"Григорий Померанц. Следствие ведет каторжанка" - читать интересную книгу автора

приучили к партийной дисциплине.
Я застал в Москве двадцатых годов только следы революционного
энтузиазма. Он уже угасал. Энтузиасты группировались вокруг Троцкого,
трезвые дельцы - вокруг правых, аппаратчики нашли своего вождя в Сталине. Но
какой-то ореол святости вокруг слова "революция" еще горел, Бога писали со
строчной, а Революцию, случалось, и с прописной. Это не было орфографически
обязательно, но так было в сердцах советских мальчиков и девочек. Революция
была богом, и этот бог увлек Олю и многих других, даже постарше. Их паровоз
летел стрелой, в коммуне остановка... И они катились, как вагоны, по
рельсам, которые вели совсем не туда. Что-то подобное произошло с Цюй Цю-бо
(надеюсь, что не путаю его фамилию. В семидесятые о нем писал известный
синолог Л. П. Делюсин). Он учился в революционной Москве, увлекся - и стал
одним из основателей Китайской компартии. Потом произошел разрыв с Чан
Кай-ши, Цюй Цю-бо схватили, пытали... Он выдержал пытки, никого не предал. И
тут случилось странное для нас дело (но совершенно обычное в Китае): ему
предложили бумагу, тушь, кисточку - написать то, что хочется, перед смертью.
В Китае нет физических прав личности, но есть твердое правило хранить
духовный облик замечательных людей, оставивших след в истории. Это очень
древний обычай, и Чан Кай-ши остался ему верен. Цюй Цю-бо взял кисточку - и
написал, что он выполнил долг перед товарищами. Но ему глубоко жаль, что
пришлось ввязаться в политику. Он любил стихи, любил живопись - зачем, зачем
он все это бросил! Нечто очень сходное говорил Бухарин на очной ставке со
своим учеником Александром Айхенвальдом: не пишите ни о политике, ни об
экономике, думайте и пишите о человеке! Если довести эту мысль до конца -
бросьте бренное! Думайте и пишите о вечном! (Об этом писал Бергер,
собеседник Айхенвальда в камере смертников, в книге "Крушение поколения",
написанной в Израиле.)
В Ольге Григорьевне этот поворот к вечному начался - но остановился на
половине пути. И я могу только догадываться, почему так случилось. Однажды я
спросил ее, почему она не пишет воспоминаний. Она ответила мне: я посвятила
жизнь ложному делу, и мне не хочется об этом вспоминать. Однако она очень
охотно вспоминала отдельные эпизоды. Просила только своих детей не писать об
этом (видимо, вспоминала обязательство не разглашать; но рассказы - это тоже
разглашение).
Одна из ее историй - рассказ о трех роковых встречах с Маленковым.
Первая роковая встреча - заочная. Мирзоян (тогда - секретарь ЦК Казахстана)
был вызван к Маленкову (в то время - секретарь ЦК) зашел - и увидел на столе
список с запросом санкции ЦК на арест. Заглянул - и увидел там имена Сурена
Агамирова и Ольги Шатуновской. В 1937 г. было ясно, что правду искать
бесполезно. Зачем-то уничтожают героев бакинского подполья. Мирзоян встретил
Агамирова и попросил предупредить Олю - у нее трое детей, пусть вызовет из
Баку мать. И тогда Ольга Григорьевна в последний раз увидела Сурена, друга
своей юности. Вместе играли в горелки, вместе были присуждены к повешению и
отпущены во Владикавказ (тогда еще красный). Вместе вернулись в Баку. Вместе
создавали связь с Москвой. Вместе бунтовали против Наримана Нариманова. И
наконец стали жить вместе. Их считали мужем и женой. Но Оля не хотела
ничего, кроме нежности, а Сурен, направленный в другой город, не устоял там
перед девушками; они просто вешались ему на шею. Все умоляли Олю простить
его. Все любовались этой прекрасной парой. Но Оля не простила. Чтобы
отрезать возможность новых мольб Сурена, сказала, что сблизилась с одним из