"Николай Кириллович Попель. Танки повернули на запад" - читать интересную книгу автора

Жуков стоит в открытой башне и, будто на учениях, флажками командует
ротой.
- Не форсите! - сурово кричит в микрофон Горелов. - Не на параде.
Танк Жукова вырывается вперед, исчезает за дымящимся склоном.
Я стараюсь проследить за встревоженным взглядом Горелова.
Над только что остановившейся "тридцатьчетверкой" поднялся вверх едва
различимый столб дыма. Подношу к глазам бинокль. Из верхнего люка быстро
вылезают двое, нагибаются над проемом и вытаскивают третьего. Темный столб
все гуще, шире. Возле разорвался снаряд. Все заволокло дымом. И вдруг из
него выскочила пять минут назад подбитая "тридцатьчетверка". А людей
поблизости не видно. Какое-то наваждение...
- Танк подбит, но еще на ходу, - не отрываясь биноклем от
"тридцатьчетверки", растолковал мне Горелов. - Пока не взорвался, решили на
нем уходить... Кажется, экипаж Кузьмина.
Я бросил Коровкину.
- Заводи! Вперед!
Мы устремились навстречу дымящейся машине. Оставалось еще метров сто,
когда она круто остановилась. С брони соскочили двое. Вернее, соскочил один,
а второй свалился на руки первому.
Из переднего люка выпрыгнул механик-водитель. Без гимнастерки, в
дымившихся брюках, он плюхнулся на снег. Вскочил. Бросился к раненому,
пригибаясь, поволок его. И тут только грохнул взрыв.
Мы с Коровкиным подняли лейтенанта Кузьмина к себе, стараясь не
смотреть на сапог с торчавшей из него костью. Сапог держался то ли на
брючине, то ли на уцелевшем сухожилии. Над коленом перебитая нога была туго
схвачена тонким ремешком от планшета.
Я наклонился над бледным, потным лицом лейтенанта. Едва разобрал
движение серых губ:
- Нога... тю-тю?
Но и он не смотрел вниз.
Коровкин, не раздумывая, скинул с себя телогрейку и комбинезон, бросил
их механику-водителю.
- Одевай, не в Сочах. Давай с радистом на броню.
Мне Коровкин доверительно шепнул:
- Знаю его - Шустов... Подумать только: горящий танк вел! Гимнастеркой
огонь тушил...
Мы доставили экипаж на медицинский пункт: Кузьмина с оторванной ногой,
раненного в руку стрелка-радиста Добрянского и механика-водителя Шустова,
покрытого ожогами.
Однако со временем все трое вернулись в свою бригаду. Первым
Добрянский, вторым Шустов, а через несколько месяцев и Кузьмин. Да, да
Кузьмин. Уволенный вчистую из армии, он на протезе добрался до своей
бригады, подходившей уже к Днепру. Вначале Горелов поручил ему занятия с
пополнением. А когда пополнение пустили в бой, Кузьмин, прихрамывая, подошел
к новенькой "тридцатьчетверке", нежно похлопал ее по броне: "Не кручинься,
Маша, будешь ты моя".
И не расставался с ней до самого Берлина.
Вечером, когда были подсчитаны потери и трофеи, мы сидели в маленькой,
тесной землянке Горелова. Уже миновало несколько часов после боя, а
возбуждение не исчезало.