Богдан Петецкий «Люди со звезды Фери»

1

Что-то нас тогда остановило. Мы ожидали этого момента. Все сорок минут езды, покинув «Идиому», вглядываясь в экраны, вслушиваясь в сигналы базового корабля, мы делали многое, чтобы ускорить его наступление.

Наконец бурные хребты дюн расступились. Открылось безграничное пространство, переломленное посередине линией океана. Суша под углом убегала к берегу, словно на экране разведывательной ракеты сразу же после старта.

Я уже понял: облака.

Мощные, плотные, свесившие косматые головы к линии горизонта. Нет, ближе, там, где взгляд еще не ожидает препятствия.

Облака. Скорее перевернутые купола городов, распластанных между разными орбитами. Словно из середины чудовищных размеров плода смотришь на его просвечивающие сквозь мякоть семена. Вначале снежно-белые, насыщающиеся дальше желтым и розовым и, наконец, над скальными вершинами и океанской глубью темнеющие до рыжего, тусклого золота. Их тень на поверхности планеты тяжелая, чуть ли не липкая. И все же, вместо того, чтобы смазывать, только обостряет контуры скальной стены на востоке и границу суши — непосредственно перед нами.

Я посмотрел на часы. «Технарь» торчит сейчас в лаборатории. На нулевом уровне базы, в нескольких световых годах отсюда. Только что пригладил ладонью волосы, вздохнул и прикусил нижнюю губу. Насупив брови, при этом морщины на его лбу образовали контур стартующей ракеты. Взгляд устремлен на пульт компьютера, но его не интересует то, что получилось из очередного варианта программы. Он думает о нас. О том, удастся ли нам. Но так, чтобы не нарушить ни один из параграфов статуса Проксимы. Размышляет о неожиданностях, которые предвидел еще до старта, и сокрушается, что говорил о них. Я словно бы слышал его голос: «…учитесь радоваться, что мы еще не все способны предусмотреть…»

Тут ему пришлось усмехнуться. Он не был бы настоящим гуманистом, если бы не стремился тогда сохранить для себя эту радость. И не мучился угрызениями совести, что сказал больше, чем следовало. Уже тогда, во время прощания, не смотрел мне в глаза. Он слишком хорошо меня знал. И все же не обратился с этим ни к Сеннисону, ни к Гускину. Очевидно, древняя легенда об овце заблудшей пользовалась обостренным уважением в его подсознании.

Не подлежало сомнению, что я представляю для него проблему. А вот он для меня — нет. В этом кроется суть наших взаимных отношений. Будучи психологом, занимающимся обратным влиянием информационной техники на свойства личности, он не мог вынести моей постановки вопроса. Точнее — отрицания такого вопроса. Точнее — отрицания такого вопроса вообще.

Так или иначе, я многое бы дал, чтобы он сидел теперь рядом с нами, в прямоугольной кабине вездехода, и прикидывал, следует ли то, что нас остановило, уже расценивать как «неожиданность», или просто как облака.

Математика, кроющаяся в создании человека, охватывает вселенную. Информатика, функционирующая на основе математики, поставляет сознанию точные и готовые модели всех возможных звезд, цивилизаций и живых организмов. Откуда тут взяться месту для неожиданностей? В счет может приниматься разве что недостаток воображения.

Мне не было нужды говорить это «Технарю». Он знал, что именно так я думаю. И так же поступаю. Прощальную речь свою он произнес убежденно, но без надежды.

Достаточно посмотреть сейчас на Гуся. Он из тех, кто с любым «технарем» отыщет общий язык. И на здоровье. Так что же, что облака. Другие? Другие. Требуется значительно большее, чтобы он сидел вот так, впившись пальцами в пульт управления, с лицом средневекового монаха, поднимающегося с колен и неожиданно узревшего перед собой кончик черного, пушистого хвоста.

Наконец он очнулся. Глубоко вздохнул, потом наклонился вперед и провел ладонью по клавиатуре пульта. Я невольно посмотрел вверх. Ничего не изменилось. Ни малейшего просвета в клубящейся массе, отделяющей нас от звезд, с которых мы пришли. Только полости в передней, стеклянной стенке кабины заполнились газом химического контрастного фильтра.

— Ну, что скажем? — Голос в наушниках прозвучал так, словно тот, кому он принадлежал, только что переступил порог клубной гостиной и обнаружил несколько добрых приятелей, обступивших бар. Ясное дело, Сеннисон не переступал ничего, кроме распорядка связи. С той минуты, когда «Идиома» вошла в атмосферу третьей планеты Фери, он не покидал своего места в навигаторской. Изображал из себя командный пункт первого патруля, следя за его продвижением, т. е. за тем, что вытворял с нами вездеход за время пути через дюны.

Вот что я ценю в нем на самом деле, так этот его аристократический тон. Трудно. Но стиль такой. Сделавшаяся уже подлинной, после многих лет эксплуатаций, небрежность «старшего коллеги». Короче говоря: шефа.

— Ну, что скажешь? — сидящий возле меня Гускин ухмыльнулся идущему волнами выходному экрану компьютера.

Я малость задумался. Потом изрек:

— Привет от «доктора».

