"Бембиленд. Вавилон." - читать интересную книгу автора (Елинек Эльфрида)

Эльфрида Елинек Бембиленд. Вавилон

Бембиленд

Я не знаю, не знаю. Напяльте себе на головы завязанные на манер ермолки чулки, как обычно носил их мой папа вместе со старым рабочим халатом, строя наш дом. Никогда не видела ничего более отвратительного. Я не знаю, какое наказание и за какое преступление вы несете, за что вам приходится надевать нечто столь отвратительное. Обрезать чулок, завязать сверху так, чтобы остался помпончик, а потом надеть на голову. Готово.

Моя благодарность Эсхилу и «Персам» в переводе Оскара Вернера. От меня вы можете взять еще щепотку Ницше. И остальное тоже не мое. Это от плохих родителей. И от СМИ.

Проникает, прорывается солнце, первый вестник страдания, к господину, как имя его, каждый знает как имя его, проникает, прорывается войско в город, несметное войско и все же недостаточно мощное, протискивается сквозь голодающих, жаждущих; войско, пробивающееся сквозь вставший на пути грозный город, полный людей, слишком большой, перенаселенный, так ужасны дела его, но не меньше то, что он терпит, город, родной до камня, лежащий в пустыне, жители давно обожжены солнцем и превращены в глиняное войско. И как можем мы после всего этого быть добры к вавилонскому народу? Говорят, что они ревут – воды! воды! воды! еды! еды! Мой сын, мой сын, два моих сына, три моих сына, четыре моих сына. Никого нет. Никого нет. Лучше сразу и то и другое: вода и еда. Пакеты с едой. Пошевеливайтесь вы, слезайте с машины, побыстрее, а не то городские жители избранного отряда господня, уже не окропленные водой, станут разбивать головы и выпустят целый мир чувств, которые знаем только мы, на западе, и волну ненависти, которую знают только они. И нам хочется пить, о да, но мы же не ненавидим, да, конечно, но и у нас есть чувства. Но мы их не выражаем. Мы не совсем бесчувственны, но куда заводят они, чувства? Откуда приходят и куда уходят? Куда заводят нас? Они ведут нас к освобождению народа. И почему они так себя ведут? Не хотят быть свободными? Быть свободными только при условии – быть понятыми? Что? Всегда сказано или слишком много или слишком мало. Требование полностью разоблачиться, раскрыться в каждом произнесенном слове – наивно. Поэтому мы сейчас ничего не будем говорить. Так лучше. Люди всегда хотят быть поняты благосклонно, иначе они не стали бы ничего говорить в многочисленные камеры и микрофоны. От чужого прячутся. О себе говорят только то, что хотят думать, а не то, что на самом деле думают. Что, что? Они вообще не хотят быть понятыми? И к чему тогда все наши усилия? Нам это все равно. Мы ведь делаем, что хотим. Нет, мы не всегда можем делать, что хотим. И поэтому давно не играем себя. Мы настоящие. Мы грабим, когда чего-нибудь хотим. У нас мутится рассудок, когда мы не получаем того, чего хотим. Где теперь вся нефть, которую не успели использовать? Она горит. Она горит. Взрывчатка у нефтяных скважин, где застаивается и без пользы сгорает нефть. Это невозможно представить, и это едва ли можно предвидеть. Того, кто мог бы спастись из океанского потока, мы на всякий случай убили. Вы можете поджечь наши дома и наших идолов, но не нашу нефть и не наш телевизор, его мы сохраним, наш алтарь, который не может исчезнуть без следа, ведь он сам – след! Телевизоры – наши трассирующие пули, чтобы мы могли видеть в темноте. Чтобы мы и в темноте могли видеть, как молния ударяет в поток вражеского войска. А вот наши бомбы из обедненного урана, я их как раз искала, ими мы обязательно воспользуемся. Посмотрите, я хочу объяснить простыми