка доносились глухие раскаты близившейся войны, и большинство жителей этого древнего, но уже современного города жило сегодняшним днем с его обычными радостями и занималось будничными делами.

Это было мое первое посещение крупного города в физической форме, собственно, даже первое посещение вообще какого-либо города за пределами Лхасы. В астральной форме я успел к тому времени побывать почти во всех крупнейших городах мира, что, впрочем, под силу всякому при известной практике, поскольку в астрале нет ничего трудного и ничего магического. Это не труднее ходьбы и гораздо легче езды на велосипеде, так как на велосипеде приходится все время держать равновесие. В астрале же надо всего лишь использовать способности и качества, которыми мы наделены от рождения.

Еще будучи студентом Чунцинского университета, я был отозван в Лхасу в связи с приближающейся кончиной Тринадцатого Далай Ламы. По прибытии туда я принял участие в церемониях, последовавших за Его кончиной, и уладив в Лхасе кое-какие дела, снова вернулся в Чунцин. На состоявшейся впоследствии беседе с Верховным Настоятелем Тай Шу меня убедили в необходимости вступить в китайскую военную авиацию и уехать в Шанхай. Этот город ничем меня не привлекал, хотя я и знал, что мне его не миновать. Так в очередной раз мне пришлось сорваться с места и отправиться в путь к иному пристанищу. Здесь 7 июля 1937 года японцы спровоцировали инцидент на мосту Марко Поло. Это фактически послужило началом китайско-японской войны, и для нас все неимоверно усложнилось. Я был вынужден оставить весьма доходную практику в Шанхае и на некоторое время предоставить себя в распоряжение Шанхайского муниципального совета, а позднее я всецело посвятил себя службе в санитарной авиации китайской армии. Как и все остальные, я летал в те места, где требовалось проведение срочных хирургических операций. Мы летали на стареньких, никуда не годных самолетах, считавшихся, однако, вполне подходящими для тех, кто не сражался, а латал израненные тела.

Я был сбит и попал в японский плен, где со мной обращались весьма сурово. Я не походил на китайца, по внешности они не могли толком определить, кто я такой, и все это вместе с моим мундиром и званием вызвало ко мне их особую неприязнь.

Мне удалось бежать, и я вернулся в китайскую армию в надежде продолжить свою работу. Сначала меня послали в Чунцин, чтобы немного сменить обстановку перед возвращением на службу. Теперешний Чунцин сильно отличался от того, который я знал прежде. Дома были новые, вернее, некоторые старые постройки обросли новыми фасадами, поскольку город подвергался бомбардировкам. В городе заметно прибавилось народу, всевозможные фирмы из крупнейших городов Китая перебирались в Чунцин, чтобы как-то спастись от свирепствовавшей повсюду войны.

После некоторого восстановления сил я был направлен на побережье в распоряжение генерала Йо. Меня назначили главным врачом госпиталя, который представлял собой несколько раскисших от воды рисовых полей. Вскоре пришли японцы, захватили нас в плен и перебили больных, которые не мог передвигаться самостоятельно. Меня снова увезли и подвергли чрезвычайно жестокому обращению, так как японцы опознали во мне беглеца из плена, а таких они особенно не любили.

Какое-то время спустя меня отправили служить тюремным врачом в концлагерь, где содержались женщины всех национальностей. Там, благодаря основательным познаниям в области лекарственных трав, мне удалось максимально использовать природные ресурсы лагеря для лечения больных, которые не получали никаких иных лекарств. Японцы сочли, что я слишком много делаю для заключенных и слишком многим не даю умирать, и отправили меня в концлагерь на территории Японии, по их словам, предназначенный для террористов. В толпе других заключенных меня переправили через Японское море на дырявом пароходе, на котором с нами обращались крайне жестоко. Меня подвергли истязаниям, от которых я заболел пневмонией. Моя смерть оказалась для них нежелательной, поэтому мне был обеспечен некоторый уход и лечение. Я уже выздоравливал — а я старался не показывать японцам, что быстро иду на поправку, — когда земля однажды содрогнулась. Я было решил, что это землетрясение, но, выглянув в окно, увидел разбегающихся в панике японцев и небо, побагровевшее, как во время солнечного затмения. Хотя тогда я этого не знал, это был день атомной бомбардировки Хиросимы, 6 августа 1945 года.

Японцам теперь не до меня, у них своих проблем по горло, подумал я и ухитрился стащить военный мундир, кепи и пару тяжелых сандалий. Затем через узкую, никем не охраняемую дверь, я, пошатываясь, вышел на улицу и побрел к берегу, где наткнулся на рыбацкую лодку. По-видимому, при взрыве бомбы ее владелец в панике бежал, потому что его нигде не было видно. Лодка лениво покачивалась у причала. На дне валялось несколько кусков несвежей рыбы, от которой уже несло тухлятиной. Там же была кем-то забытая жестянка с затхлой водой, едва пригодной для питья. Мне удалось отвязать скользкую веревку, удерживавшую суденышко у берега, и отплыть в море. Несколько часов спустя ветер наполнил рваный парус, который мне удалось поднять, и лодка устремилась навстречу неизвестности. Это последнее усилие меня доконало, и я свалился на дно лодки в глубоком обмороке.