Я постарался, чтобы прозвучало это многозначительно. Что касается стиля, то мне тоже найдется, что сказать. Все это знают и предпочитают скорее общаться с моими механизмами, чем со мной. Не скажу, чтобы меня это задевало. Но тут я невольно подумал, что ответил бы Сену подлинный «доктор», компьютер, занимающий половину моей каюты на базе, который, благодаря нескольким простеньким цепям, способен вслух повторять мысли своего создателя, прежде чем оный последний успевает осознать, что он именно подумал. Создателем этим был я. И ни что иное, как такие вот игрушки, обеспечили мне прозвище «Кибернетический Жиль» и отбили охоту у самых завзятых шутников. Одиночество человека в космосе — глупая штука. А одиночество экипажа в сто человек — одиночество в сто раз увеличенное. Экипажи же баз за пределами Солнечной Системы сменяются каждые двадцать лет. Единственное общество, которое в самом деле было мне необходимо, это «доктор» и подобные ему создания. Честные, точные и послушные — это последнее в степени, определенной программой. Мне не мешало, что моего кибернетического близнеца окрестили «доктором» в честь местного медика, который за всю свою жизнь никому не сказал ничего приятного. Что касается меня, например, то в наибольшее изумление, вроде бы, его приводил тот факт, что, поступая так, как я поступаю, я все-таки сохранил некоторые качества, присущие живому существу. И это изумление свое он умел выразить достаточно ясно и убедительно.

— Благодарствую, — раздалось из динамика. — Прекрасное место для пикника. Верно, Жиль?

Я не ответил. Мне потребовалось бы окончательно потерять веру в людей, прежде чем пришло бы в голову, что он может ждать ответа. Впрочем, меня выручил Гускин:

— Заткнись, — буркнул он.

По экрану связи прокатилась одна-единственная золотистая полоса и настала тишина. На какое-то мгновение мне показалось, что я слышу отдаленный шорох прибоя. Но это только песок, отдельные его зернышки, бились о стенки кабины. Ветер дул с востока, со стороны гор, и порывами достигал такой силы, что дюзы компрессоров отзывались высокой нотой. Несмотря на это поверхность океана была гладкой. Настолько гладкой, что вид ее вызывал инстинктивное сопротивление. Она напоминала слой замерзшей ртути.

— Порядок, — голос Сеннисона звучал сонно. — Я только хотел сказать, что у вас полным-полно времени. Вы там стоите всего каких-то семь минут…

— Заткнись, — беззлобно повторил Гускин.

Я присмотрелся к нему повнимательнее.

От базы и до границ системы Фери мы шли с ускорением, достигающим пороговых величин. Спускались коридором, напоминающим скорее падение, чем траекторию, определенную компьютерами. Не дожидаясь, пока потемнеют разогретые докрасна дюзы, оказались на поверхности в антирадиационных скафандрах. Несколько минут спустя, влекомые полной мощностью шести двигателей вездехода, мы проскакивали впадины между дюнами, карабкаюсь на противоположный склон с силой боевой машины, идущей на таран. И все ради того, чтобы на долю секунды раньше добраться до того места, откуда десять месяцев назад прозвучали последние сигналы «Анимы».

Гускин — фотоник. Всю дорогу он не выпускал из глаз данные телеметрии, скользящие по экранам следящих автоматов. На расстоянии руки от него был пульт компьютера с записанными в тысячах вариантов программами контакта и ответа, нападения и защиты. Он, как и Сен, как и я, не думает категориями исследователя, а только пилота.

Он был готов ко всему. Кроме одного. Кроме бескрайнего пространства, такого пустого и чистого, словно со звездного прошлого этой системы не скользил по нему взор живого существа. Я бы мог поклясться, что он чувствует себя каким-то образом обманутым этой тишиной, не знает, что делать с ней, что высматривать в пасмурном и одновременно слепящем свете, подчеркивающем мертвизну пейзажа.

Прошло еще сколько-то секунд, прежде чем он смог говорить. Правда, сказал немного:

— Семь минут…

В тоне его голоса не было иронии. Ни раздражения.

— Зонд нужен? — отозвался динамик. Коротко и деловито. Сен перестал корчить из себя болтуна. Забеспокоился — в конце концов.

— Нет, — ответил я.

В зонде мы не нуждались. В поле зрения не было ничего, что могло бы привлечь внимание, желание рассмотреть поближе. Наклонная плита, темнеющие с высотой склоны, изредка отмеченные белыми прожилками, отдаленные массивы скал. Слева несколько карликовых дюн и широкая равнина, уходящая к нитке пляжа.

— Семь минут…

Он сидел неподвижно, высоко задрав голову. Руки тяжело лежали на коленях. Он, вне сомнения, даже не подозревал, что уже в третий раз повторяет про эти «семь минут» вслух.

— Восьмая кончается, — равнодушным тоном заметил я.

Он вздохнул, еще с секунду оставался в прежней позе, потом наклонился вперед и положил руку на пульт.

— Все относительно, — негромко пробормотал он, так, что я едва его расслышал. Забавно. Для кого-нибудь, кто, скажем, в клубе за чашечкой кофе мог ответить с деланным вниманием: «В самом деле? Где-то я уже это слышал…»

Бывают ситуации, в которых повторение очевидных истин позволяет до конца понять, что думает и чувствует другой человек.

Мы уже двигались.

— Тому, что все относительно, — заявил я немного погодя, — мы обязаны такими вот пейзажиками…

— И звездами, — сказал Гускин.

Я посмотрел на него и разочаровался. Он был серьезен. Такое выражение лица могло быть у Горцова, когда двести тридцать лет назад он размышлял над своей мысленной тетивой.

Он тоже начал с того, что все относительно. Веками человечество не могло выйти из заколдованного круга скорости света. Вся терминология: «досветовая», «околосветовая», и даже, как выражались самые храбрые: «сверхсветовая», убеждала многие поколения в мысли, что на этом кончаются возможности познания. Ведь от начала мира они зависят от скорости. От темпа обработки информации, передачи данных, скорости ракет.

«Мы напрасно, — заявил Горцов, — приравниваем путь наших кораблей к пути светового луча. Таким методом мы ничего не добьемся.»

После чего он повторил, что все относительно, и нарисовал лук, из какого мальчишки стреляют по мишеням. Собственно луком была линия света, а тетивой — путь ракеты. Ее он называл мысленной тетивой.