словами, почему: энергия, которая содержится в бомбе, это соотношение скорости и массы. Бомба не может съесть батончик Марс, не правда ли. Она ведь не может съесть батончик мюслей с мюсли? или «Киндер делис», чтобы восполнить затраченную энергию и добыть энергию, которой у нее, бомбы, нет. Она не может, да и не должна есть, в этом ей повезло. В одной этой точке, где возникает ее пробивная способность – и где, к сожалению, прекращается наша. Орудия танка имеют маленький диаметр, не более 12 см, не так ли, и как же можно добиться порядочной пробивной силы? Наша проблема в том, что мы должны добиться большой мощности на маленьком пространстве, уран имеет большую плотность, в этом ему не повезло. Тут и нам не повезло, потому что и мы от этого можем заболеть. И все же это скорее наше счастье, чем несчастье, если рассматривать это с точки зрения войны. Точечные удары по своевольным кораблям – так сегодня уже не играют. Уран, тот разносит все. Он разрывается, как нам только что сказал этот господин. Постоянно осуществляется снабжение, но самому ему бегать не приходится. Итак, это никак не укладывается у меня в голове: чувства все умерли, действительно все? Из-за того, что им пришлось увидеть так много ужасного и так много страдания или что – или почему? Все? У вас были какие-то чувства, а у других их вовсе не было? Не может быть! Нет, я в это не верю, они еще живы! Нет, все же нет. Они умерли, здесь нет ничего. Возможно, они не знакомы ни с одним чувством. И при этом верят в Бога. Но этого им недостаточно. Они хотят освободить отечество. Но не могут, потому что только мы устоим перед искусителем, который лишь задержал бы нас; и мы ставим под вопрос религию, и ставим под вопрос песок, и воду ставим мы под вопрос, только мы знаем Бога и познали его, мы не хотим его, мы никого не искушаем, мы искушаем лишь экран телевизора. Когда мы приходим домой, сразу включаем экран. Он должен работать. Он и работает. Образы нашего божества никогда не исчезают бесследно, мы видим его там, мы видим его только там, на голубом экране. Так, мы отстраняем этот народ от веры, наконец-то даем ему взамен нашу картинку, и готово. Так будет хорошо. Тогда с этим народом будет покончено, это народ, который понятия не имеет о превосходстве личности, ведь народа, в котором нет ни единой личности, не бывает. Но Бога, Бога они знают. Они не знают никого, они не любят никого, но Бога, его они знают. Чувств не знают они, но Бога, говорят, его они знают. Они сказали это. И они также знают, что это их Бог. И теперь они узнают нас. Спорим, что скоро мы станем их богами? Нет? Ну нет, так нет. Не хотите – как хотите. Это угрожающее пронизывает властителя каждого города, итак, теперь появятся все имена, которые мы знаем или нет, неважно. Аравия, или как там ее, изобилует именами, некоторые из них знает каждый, нет такого, кто не знал хотя бы одного, даже тот, кто не знает ни одного человека, знает по крайней мере одного, кто знает этого человека, ведь Вавилон постепенно выталкивает пеструю смесь и не принимает ее обратно. И все они, повелители, господа, носители имен, несут эту тяжесть на своих золотых машинах, я имею в виду, вообще-то их несут машины, а не наоборот. А они лишь несут бензин за нашими автомобилями, хотя иногда и мы погибаем. И тем не менее – спасибо, мы охотно берем его, охотно, охотно, золотой сок, окропляем им столь прекрасный цвет мужчин, уехавших в вавилонскую страну. Что я хотела сказать. Да. Все они, угрожающие соседям, находят, что гордость интереснее, чем равноправие, да, они так находят. Факт. Действительно. Зато мы находим