Сколько времени прошло, я не знаю, об этом я мог судить лишь по степени разложения гнилой рыбы, но очнулся я при первых проблесках зари. Лодка неслась вперед, рассекая носом невысокие волны. После болезни я был слишком слаб, чтобы спустить парус, и мне ничего не оставалось, как только лежать на дне лодки наполовину в соленой воде, среди плавающих в ней отбросов. Днем во всю мощь палило солнце, выжигая глаза и доводя мозг до кипения. Язык у меня распух и стал, казалось, величиной с руку, сухой и шершавый. Губы и кожа на щеках потрескались. Боль была невыносимая. Я почувствовал, как мои легкие снова разрываются от кашля, и понял, что пневмония вернулась. Дневной свет померк, и я без сознания сполз в зловонную воду.

Время потеряло свой смысл, время было лишь вереницей багровых пятен с вкраплениями темноты. Боль свирепствовала во мне, как ураган, и я завис на грани жизни и смерти. Внезапно раздался резкий удар, и под килем заскрежетала галька. Мачта закачалась, грозя вот-вот сломаться, а грязный потрепанный парус бешено затрепыхался на сильном ветру. Силой инерции меня вместе с вонючей водой протащило к носу лодки.

— Гляди-ка, Хэнк, на дне лодки валяется какой-то косоглазый, похоже, дохлятина! — Гнусавый голос вызвал у меня короткую вспышку сознания. Я лежал не в силах шевельнуться, не в силах показать, что еще жив.

— Ты чего это там? Дохляка испугался? Нужна нам лодка или нет? Подсоби-ка мне, и мы его выбросим.

Лодка заходила ходуном под тяжелыми шагами, грозящими размозжить мне голову.

— Приятель, эй, приятель! — послышался первый голос. — Крепко, видно, бедняге досталось. Может, он еще дышит, Хэнк, как по-твоему?

— Кончай трепаться. Он все равно не жилец, так что выбрасывай. У нас времени нет, чтобы с ним возиться.

Сильные грубые руки схватили меня за ноги и голову, раскачали раз-другой, отпустили, и, перелетев через борт, я со всего размаху шмякнулся на песчано-галечный берег. Даже не оглянувшись, оба парня принялись тащить и раскачивать увязшую в песке лодку. Пыхтя, ругаясь, отшвыривая в сторону камни и крупный галечник, они наконец столкнули ее на воду. Затем оба, охваченные непонятной мне паникой, с лихорадочной поспешностью взгромоздились в лодку и, неумело правя парусом, отплыли прочь.

Солнце палило нещадно. На меня набросились какие-то мелкие песчаные твари, и я терпел муки тех, кто предан вечному проклятию. Постепенно день начал угасать, пока, наконец, грозное кроваво-красное солнце не скрылось за горизонтом. Вода лизнула мои ноги, потом колени. Потом еще выше. С нечеловеческими усилиями я отполз на несколько футов, упираясь локтями в песок, извиваясь и отталкиваясь ногами. А дальше полное забытье.

Спустя несколько часов, а может и дней, меня разбудил солнечный луч. Я повернул дрожащую от слабости голову и осмотрелся. Обстановка была совершенно незнакомой. Я находился в однокомнатном домишке, вдали сверкало и переливалось под солнцем море. Повернув голову, я увидел старого буддийского священника, не сводившего с меня глаз. Улыбнувшись, он подошел ко мне и сел на пол. Часто запинаясь и с немалыми затруднениями он заговорил со мной. В наших языках было много общего, но абсолютно одинаковыми они не были, поэтому лишь с большим трудом, подбирая и повторяя слова, мы смогли обсудить создавшееся положение.

— Уже довольно давно, — сказал священник, — я знаю, что ко мне должен явиться значительный гость, человек, который в своей жизни должен исполнить некую великую задачу. Хоть я и стар, я медлил с уходом, пока не будет выполнена моя задача.

Комната была очень бедная, очень чистая, а старый священник явно находился на грани голодной смерти. Он был совершенно истощен, а руки его дрожали от слабости и преклонного возраста. Его вылинявшая старая одежда была аккуратными стежками заштопана в тех местах, где годы и долгая служба оставили свой разрушительный след.

— Мы видели, как тебя выбросили из лодки, — сказал он. — Долгое время мы думали, что ты умер, но не могли добраться до берега из-за банд мародеров. Когда стемнело, двое мужчин из деревни пошли и принесли тебя сюда ко мне. Но это было пять дней назад; ты был очень болен. Мы знаем, что ты будешь жить в далеких странствиях, и жизнь твоя будет тяжкой.

Тяжкой! Чего ради все так часто мне говорят, что жизнь у меня будет тяжкой? Неужели они думают, что мне это нравится? Разумеется, она была тяжкой, всегда была, а лишения и невзгоды я ненавидел так же, как любой другой.

— Это Наджин, — продолжал священник. — Мы на самой окраине города. Как только тебе позволят силы, тебе придется уйти отсюда, потому что моя смерть близка.