Все остальное — это вопрос чисел. Безграничных, как вселенная, но так же и качественно изменяющих взаимосвязь между этой вселенной и человеком. Вслед за математикой пошли галактические корабли и базы. Ну — и мы. Перенесшиеся сюда за какой-то месяц из системы Альфы Центавра, первой земной звездной станции.

О самом полете трудно что-либо сказать. Мы провели его в гибернаторах, в силовом поле, структурно воздействующем на белковые компоненты живых организмов. Перегрузки практически перестали существовать.

Все это в прошлом. Гускин может развлекаться рефлексиями на темы Эйнштейна и Горцова. Даже, если он занимается этим здесь. На дне этого колодца, стенки которого образуют ни на что не похожие облака. Только в таком случае обещанные «Технарем» «неожиданности» окажутся подлинными неожиданностями. Причем, задолго до того, как мы успеем нарадоваться мысли, что не смогли их предвидеть.

На востоке горы. О них мы знаем только одно: они заселены. Уже первая экспедиция передала сообщение о странных белых пирамидах, возведенных на каменных террасах. Фотонный фильм с орбиты подтвердил эти наблюдения. На более подробные не было времени. Непонятным в первую очередь было то, почему цивилизация держится вдали от океанов. По крайней мере, от этого океана. И ведь не где-нибудь, а именно здесь, в одной из этих котловин, окруженных пологими дюнами, опустилась «Анима».

Исследовательская группа. Ученые, направленные в систему Фери после завершения работы в Облаке Стрельца. Трое мужчин и две женщины.

Они высадились двадцатого апреля две тысячи восемьсот тридцать второго года. Передали сообщения о белых строениях в горах и о «листоподобных», как они их охарактеризовали, конструкциях, видимых на поверхности океана. Свыше двух часов поддерживали с базой нормальную связь. В восемнадцать сорок Може, кибернетик, исполняющий на «Аниме» функции оператора связи, сообщил об особенном явлении в прибрежной полосе океана. Вода словно бы отступила, обнажая дно. Подъехали поближе. Они сами оценивали видимость как превосходную. Остановились в неполных десяти метрах от берега…

Короткий, сухой треск, один-единственный скрежещущий звук, словно кто-то провел тупым ножом по стеклу. Все.

Именно потому мы опустились на солидном расстоянии от океана. Именно поэтому обрекли себя на прополаскивание желудка, которому равноценна езда на вездеходе по дюнам. Точнее — Гускин и я. Гускин, всегда серьезный, сказал бы даже: озабоченный, словно постоянно пытающийся что-то припомнить. Пилот-фотоник. Может быть, слишком деловитый на мой вкус. Ненамного. А может быть, и намного. Но я предпочитаю лучше это, чем начальственную разболтанность Сеннисона. И я был рад, что он отправил нас на разведку вдвоем, а сам занял наблюдательный пост в кабине «Идиомы».

Что касается меня, то, как уже упоминалось, зовут меня Жилли. Должность — пилот-кибернетик.

Приближался полдень. Если что и вытекало из переплетения лучей, пронзающих пространство под полыхающими облаками, так только то, что Солнце стоит в зените…

Девять приглушенных, отрывистых звуков. Вечер. Через минуту я поднимусь, надену скафандр и отправлюсь на ежедневный обход регистрирующих постов.

Я выпрямился. Спинка кресла послушно потянулась за моей спиной.

Прокрутил запись.

«Кибернетический Жиль…» Мне бы следовало улыбнуться. Если бы мое лицо сохранило память об улыбке.

Мое? Чье лицо, значит?

Нет. Лицо мое. Это точно.

Я поднялся, отодвинул кресло и отключил приставку светового пера. Экран стал матовым.

Удалось ли мне в том, что я написал, передать пейзаж третьей планеты Фери, какой она была, когда мы остановились возле океана? Планеты желтых облаков, белых пирамид и похожих на листья городов под поверхностью воды?

Вопрос звучит серьезно. Как и большинство вопросов, которые остаются без ответа.

«Кибернетический Жиль…» Когда это было? Сто лет назад? Двести?

Здесь я уже одиннадцать месяцев. Располагаю всем, что мне может потребоваться. Синтезаторы, преобразователи, генераторы большой мощности, подручная аппаратура компьютеров. Мне выделено пространство, оборудованное с учетом запросов современного человека. Отсюда, из-под стеклянного купола, я контролирую все, что происходит на моей планете. А так же — на планете, вокруг которой моя планета вращается.

Я подошел к иллюминатору. Наступила тьма. Через минуту взойдет Четвертая. Серпик ее второго спутника уже показался на востоке, словно вырезанный из белой кости. Выше, над границей тьмы, еще сохранились плывущие золотые полоски.

Я повернулся и неторопливо направился в направлении смонтированного на противоположной стене большого панорамного экрана. Днем и ночью, вне зависимости от взаимного положения небесных тел, он передает мне сигналы, высылаемые со станции на поверхности Четвертой.

Я остановился и выбрал третью с краю клавишу на пульте связи. Изображение сделалось более четким.

Какое-то время я смотрел, не шевелясь. И ни о чем не думая.

Копии ведут себя нормально. Их постройки, наполовину открытые, отмечает ряд светящихся огоньков. Там тоже день подходит к концу. Высокий лес с мягкой, бархатистой листвой, подходящий под стены насыпи, кажется черным каменным монолитом.

Два силуэта. У выхода, в части, не прикрытой крышей. В слабом свете напоминают участников сафари на привале.

Я почувствовал нестерпимую резь в горле. Желудок попытался вывернуться наружу. Я попытался увлажнить губы языком, но мышцы рта оказались застывшими, напряженными.

Меня охватила непреодолимая ярость. Как всегда, напрасно перед каждым сеансом связи я повторял себе, что ничего такого не может произойти.