их там, где всегда, под строгим запретом короля. Возможно, кто-то сбежит от них, но придет еще больше. Например, те из английского и американского народа, что отправляются на войну. Вот они, богатые сокровищницы, крепости, скрывающие золото. Но они, конечно, хотят еще больше. Они всегда хотят еще больше. Кто имеет тот имеет. Кто может тот может. Не каждый, кто хочет тот получает. Этот получает, он не из неженок, поэтому получает. Тот получает. Вы его уже знаете? Вы слышали название фирмы «Хеллибертон» и имя Чейни, святого господина, потомка я не знаю чего или кого, точно матери, и теперь он борется против многочисленных слабых чувств. Дик Чейни. Но его чувства не выиграют. Выиграет «Хеллибертон», фирма, она может даже строить клетки на Кубе, ну это и я бы смогла, в крайнем случае построить клетку, подходящую хотя бы для кролика. Корпус-Кристи[1] построили они в Техасе, это у них получилось. Он заслужил свое имя. Потом он все восстановит, господин энергетики, господин председатель разума, господин фальсификаций баланса, господин двоюродных братьев. Но двоюродные братья есть только в Аравии. Вы можете быть уверенными, что фирма не останется в накладе, кто бы ни победил. Постойте, а что с англичанами? где храбрые парни, которые так хорошо потрудились над чужой плотью, и, конечно же, наоборот, ведь никто не хочет остаться в долгу, хотя иногда бывает и так. Ведь они притащились как воплощение мести в чужую страну, песок которой скрипел у них на зубах, а теперь ничего не получат? Вот именно. Я несу вам эту весть. А они еще получат поручения, и немало. Пока их нет. Но они ведут переговоры уверенно. К красоте без изъянов придут незваные строительные фирмы, одного поля ягоды. Одна за другой, и в каком порядке – это строго регулируется. Я несу вам эту весть. Вместо родины они получили – по жребию – нет, не по жребию, по праву привычки, через отношения, лобби, родство, традицию – неважно как, итак, в любом случае первые получили самые жирные заказы. Бланк заказа склоняется как ива, но далеко не плакучая. Кто рано встает, тому Бог подает. Буш и Блэр спорят друг с другом по-английски, в летней резиденции, в Кэмп-Дэвиде, малыш с пращой, вы же знаете, и Голиаф, Левиафан, приносят жертвы демону, защищающему от несчастий, туда не ведет ни один путь, что я хотела сказать, неважно, британские фирмы, они до сих пор не пришли к кормушке, но и Блэр хочет что-то получить, это понятно. Это ясно. Когда он узнал об этом от «Хеллибертон», он бушевал, потом Буш его успокоил, и он запрягает их всех в свою упряжку и налагает ярмо на шеи мальчиков, но его фирмы стоят за заказы стройными единицами, единицами со многими нулями, да, это не ярмо, разве что для мальчишек, и это украшение они тащат все, исполненные гордости. И они держат рот в узде, чтобы ими легко было управлять, чтобы катились заказы. Они держат рот на замке. И мы тоже. Если они могут, можем и мы. Но только не Чейни. Он и не должен. Ему есть что сказать. И вот он снова говорит. Хоть он и не обязан, главное – его заработки только начинаются, а не заканчиваются. Как поживает война? Она всегда скорее начинается, чем заканчивается. Рыбак рыбака видит издалека. Дик Чейни. Да. Такой, как он, будет строить. В объемах 100 миллиардов долларов, день за днем считая деньги, пока тянется время.


О ужас, я вижу нечто страшное, оно настигает родителей и женщин, оно настигает детей и стариков – их настигает кара. К счастью, лишь одна: единственная кара, которая вообще есть, возлагается, по закону подлости, на туристическую отрасль, которая на самом деле меньше всего в том виновата.