Два дня я осторожно передвигался по комнате, пытаясь восстановить силы, пытаясь заново связать нити жизни. От слабости и голода мне было почти все равно, жить или умереть. Меня навестили старые друзья священника и подсказали, что мне делать дальше и как продолжить свой путь. Проснувшись на третье утро, я увидел рядом с собой холодное застывшее тело старого священника. В темноте он перестал держаться за жизнь и тихо отошел. Вместе с одним его старым другом мы вырыли могилу и похоронили его. Я собрал в узелок небольшой запас хранившейся в доме еды и, опираясь на толстую палку, тронулся в путь.

Пройдя около мили, я совершенно выбился из сил. Ноги подкашивались, кружилась голова, перед глазами все плыло. Я немного полежал у обочины прибрежной дороги, спрятавшись подальше от взглядов прохожих, так как меня предупредили, что для чужаков здесь очень опасные места. Здесь, как мне сказали, человек может лишиться жизни только за то, что выражение его лица не понравится вооруженным головорезам, терроризировавшим эти края.

Как бы там ни было, я продолжил путь и направился в Унги. Мои советчики дали мне очень четкие наставления насчет того, как перейти через границу на русскую территорию. Чувствовал я себя скверно и часто садился отдыхать. Во время одной такой передышки я сидел на обочине и лениво смотрел на поток людей, машин и повозок. Переводя глаза с одной группы людей на другую, я обратил внимание на пятерых вооруженных до зубов русских солдат с тремя громадными овчарками. Не знаю почему, в ту же минуту на меня бросил случайный взгляд и один из солдат. Сказав что-то своим спутникам, он спустил с поводка всех трех овчарок, и те бешено рванулись ко мне, в яростном возбуждении разбрызгивая слюну с оскаленных клыков. Солдаты тоже бегом двинулись в мою сторону, с автоматами наперевес. Как только собаки приблизились, я направил на них дружелюбные мысли, и у них не осталось больше ни страха, ни ненависти. Они внезапно бросились ко мне, виляя хвостами, облизали с головы до ног и чуть не убили меня изъявлениями своей дружбы, потому что я все еще был очень слаб. Прозвучала резкая команда, и псы съежились у солдатских ног, возвышавшихся теперь прямо надо мной.

— A! — сказал ефрейтор, по-видимому их командир, — ты, должно быть, настоящий русский, к тому же здешний, иначе собаки разорвали бы тебя на куски. На это они и натасканы. Погоди чуток и сам увидишь.

Они пошли прочь, таща за собой упирающихся собак, которые хотели остаться со мной. Через несколько минут собаки резво вскочили и бросились в заросли у дорожной обочины. Оттуда донеслись леденящие душу крики, потом какой-то булькающий хрип. За моей спиной раздался шорох, я оглянулся, и к моим ногам упала откушенная у запястья окровавленная рука, а пес стоял над нею, помахивая хвостом.

— Товарищ, — сказал ефрейтор, вразвалку подходя ко мне. — Должно быть, ты действительно свой, если Серж так себя ведет. Мы едем в свою часть в Краскино, а ты, видно, уже давно в пути. Хочешь, мы подвезем тебя туда, если тебя не испугают пять трупов в кузове?

— Да, товарищ ефрейтор, я был бы вам очень благодарен, — ответил я.

Он пошел впереди. Собаки, виляя хвостами, бежали со мной рядом. Наконец он подвел меня к небольшому грузовику с прицепом. Из угла прицепа текла тонкая струйка крови, грязной лужицей застывая на земле. Равнодушно взглянув на сваленные в прицеп трупы, он присмотрелся к слабым судорогам умирающего, достал револьвер, выстрелил ему в голову, спрятал оружие в кобуру и, не оглядываясь, отошел к грузовику.

Мне дали место в кузове грузовика. Солдаты были в хорошем настроении и хвастались, что ни один иностранец ни разу не перешел границу во время их дежурства, рассказывали, что их взвод был награжден за образцовое несение службы. Я сказал им, что направляюсь во Владивосток чтобы впервые в жизни повидать этот великий город, и надеюсь, что у меня не будет проблем с языком.

— О! — загоготал ефрейтор. — Завтра туда едет наш грузовик отвозить этих собак на отдых, потому что от избытка человеческой крови они так звереют, что даже мы не можем с ними справиться. Присмотри за ними вместо нас, и мы подбросим тебя завтра во Владивосток. Ты понимаешь нас, значит, тебя поймет всякий в этих краях. Это тебе не Москва!

Так я, убежденный ненавистник коммунизма, провел эту ночь в гостях у русских пограничников. Мне были предложены вино, женщины и песни, но я отказался, сославшись на возраст и слабое здоровье. Подкрепившись простой, но доброкачественной пищей, какой я давно уже не видел, я улегся спать на полу, и сон мой не тревожили укоры совести.

Утром мы выехали во Владивосток — ефрейтор, рядовой, три собаки и я. Так, благодаря дружбе с этими свирепыми тварями, я добрался до Владивостока без всяких хлопот, в машине, да еще основательно подкрепившись.