В какой степени источник этого раздражения кроется не там, на соседней планете, а во мне самом?

Неважно. По сути дела, ничто теперь не важно.

Через минуту возьмусь за ужин. Отдам должное еде, как они сейчас. Полный порядок. «С ними полный порядок, — произнес я негромко. — Ферма процветает.» Я сам себя обрек на это задание. Я повторяю это с тем большей настойчивостью, чем отчетливее звучит у меня в ушах сопутствующий ей фальшивый привкус, словно говорит это кто-то другой, некто, пропитанный ненавистью, достигающей предела нервной выдержки человека.

Я опять уперся взглядом в экран. На нем ничего не изменилось. Они по-прежнему сидели в кругу неяркого света, развалившись в легких, жестких креслах. Повернулись спинами к лесу, который подступал к самой ограде, увенчанной кольцами антенн. На мгновение мне почудилось, что я вот-вот уловлю в этой картине что-то знакомое. Что-то, почерпнутое из фильмов или документов определенного периода политической истории Земли. Эти антенны, напоминающие колючую проволоку…

Хватит об этом. Как бы там ни было, это всего лишь антенны. Благодаря ним, я могу видеть каждое их движение, слышать каждое слово. Ради этого я здесь и нахожусь. Ради этого трепыхаюсь, словно муха, накрытая стеклянной банкой, на мертвом спутнике четвертой планеты системы, и находиться мне здесь до самого конца.

С копиями все в порядке. Они еще посидят с минуту, может, с десяток минут, встанут, приберут со стола и исчезнут под плоской крышей. Умоются, скажут друг другу: «Спокойной ночи».

Идиотизм.

Я вытянул руки и посмотрел на расставленные пальцы. Ничего. Ни следа дрожи. Я опустил руки, выпрямился и направился к столу. Когда я находился в центре кабины, фотоэлементы включили свет. Уже настала ночь.

Я уселся. Из стены выдвинулся раздатчик синтезатора, напоминающий полированную коробку. Стенки его раздвинулись.

На ужин у меня ушло шесть минут. Как обычно.

Я отодвинулся от стола и изменил положение кресла. Теперь я сидел спиной к стене. Передо мной открывалось все живое помещение базы.

Места было достаточно. Жаловаться не приходилось. Обстановка напоминала рубку управления звездолета средних габаритов. Я не ощущал отсутствия под ногами тех нескольких десятков ярусов, что подпирают кабину настоящей ракеты. Мне хватало крепкой опоры на изолированную жилу магмы. В толстых слоях мягкой породы, доходящей до половины высоты купола. Вглубь планеты уходил один-единственный заборник автоматического синтезатора. Увы, времена, когда устройства жизнеобеспечения могли перерабатывать только органические вещества, ушли в прошлое.

Я получаю пищу и воду. Регулярно и не пошевелив для этого даже пальцем. Воздух у меня идеальнейший: сорок два процента кислорода и благородные газы. Ни следа азота. В моем распоряжении совершенная и разнообразная информатическая аппаратура.

И множество места.

Неподвижно расслабившись в кресле, я скользил глазами с одного устройства на другое. Словно собирался смириться с этим окружением, вжиться в его формы, цвет, гармоническую расстановку автоматов.

Я здесь только лишь потому, что сам так захотел. Назло другим. И, если немного подумать, себе.

Только, которому себе?

Время проверить посты.

Я встал, потянулся и направился в направлении шлюза. Проходя мимо экранов, невольно скользнул по ним взглядом. Огни на ферме погасли. Но весь район был озарен молочным светом двух лун. Благородная планета, эта Четвертая. При других обстоятельствах люди рано или поздно прибрали бы ее к рукам. В солнечной экзосфере она останется в два раза дальше, чем Земля в зоне жизни нашей звезды.

Нашей?

Не буду брать вездеход. Мне требуется движение. Хочу, чтобы вакуум был сразу же за гибкими тканями скафандра. Хочу чувствовать его кожей. Это — мой воздух. Я не стану прятаться от него под панцирем аппарата.

Я дошел до двери и включил автоматику выхода. Я почувствовал, как омерзительное напряжение, которое давило на мои нервные волокна, внезапно исчезло. Момент этот я тоже переживал сотни раз. Момент, который каждый раз напоминал мне, что спокойствие этой кабины — мнимое. Что это спокойствие выжидания. Будто нечто должно произойти и подтвердить подозрения от беспрерывно повторяющихся напряжения, враждебности и отвращения.

Но это не значит, что я чего-то ожидаю.

Я не подсчитывал и не собираюсь подсчитывать, какая часть этой ненависти относится ко мне самому. Все это ерунда. Ведь это не касается того меня, каким я был. Важно лишь то, что осталось во мне инородного, хотя я так и не смог до сих пор его отыскать. Кстати, да и пытался ли?

Может быть, поэтому я и приписываю себя всего чужому миру?

Пора идти. Проверю записи, касающиеся температуры, космического излучения, радиации, солнечного ветра и тысячи прочих вещей. Словно они и в самом деле являются единственной причиной моего здесь пребывания. А потом вернусь в кабину. Но спать не лягу. Передвину приставку светового пера к самому экрану и возьмусь писать дальше.

— Внимание, Гус, — неожиданно прозвучало в кабине вездехода. — Даю зонд вдоль океана. Двести метров.

Что заметит. Голос его звучал холодно. Ехидный тон исчез без следа.

Гускин передвинул клавишу. Я на мгновение представил, чем там занимается Сен в верхней кабине «Идиомы». В полутора километрах от нас. Могу поклясться, что лицо у него — словно он спасает человечество от угрозы взрыва сверхновой. По указателям пульта я читал результат контрольных операций. Шесть секунд ожидания сигнала трассы. Старт. Мгновенно вырастающая цепочка звездчатых огоньков на пульте. Сейчас.