Проникает, прорывается золотое войско, а мы даже не видим, насколько оно велико, я думаю, что это намеренно замалчивается, и мы не знаем точно, где оно, мы каждый момент знаем, где оно, где же оно, оно в природе, хотя природы нет, войско, слишком большое и слишком, слишком маленькое, взвешенное и найденное слишком легким, войско, и страшно смотреть в глаза, оно стоит в блеске своего оружия, мне что, самой его считать, этого от меня не может требовать даже телевизор; что? я не верю, тысяча парашютистов сейчас на севере, их будет больше, на 100 тысяч больше на юге, их будет больше, но я больше не считаю, ведь и они хотят посчитать, кто же тогда считает их, я думаю, их не так много, тысяча там, где старинное кольцо турка не могло их сдержать, кольцо, которому уже не стать золотым, когда мы долбим по нему изо дня в день пером евангелиста, чтобы они не продвинулись на север, пожалуйста, пожалуйста, иначе и там будет крах. Верьте теперь в бога вообще, это вам принесет только пользу. Если вы христианин, все, что за пределами доброго и христианского, сразу окажется бесплодным, и где же вы тогда возьмете милых, готовых помочь солдат. Я не знаю. Я думаю, земля слишком мягкая, земля в пустыне чересчур мягкая, и в воде, где играют два дельфина, но не друг с другом, уже не видно дна. Возьмите хорошие мины от плохой игры, хорошие. Ил. Водолаз, ил, мины, ил. Слепо нырять в тину, это ни одна рыба не стала бы делать по доброй воле, и как ярмо на шею бросает морской бог минный пояс, и вот еда снова не доходит до страны. Ничего не поделаешь. Сельские жители ждут, народа много, но у него немного здоровья, и сквозь народ гонит полководец свою мощную воинскую орду, ах нет, стадо[2]. У них ведь есть пастух, который говорит, как им жить, не как страдающим животным, брошенным в руки слабых. Терпеливые парни, сами еще слабые, еще не овеянные славой, не запачканные ею, но они ее получат, это точно. Они уже повязали слюнявчики для славы. Разве там не было плотины, которая возвышается, преграждая путь? Нет, ее они затопили, чтобы те, другие, не прошли дальше. Тоже хорошо. Давайте-ка пойдем куда-нибудь еще, просто свернем с пути, это часть нашей культуры – применение необходимого насилия, и неприступно наше войско. К нему и не надо подступать, к войску, ведь вместе с ним едет сытая пресса, и у нее могут возникать те же ощущения, что и у нас, почему бы нет. Присутствовать почти во плоти при том, как сыны опустошают город. Чего там только нет! Кто же ведет его, кто пастух этого народа? Ведет только тот, кто освобождает народ, чтобы жители не были ничьими рабами и ничьими подданными. И как могут вожди взять себя в руки, когда приближаются враги? Конечно, они сражаются. Конечно. Что же им остается делать? Они сражаются. Я скажу нечто плохое, это доставит беспокойство родителям ушедших далеко сынов. Это неважно. Где-то в другом месте бедность заставляет пойти на крайности, а здесь у них хотя бы есть задание и они не на улице, они убрались прочь оттуда, где были бы нужны, они на другой улице, но там уже – мы. Мы тоже там, и мы посылаем картинки, мы приклеиваемся к ним, словно марки этих картинок, цель которых только в том, чтобы их отправили обратно домой. Домой. Мы – исключительные. Мы – ловкие, поэтому мы ловко посылаем картинки. Чтоб нас самих не послали. В песок. Быть добру, и скоро мы победим! Мы – стены, наше «да» – это первая умственная деятельность. Когда мы говорим да, все наконец-то начинается. Мы снимаем кино, мы пьем и мы посылаем. Почему он хочет выпотрошить этот город? Мы говорим ему об этом и посылаем картинки, чтобы он понял, что мы ему говорим.


Когда накатывается морской поток, идем только мы, ведь мы уже далеко, ведь мы уже на песке, я имею в виду, в песке, и тогда мы приходим, чтобы доблестно сопротивляться. Если бы мы сюда не пришли, нам не пришлось бы сопротивляться. И в этот момент покоряются все города. Так. Вот они лежат. Закон уничтожен и больше не возродится, потому что мы лежим на нем и не сходим с места. Боже, прошу тебя, приди и принеси новый закон, чтобы мы наконец-то могли что-то сделать во имя твое. Мы правы. Тут ничего не поделаешь. Мы правы.


