"Григорий Померанц. Следствие ведет каторжанка" - читать интересную книгу автора

Дела и системы, созданной для торжества Дела, и только террор, вырвав
солдата партии из строя, вернул Ольгу Григорьевну к поискам собственной
глубины. Но тут же подхватило ее другое дело, дело реабилитации невинных,
дело расследования сталинского коварства, и снова не было паузы созерцания,
не было внутренней тишины, чтобы расслышать в ней Бога. Одна страсть - к
справедливости для бедных - уступила место другой страсти - к обнажению
страшной правды, - и стареющая женщина с неукротимой волей вступила в
борьбу, один на один, с огромной машиной лжи, ничтожной в каждом винтике, но
могучей именно своей безликостью. И до последних дней Ольга Григорьевна
перебирала в уме улики и подлоги, держала в памяти свое резюме дела в 64
томах.
Чтобы дойти до конца в духовном освобождении от иллюзий истории, ей
надо было освободиться от захваченности обличением Сталина. Но тогда не было
бы и дела в 64 томах. Так же как без яростной памяти на зло не было бы
"Архипелага ГУЛАГ". Без страстной односторонности история не умеет обойтись.
Ольга Григорьевна Шатуновская - трагическая фигура, оставшаяся в тени
русской истории. То, что она не все могла до конца додумать, - не первый
случай. История не дает нам видеть все с одинаковой ясностью, открывая одну
перспективу, она закрывает другие. Сегодня легко видеть, к чему революция
вела. Трудно понять пафос людей, ринувшихся в революцию от ужаса старого
мира, от бойни Первой мировой войны, чудовищного истребления людей во имя
"решения великого вопроса, какой мир хуже, Брестский или Версальский" (не
боюсь процитировать Ленина).
В 1990 году, на заседании Восточноевропейского семинара Франкфуртского
университета, мне был задан вопрос: не потому ли русским труднее дается
расставание с прошлым, чем немцам, что в нацизме грубо торчала идея насилия,
а в коммунизме насилие предлагалось только как средство к общему счастью. Я
ответил: "Да, конечно!" - и вспомнил своих друзей из "коммунистической
фракции демократического движения". Моему другу Хайнцу Кригу легче было
перечеркнуть свою юношескую любовь к Гитлеру, чем Петру Григорьевичу
Григоренко - свою любовь к Ленину. И хотя я достаточно сказал о фарсе XVII
съезда, хочется сказать сейчас и о другой половине правды, о трагическом
фарсе. Мои современники ничего не знают, ничего не помнят. А я помню. Я жил
в 1937 году и даже написал письмо И. В. Сталину с советом не увлекаться
террором... Было мне тогда 19 лет, и, к счастью, И. В. Сталин моего письма
не прочитал... А террор все ширился, и понять его становилось все труднее.
Чуть-чуть спустя я говорил Агнессе Кун, что Сталин трус и готов перебить сто
невинных, только бы не уцелел один злоумышленник, способный его самого убить
(что никто его и не собирался убивать, я и в лагере не понял). Между тем,
колесо все раскручивалось и понять смысл того, что происходит, стало вовсе
невозможно. Террор вертелся, как вечный двигатель, сам себя подкармливая
лавиной доносов и вызванных под пыткой признаний. Наверное, именно этот пик
иррациональности схвачен в образе Сталина-демона, питающегося эманацией
человеческих страданий, хоххою. Наконец, после перерыва в год длиной,
родился первый анекдот и, как голубь мира, облетел Москву: "Как живете? -
Как в автобусе: одни сидят, другие трясутся". И я сказал себе: мы стали
смеяться над страхом; еще немного, и страх перейдет в мужество отчаяния.
Если кто-то управляет этим безумием, то террор пойдет на убыль. И в самом
деле, пик террора остался позади. Слава Богу, именно в это время я кончал
свою курсовую работу о Достоевском, где опровергал оценки Горького, Ленина и