Экран перед нами дрогнул, его матовая поверхность осветилась одной-единственной ослепительной вспышкой, после чего наполнилась белесым серебром. Но уже не от электронной подсветки аппаратуры, а изображением океана, передаваемым с несущегося над ним зонда в навигаторскую «Идиомы» и оттуда — на экран вездехода.

Перед нашими глазами было то, на что смотрел экипаж «Анимы», отправляя свое первое и, одновременно, последнее сообщение с этой планеты.

Не далее, чем в восьмистах метрах от берега, морская поверхность меняла свой цвет. Под ней просматривались поблескивающие, почти черные поверхности, формой своей напоминающие гигантские листья. Сперва редкие, расположенные в мнимом беспорядке, дальше они начинали встречаться все чаще, образуя геометрическую сетку, напоминающую эталон рационального использования пространства. Словно бесконечный океан этот, соединенный с другими акваториями планеты, представлял собой единый город, уже не имеющий места для новой застройки, задыхающийся от чрезмерного населения.

Я оторвал взгляд от экрана и выглянул через иллюминатор. Блестящие поверхности нигде не выступали над уровнем моря.

Я перехватил взгляд Гускина. Пожал плечами и мотнул головой.

Гус увеличил изображение. Перед нашими глазами оказался фрагмент океана с видимыми на переднем плане очертаниями листоподобной поверхности. Вблизи чернота ее казалась нарушенной пурпурной подсветкой. Через самый центр листа походила чуть более светлая полоса. Она напоминала жилу, проводящую соки в живом растении. Но только своим рисунком. Ни на долю миллиметра она не выступала над поверхностью остальной конструкции.

Краем глаза я уловил движение в нижней части экрана. Гускин мгновенно подался вперед и снова увеличил изображение. В то же мгновение в кабине раздался голос Саннисона:

— Внимание, Гус, внимание, Жиль, движение в океане…

— Вижу, — буркнул Гускин.

Пусть кто хочет, посмеивается над моим «доктором», но он вел бы себя разумнее. На месте Сена, например, он не стал бы испытывать подозрений, что на нас с Гусом неожиданно обрушился приступ слепоты. А случись даже такое, он оставил бы это открытие при себе, понимая, что слова тут ничем не помогут. Вот до чего доводит привычка «обмена мыслями» между людьми, которые думают одинаково и об одном, поскольку в ином случае для них бы не нашлось места в пространстве. По меньшей мере — среди живых. Я принципиально предпочитаю математику, биоматематику, овеществленную и наделенную голосом в моих машинах.

Замеченное нами движение продолжалось недолго. Я едва успел сообразить, что на поверхности моря начали вырисовываться правильные круги и лениво, словно преодолевая инерцию, тронулись с места, как нам в лицо ударила молния, и на потемневшем в долю секунды экране остались только беспорядочно извивающиеся следы силовых полей.

— Засек направление? — спросил я чуть погодя.

Сен не отвечал. Ну и что такого. Удивляться нечему. Если пилот «Проксимы» настраивает себя на неожиданности, то не остается ни реакций, ни спокойствия на нормальные ситуации.

Прошло полторы минуты, прежде чем ангар «Идиомы» покинул следующий аппарат. Этот не добрался даже до первой линии поблескивающих листьев. Снова вспышка, настолько короткая, что почти неуловимая зрением, но оставляющая после себя болезненные, мельтешащие искры под веками — и второй зонд разделил судьбу первого.

Мы не могли больше сомневаться. О нас знали. Нас приветствовали. По-своему.

Но мы ничего не обнаружили. То, что сокрушило нашу разведаппаратуру, было скрыто под гладкой, идеально прозрачной поверхностью океана.

Я невольно поудобнее устроился в кресле. Вездеход медленно сполз с вершины дюны, закачался на склоне, преодолел десять, от силы — двенадцать метров и замер. Со стороны моря остались видны лишь рефлекторы его антенн.

Ждать нам пришлось недолго. Обозревая территорию, я как раз добрался до линии горизонта, когда услышал отрывистое хмыканье Гускина. Он приподнялся и ладонью указывал в прямоугольник бокового иллюминатора. Я посмотрел.

Напротив нас, на расстоянии приблизительно в шесть метров, на серебристо-белом стекле океана вырисовывалось округлое, черное пятно. В то же мгновение я заметил еще одно. За ним — следующее. И еще. Они появлялись из-под облаков и ровной цепочкой направлялись к берегу.

Неожиданно все они начали одновременно вращаться. Сперва лениво — движение было едва заметным; диски неуклонно придерживались поверхности океана. Это продлилось несколько секунд, а потом они ушли в глубину. Так стремительно, что какое-то время мы видели только поднятые со дна брызги ртутного цвета ила.

— Осторожно, — дал о себе знать Сеннисон. — У меня восемьсот метров поражения. Без запаса…

Он предупреждал, что в случае конфликта не сможет прикрыть нас огнем главного излучателя. Мы были слишком близко от цели.

Только что именно могло являться этой целью? Дырки в море? Не видимые с суши конструкции? К тому же данные, касающиеся зоны обстрела, были постоянно перед нашими глазами. Так же, как характеристики связи. Прирожденный болтун опять взял в Сене верх над пилотом.

Едва я подумал об этом, как в кабине вновь зазвучал его голос. На этот раз вовремя.

— Горы! Следите за горами!

— Смотри за океаном, — бросил я Гускину, мгновенно меняя положение антенн. Искать мне не пришлось. С ближайшей цепи предгорий поднимались через ровные интервалы четыре огромных столба дыма. Они выглядели как опоры гигантского моста, неожиданно лишенные соединяющих их пролетов. И все наклонялись в одну и ту же сторону, и только невидимая преграда не мгновение задержала их падение.