Иисус: то, что он равен Богу, – насмешка над евреями, думаю я. Это плохо, и мы никогда больше не должны говорить об этом. Ведь Иисус менее важен, чем Отец. Он не равен Отцу, как Дональд Рамсфелд[3] и Джордж В. Буш, а Ричарда Перла[4] уже нет, но все же тот и некоторые еще верят, что Иисус с ними, он всегда путешествует с ними, тот, кто кладет свою руку на прекрасную женщину в темно-зеленой пашмине, чтобы защитить ее. Он думает, что Иисус с ним, он думает, Иисус с ними всеми, только поэтому ему хорошо, только поэтому женщине хорошо. Так Иисус защищает нас, как мужчина, этот президент, защищает свою прекрасную жену – и вперед в вертолет! Легко вверх по лестнице. Пружинистой походкой. Но может ли быть, вдруг приходит мне в голову, что Иисус действительно ниже, чем его Отец? Иисус теперь выше, чем его Отец, по меньшей мере равен ему, говорю я в пространство. Отец открыл ему не все, но скажите, чья в том вина? Должен ли он был сделать это, должен ли он был сказать ему это? Тогда бы Иисус могсослаться на него, действительно. Пока ломаетсяИисус – Джордж Буш, когда его называют богоравным, но мы его как-нибудь убедим. Он Сын Божий: все прочие могут тоже стать такими, по крайней мере, могут этого хотеть. Евреям это несколько странно. Послушайте, вы ведь это тоже часто делали: вот и они наделяют сразу нескольких личностей божественной родословной. При этом может быть только Один, в трех лицах. Рамсфелд, Чейни, Буш. Если вы спросите меня, то я думаю, что их больше, и вся ваша прекрасная религия рассыпается. И погребает вас под собой. А они еще говорят, что так не должно быть, что мы сами боги, где же мы теперь возьмем третьего, если мы хотим не играть в карты, а гадать на них и читать их в наших танках, высоко над песчаной улицей? Так или иначе, «сын» в семитских языках – в высшей степени смутное, свободное понятие, слышала я, но в этом отдельно взятом случае, это, пожалуй, совсем не так.


Мы зашли так далеко на юг не из любопытства. Мы пришли, чтобы посвятить себя усмирению этих городов. Вот идет несколько человек в гражданском с белыми флагами, надо же, они осмеливаются нести их, а потом стреляют в нас! Они стреляют в нас! Сначала несут белые флаги, а потом стреляют в нас. Они носят белые одежды, а под ними – униформу. И они стреляют в нас. И мы учимся ходить по морю, и мы учимся ездить по пустыне, и мы учимся сбрасывать с воздуха, а потом это! Это несправедливо. Это – не справедливая война. Это несправедливая война. Все-таки она идет среди неравных, а это уже нечто. Мы знаем это. И все-таки. Они дают нам это почувствовать. Напротив материка они собираются сейчас, торопят, организовывают большое войско, сильные «Томагавками», каждый – маленький царек, подчиненный большому царю. Черт возьми, как мне теперь перейти от выигравших к проигравшим, как мне теперь перейти от проигравших к технике, к которой я, собственно, и стремлюсь, ведь техника – действительно чудесное создание, против которой человек – ничто. Ведь никто не прилагал столько усилий, создавая человека, это получается само собой, а «Томагавк» – мне никто не поверит – автономный автопилот (запустил и забыл). О спутниковой навигационной системе мы поговорим позже или лучше вообще не будем, это слишком сложно, динамически калиброванная система инерциальной навигации, дополнительно радар для распознавания местности (ТЕРКОМ), но что нам делать, если в пустыне одна местность не отличается от другой? Что делать, если они потом приземляются в Саудовской Аравии, где им нечего делать? Что нам тогда делать? Что делает «Томагавк», он, во всяком случае, знает. Это ли не самое главное. Высокая точность попадания в цель (50% – в мишень размером 2см в квадрате) с помощью нескольких систем навигации и распознавания цели, и вот он летит, действительно, он летит и совершенно точно знает куда! О себе вы можете так сказать? А что до области его применения – человек ничто против него, и неудивительно, стоит подумать, как невнимательно нас изготовляли, в любом случае слишком быстро и чаще всего преждевременно, я уже говорила; итак, дальность составляет 1600 км при скорости 800 км/ч, не очень много, но быстрее нельзя, важна точность, не так ли? Посмотрите на высокоэффективный турбокомпрессорный реактивный двигатель, от такого и вы бы не отказались, ведь так? В отличие от Вас, часто попадающих мимо цели, здесь с помощью специального радара («Стеллс») достигается высокая точность поражения, а нижняя граница полета 15–100 метров, мы еще услышим, чем это грозит (высокая угловая скорость, краткое времяоповещения), срок поставки при количестве менее 100 штук – сразу, если они нужны прямо сейчас, цена за штуку при стандартной конструкции (без боеголовки, да, к сожалению, боеголовка – за отдельную плату, здесь ничего не поделаешь): 650 тысяч долларов. Большие объемы на заказ. Если не подойдет, можете вернуть, разумеется, неиспользованные. Но об этом не обязательно упоминать. Я могла бы еще много сказать об автопилоте, но это я оставлю при себе. А вы тем временем можете поразмыслить, сколько штук хотите купить. Но если вы намерены их уничтожить, тогда вы просто чудовище, если стреляете в них. В эту прекрасную технику, тогда, прошу, цельтесь в хвостовую часть, где маленькие крылья, посмотрите, да, туда! Как всегда, я хочу говорить о проигравших и снова, полная восторга, оказываюсь на стороне победителей, но этого ведь хочет каждый, и я отчаянно разворачиваюсь, но руль не слушает меня! Сменить направление! Уже скоро! И только этот поворот мне остался, и я выйду на него письменно. Теперь я уже не знаю, о ком можно говорить, а о ком нет. А пока я размышляю, налетает песчаная буря, но она теперь не против меня, теперь, когда я хочу на другую сторону, к проигравшим, на дорогу проигравших, которая для меня уже заасфальтирована – именно для меня, чтобы я не выбрала другую дорогу. Стоп, минуточку, там уже стоят сотни тысяч и кричат «Мир! Мир!». Так что придется мне отсюда убраться, и побыстрее. И здесь я не на своем месте, везде я не на своем месте. Ну, ничего, ведь и танки иногда заблуждаются. Я так далеко на западе, где заходит, искушая, я хотела сказать, исчезая, повелитель Гелиос, он же еще не в прессе. Но и его скоро ангажируют. Чтобы бомба могла лучше видеть, нам нужен Гелиос. Нет, здесь нам скорее нужен радар, использующий карты местности (ТЕРКОМ), да, именно он. Гелиос должен теперь светить, чтобы бомба смогла прочесть заданную карту местности, когда она уже не видит местность и не может отличить одну дюну от другой. Песок песок песок. Увы! Песок. В песке одна песчинка не отличается от другой, это факт. И не поможет то, что светит Гелиос и бомба отчаянно сравнивает свою запрограммированную карту с текущими измерениями высотного радара, ей это не поможет. Отклонения от курса распознаются и исправляются. Или нет. В принципе задумано так, что на расстоянии в несколько километров от цели ближний радар распознает заданную местность, а именно определяет место удара с помощью сравнения формаций местности и зданий с сохраненными образцами, а потом она ударяет, бум! Мимо! И снова мимо! Этому нет объяснения. Несмотря на все, они ошибаются. Этому нет рационального объяснения, у меня нет. Может, найдется у вас? Еще не выяснено, почему бомба ударила на рынке Аль-Нассер в Багдаде, куда она, собственно, не должна была попасть. Так не должно быть. Она должна была ударить где-то в другом месте, они должны сказать нам, где, ведь эффект был неслабым. Сомневаться в точности армейского оружия? Нет никаких сомнений в точности оружия. Мы готовы сомневаться в противнике, но не в нас самих. Он не там, где мы его ожидали. Что ж, не удивительно, что «Томагавки» иногда попадают не туда, если и противник не там, где должен быть. Логично. Мы ведь так улучшили технику! Не может быть правдой, что бомба полетела на рынок, вот идиотка! Часами мы вдалбливали ей карту местности, а она летит на рынок! И что ей захотелось купить, милой бомбе?Может, поесть захотела? Ведь у них не такой уж большой выбор на рынке. И зачем ей туда лететь? Стоит только подумать, что эта бомба умнее, чем человек, и остается лишь удивляться. Где-то пять из них упали в саудовской пустыне, мы до сих пор не знаем, почему, и все еще не взорвались. Но этот маршрут полетов сразу же был отменен. Мы не можем позволить бомбам падать безнаказанно. Иначе они снова это делают. Им уже нельзя там летать и точка. Что я слышу? Три приземлились аж в Восточной Турции? Туристам явно не захочется их подбирать, вот кретины. И так все прекращается. Но не война. Она никогда не бывает сыта. Никогда. Она никогда не навоюется вдоволь она вот-вот довоюется.