— Океан! — крик Гускина.

Игра становилась серьезной. Когда я отвел взгляд от бьющих наискось дымовых столбов, то на поверхности океана не обнаружил ни следа «черных дыр». Зато там образовались все расширяющиеся полукруги. Какая-то минута — и напротив нас, почти возле самого берега, образовалась округлость с диаметром около шестидесяти метров. Какое-то время она пребывала в спокойствии, а потом необычайно медленно начала перемещаться к северу.

Я потянулся и вдохнул поглубже. Привычно глянул в боковой иллюминатор и побледнел. Мне сразу же захотелось как следует потрясти головой, как человеку, который всеми силами пытается стряхнуть с себя сон.

Но это не было сном.

Мягким, вкрадчивым движением склоны сползали на прибрежную равнину. Не склоны — в горном массиве ничего не изменилось. Только их тоненький верхний слой, образованный невысокими, переплетающимися растениями. Словно некий исполин неторопливо стягивал нарезанное неширокими полосами покрывало, наброшенное на скалы. Только через несколько минут до меня дошло, что каменное основание оставалось неподвижно, и только через каждые сто-двести метров сползли вниз выкроенные из горного массива ступени.

От участка, захваченного этим непонятным, бесшумным движением, нас отделяла широкая полоса прибрежной равнины. Я оглянулся.

Цилиндрические пустоты, перемещающиеся по поверхности океана, ускорили свое движение. Они удалились уже настолько, что не имело смысла искать связи между ними и нашим присутствием на побережье.

— Дали бы мне лет пять… — начал Гускин.

И не кончил. В долю секунды кабину вездехода залил оранжевый свет тревоги.

— Назад, Гус! Жиль, назад! — раздался надрывный крик Сеннисона.

Я бросился к прицелам. Только то, что я изо всей силы вцепился руками в их тяжелый, массивный штурвал, позволило мне удержаться в кресле. Краем глаза я еще успел заметить мгновенное движение Гуса, сметающего ограничители с пульта управления.

С воем двигателей, какого мне в жизни не приходилось слышать, вездеход рванулся с места, пролетел над песчаной котловиной, ткнулся носом в склон соседней дюны, на долю секунды зарылся, но потом уже ровно, перекрывая все рекорды ускорения, преодолел две следующих.

На долю секунды раньше людей тахионовые объективы «Идиомы» среагировали на то, что происходит. Когда раздался крик Сеннисона, мы уже были предупреждены. Аппаратура еще раз продемонстрировала свое превосходство над человеком. Доля секунды. Если бы не это…

Вроде, ничего особенного. Просто часть склона невысокой дюзы, давшей укрытие вездехода, неожиданно поползла вниз. А часть основания начала ползти вверх. Если бы не та самая доля секунды, то и мы бы двинулись с ним вместе.

Вездеход резко затормозил. И вовремя. Еще немного — и мы оказались бы в океане. Не глядя на изумрудную нить координат, транслируемую базовым кораблем, мы описали во время поспешного бегства широкую дугу.

Теперь мы стояли спиной к берегу. От серебристой поверхности нас отделяло не больше полутора метров.

— Что это было? — пробормотал немного погодя Гускин.

Я пожал плечами и бросил в пространство:

— Сен, ты что-нибудь видел?

Он ответил не сразу. По экрану скользили участки предгорий, участки предгорий, изучаемые камерами «Идиомы».

— Порядок, — буркнул он наконец. — На суше, я имею в виде, — добавил он.

Я повернулся.

Черные колодцы сохраняли неподвижность. Теперь они занимали положение примерно напротив той дюны, за которой еще минуту назад стоял вездеход. Ее плоско срезанная верхушка была видна отсюда как на ладони. Неожиданно на ней заблестела косая, золотистая полоса.

Я наклонился. Нет. Это было всего лишь отражение, отброшенное от на мгновение посветлевших облаков.

— Пошла запись, — сказал Гускин, указав движением головы на приставку компьютера.

— Пошла запись, — повторил как эхо Сенисона из кабины «Идиомы».

Запись они получили. Персональную. Поскольку для того именно и вмонтированы запоминающие приставки. Ну, что ж. Порой неплохо поделиться долей оптимизма. Запись. По крайней мере, хоть что-то у них есть.

Ясное дело, теперь записью этой мы будем забавляться. Прогоним всю ленту, миллиметр за миллиметром. С малейшими подробностями передадим на базу. Может, кто-нибудь сделает из этого диссертацию?

Из кресла Гускина донесся тяжелый вздох. Кабина вздрогнула и переместилась на несколько градусов. Поле обзора сделалось теперь глубже.

— Считать это нападением?

Когда на Земле появились первые стимуляторы, непосредственно сопряженные с полями мозга человека, этому сопутствовало любопытное литературное явление. Люди мысленно конструировали облик совершенного человека. С автоматической корректировкой гомеостазиса, контролируемыми нервными реакциями, искусственными органами и аппаратурой, регулирующей все психические процессы. Кстати, и с атомными устройствами связи — внешней и внутренней. Киборгам, как назывались эти создания, сращивали губы. Они им просто-напросто не были нужны. Литература литературой, но эта последняя подробность оказала на меня немаловажное влияние.

Не дождавшись ответа, Гускин пробежался глазами по клавиатуре пульта, потом медленно, словно бы с усилием, поднял руку и провел пальцами по лбу.

— Если «Анима» опустилась на что-нибудь похожее… — заговорил он.

Но продолжать не стал. Он не хуже меня знал, как она опустилась. После посадки последовала обычная церемония исследований. Данные продолжали поступать еще два часа. И только потом…

Потом могло случиться что угодно. Они уплыли в океан и были всосаны черными колодцами. Грунт под ними тронулся с места и утащил в подземелья «белых пирамид». Похитили из Сирены. Просто испарились.

— Попробуйте проехать по пляжу, — дал о себе знать Сеннисон.

Это, в отличие от остального, не было глупостью.

Суша приняла нас достаточно гостеприимно. И выходы из шахт в океане, не далее, чем в пятидесяти метрах от берега, вели себя вполне тактично. Подводные устройства своими действиями наводили на мысль о детальном выполнении давным-давно заложенной программы. Что, разумеется, могло оказаться такое же иллюзией, как и неподвижность почвы у основания дюн. Но третьего пути не было.

Я сделал изображение на экране более ярким и внимательно изучил ближайший участок узкой полосы пляжа. Тишина. Никаких бугров, впадин, склонов. В случае чего вездеход разовьет максимальную скорость. Если «странствующие склоны» надумают добраться до нас и тут.

Кабина совершила пол-оборота. Я взялся за управление и кивнул Гускину.

Он снял блокировку с пульта. Но не потому, что сообразил, что я собираюсь ему сказать.

Напротив дюны, которую мы покинули с такой поспешностью, океан отступал. Не отступал. Не было заметно никакого видимого движения. Просто образовывалась пустота с гладкими, вертикальными, растущими с расстоянием стенами воды. Воды! Скорее — разбавленного молоком жидкого серебра. Изолированное таким способом пространство имело форму треугольного клина, нацелен его острием к горизонту. В конце этого острия, метрах в ста от берега, что-то зашевелилось.

— Жиль! — донесся до меня растерянный голос Гускина.

Я даже не покосился в его сторону. Сейчас не до этого.

— Дай зонд, — бросил я.

— Зонд! — отозвался динамик.

На этот раз я не стал представлять, чем занят Сеннисон у себя в кабине. Скорее, мне хотелось бы закрыть глаза и открыть их только тогда, когда тут, на экране, появится приближенное изображение океана.

Да. Это были люди. Три фигуры, тяжело бредущие по обнажившемуся дну моря. С характерными утолщениями вакуумной экипировки.

Люди.

Бред. Новые дьявольские штучки расы, заселяющей эту симпатичную планету.

Трудно даже сказать: люди. О знакомых так не говорят. А этих людей я знал. Знал фигуру того, кто шел первым. Ее невозможно забыть, если ты видел ее хоть раз в жизни. Этот наклон вперед. Сутуловатость, а точнее — излом в том месте, где начинается шлем.

Реусс. Биохимик, создатель теории информационного стыка, первый навигатор «Анимы».

Реусс. Когда он шел, то его необычайно длинные руки раскачивались взад и вперед, как старинные маятники. Казалось, ему стоит немалых трудов удерживать их над поверхностью земли.

Теперь виднелся в них какой-то поблескивающий, темный предмет.

— Дай сигнал! — бросил я, ударив пальцем по клавише фотонного прожектора, и добавил: — Кислород.

Гускин развернул кабину. Руки его порхали над пультом распределителя как запрограммированные.

Из подлокотников кресел высунулись эластичные щупальца, поддерживающие шлемы. Вдоль наших тел зашевелились антенны контрольных автоматов. Установка касок, подключение энергоцепей, проверка герметичности скафандров и аппаратуры связи — на все это не потребовалось и пяти секунд. В висках зашумело, как всегда в первые минуты после перехода на замкнутую систему жизнеобеспечения. Панцирные стены кабины бесшумно ушли внутрь. Вспышка ослепила меня. Я неосторожно повернулся лицом к фотонному прожектору, из которого через неровные промежутки времени били серии сигналов. Не было необходимости проверять, заметили ли люди на океанском дне, обнажившемся как в сказочке о Черноморе, эти неизмеримо тонкие нити, в течение тысячных долей секунды соединяющие прибрежные дюны с линией горизонта. Они не могли их не заметить.

Когда зрение вернулось ко мне, я уже бежал со всей скоростью, которую позволяло мое обмундирование. Надо мной полыхнуло, я не обратил на это внимания, вскарабкиваясь по склону первой дюны, с трудом вытаскивая ноги из мелкого песка. Береговая линия описывала дугу, пологую, но и она показалась мне слишком длинной; я пустился напрямик. Но не пробежал и ста метров, как на моих висках сомкнулись узкие, кольчатые крепления. Я бросил взгляд на указатель, вмонтированный под козырек шлема и увеличил подачу кислорода. Я бежал. Споткнулся, полетел вперед, оттолкнулся руками от мягкой поверхности, зашатался и понесся дальше. Видеть я ничего не видел. Оставалось преодолеть два последних крохотных холма. И только сейчас я сообразил, что делаю глупости. Бежать следовало по пляжу.

Я взобрался на очередную дюну. И тотчас снова увидел их. Они были не дальше, чем в двадцати шагах. Даже, вернись сейчас море, они оказались бы на суше.

Реусс заметил меня. Замер. Я остановился и крикнул. Помахал ему рукой. Он не отвечал. Он какое-то время вообще ничего не предпринимал. Даже не повернулся к двоим остальным. Потом, словно принял решение, поднял руки. Теперь я имел возможность более подробно рассмотреть то, что он в них держал.

Я снова закричал. Теперь я видел его совсем отчетливо, сквозь прозрачный щиток шлема я узнавал черты его лица. И тут он неожиданно опустил руки, поглядел прямо перед собой, в сторону возвышения, с которого согнал нас «странствующий склон», и двинулся дальше. Остальные последовали за ним.

Мне это не понравилось. Не понравилось нечто неестественное в их движениях, в манере двигать руками, в неторопливых, словно бы размеренных шагах.

Поразмыслить над этим я не успел. Мое внимание привлекло уловленное краем глаза движение в районе соседней дюны. Словно весь гребень ее несколько сместился в направлении моря.

Я пригляделся повнимательнее.

Прямо подо мной, в центре ближайшей котловины грунт начал вспухать.

Я оцепенел. В воздухе установилась идеальная тишина. Даже ветер утих.

Склон набухал на глазах. Точнее, не сам склон. Его тончайший, поверхностный слой. Словно он был соткан из эластичной материи, под которой кому-то вздумалось теперь надувать воздушный шарик. Размером с дом.

И неожиданно вся дюна, вместе с выпирающим из-под нее пузырем, метнулась в мою сторону.

— Жиль! Жиль! — Крик Сеннисона чуть не расколол мне череп.

Он видел. Тем не менее я резким движением головы вогнал в шлем контакт аварийной сигнализации. Уже на бегу, несясь быстрее, чем минуту назад. У меня даже излучателя не было. Я о нем и не подумал, выбираясь из вездехода на встречу с людьми.

— Ко мне, Гус! Ко мне! — закричал я.

И немедленно услышал:

— Сейчас, Жиль.

В голосе Гускина слышалось облегчение. «Не слишком ли рано?» — мелькнуло у меня в голове.

Слишком рано. Мне в спину ударила стена расширяющегося с чудовищной скоростью газа, под веками заполыхали красные солнца, крутясь, я перелетел через вершину холма и потерял сознание.

Не знаю, как долго это продолжалось. Но не особенно. Иного не допустила бы вмонтированная в скафандр аппаратура. Но мир, который я увидел, очнувшись, был так не похож на мир запомнившийся, что вполне могли пройти годы.

У планеты оказалась подходящая атмосфера. Случись по-другому, меня бы уже не было. От колен и ниже моего скафандра остались одни лохмотья. Пояс был сорван. Только шлем, когда я осторожно ощупал его пальцами, казался неповрежденным. Его аппаратура действовала нормально. Уцелели сигнальные индикаторы. Один из них, мерцая лихорадочным пульсом, давал знать, что скафандр поврежден.

Я поглядел перед собой и поразился. С невольным страхом провел пальцами перед глазами. Опять наткнулся на поверхность шлема и успокоился. Помотал головой. Это не помогло.

Услышал глухое гудение. Вскочил на ноги и напрягся. Напрягая зрение, выставил перед собой руки, словно собираясь смягчить предстоящий удар. Но ничего не произошло.

Я переждал с минуту и огляделся. Дым. Я был заключен в тесном, черном коконе. Стенки его были сотканы из узких полосок, но света между ними проникало недостаточно даже для того, чтобы разглядеть собственные руки.

Датчик излучения не шевельнулся. Индикаторы молчали. Значит, излучатели не имели с этим ничего общего. Удар последовал снаружи. С суши или с океана? Не так и важно. Раз они не были знакомы с термоядерным оружием… по крайней мере, раз они его не использовали.

Я поднялся и вызвал Гускина. Он не отвечал. Антеннки скафандра, скорее всего, все-таки не выдержали. Меня успокоило зрелище голубой ниточки пеленга, перечеркивающей миниатюрный экран под креплениями шлема. Направление.

Я с трудом выбрался наружу. Это движение сопровождалось звуками, словно лопались удерживающие меня много лет веревки. Я почувствовал, как земля выскальзывает у меня из-под ног и на мгновение зажмурил глаза.

Все же я шел. Причем — не в направлении вездехода. Глупость, но дым этот, или что там было, создавал иллюзию безопасности.

Я шел в противоположную сторону. Туда, где только что были люди. Я уже приблизительно понимал, что именно произошло. В любом случае, не я был объектом нападения. Я бы не сумел защититься. На это у меня не было ни единого шанса. Если же я жив, значит, все представление разыгрывалось между «странствующими склонами» и Реуссом с его товарищами.

Только тут я понял, что даже не разглядел их как следует. И не мог бы теперь определить даже то, шли ли за биохимиком мужчины или женщины. На «Аниме» находились две специалистки, совсем недавно появившиеся на Базе, Иба и Нися.

Впереди посветлело. Я сделал еще два шага и остановился. Носки моих ботинок коснулись неподвижной поверхности океана.

В дыму мигали слабые отблески. Я вспомнил об облаках, повисших над планетой, о просветах в их клубящейся массе, словно в тех местах небо желтым пламенем.

Я свернул и пошел вдоль пляжа. Брел я не спеша, стараясь придерживаться береговой линии. А потом, в метре перед собой, обнаружил темный, угловатый силуэт. Я сделал еще шаг вперед и оказался на полном свету. Стена дыма осталась позади. До самого предела видимости расстилалось пространство, на котором ничего не происходило. От черных колодцев в океане не осталось и следа. Горные склоны и широкие откосы, ведущие к самым вершинам, покоились в неподвижности. Даже самый слабый шелест не нарушал тишину.

Прямо передо мной лежал человек. Реусс. Мне не понадобилось даже наклоняться, чтобы удостовериться. Он был мертв.

Он умудрился уцелеть все это время. Он ждал нас. Ждал именно этого момента, чтобы погибнуть. Пожалуй, это даже излишне невежливо.

Позади себя я услышал тихий звон, словно бы от до предела натянутого каната. Звук становился ближе, отчетливее. Я не сомневался, что Гус отыщет меня. Если уж в моем скафандре уцелел сигнал пеленга, то он тем более должен был получать импульсы, высылаемые телеметрической аппаратурой моего скафандра. Но не об этом я думал.

Звук резко оборвался. Я услышал стук крови в висках. Но по-прежнему не стал ничего предпринимать. Я всматривался в черные, покрытые копотью лохмотья скафандра Реусса, в уже успешную подсохнуть рану, идущую от паха, через живот и грудную клетку к горлу.

Тишина делалась невыносимой. Я медленно выпрямился и облизнул пересохшие губы.

— Ну, вот и первый, — раздался позади меня хриплый голос Гускина.