Я хотела бы взойти, как звезда, но я на западе. Ничего не поделаешь. Поэтому жду, что в ближайшие дни смогу пережить настоящий штурм или шторм, а взамен – всего лишь песчаная буря. И то, что пожирает транспорт, золотой транспорт, я не смогла бы, не смогла бы этого вместить: на танк 2 галлона в милю, в перерасчете это 450 литров на 100 километров. А теперь считайте сами. От Кувейта до Багдада около 400 км. Набегает прилично. Много транспорта и много опасностей. Как мне вырулить на этот поворот? Это самый важный поворот. Это не северный поворот кольца Нюрнберга, который в принципе всегда меня интересовал, хотя он давно уже мертвехонек, но и мертвые интересны, и не только на войне, нет, не сейчас, еще есть время, а наше время хорошо, мы находимся в границах нашего лимита времени, мы хотели сидеть здесь целыми днями и пожалуйста – застряли на много дней, ровно в 90 км от Багдада. Они дошли до Багдада. Ну да, почти. Возможно, мы тоже слишком торопились, нам не нужно было так торопиться, понятно, что теперь мы стоим. Что теперь нас остановили. Мы слишком торопились. На пенных вершинах морской равнины два наших милых ручных дельфина, да, с животными можно отдохнуть. Нужно лишь смотреть на них – и вот уже отдохнул от самого себя. Флиппер[5] – наш друг, всегда становится веселее, когда он появляется. Его трюки доставляют нам удовольствие, он дарует нам часы счастья, а если снова нашел мину, то и наши мины радостны, ох, я где-то уже говорила нечто подобное, но я всегда говорю одно и то же, и тогда он получает рыбку, Флиппер, два Флиппера, оп! Как он радуется! Как он прыгает! И не поверишь, что рыба может прыгать так высоко, хотя я уже не раз это видела. Я думаю, никто сейчас не может так радоваться, как он. Но это не значит, что мы можем быть в том уверены.


Тяжелый танк уже уносит добрые народы прочь, хотя вы наверняка хотели бы еще поговорить с ними. Минуточку, тогда вам нужно подождать пресс-конференции, которую дает Томми Фрэнкс[6], обычно он немного нам дает. И в этот раз тоже. Но у нас уже все есть. И ничего нового он нам не даст, лишь мираж, который его бог соткал в отечестве, со своими золотыми друзьями, да, именно мираж. Кто, будучи человеком, ускользнет от него. Но много лжи ускользает от него, и этому он, к сожалению, не может помешать. Многие умерли. Но и смертям он не может помешать. Сегодня их стало больше на пару сотен, завтра – на тысячи. Я избегаю поминать имя Господа и предпочитаю говорить «небо» и смотрю туда: с неба идет всякая всячина, пока не начинается песчаная буря, не в то время прибытия, не в том терминале, не в том рейсе, в самолете, который поднимается не на ту высоту. Прошу, не сталкивайтесь, неважно с чем, так не было задумано, когда вы поднимались по трапу! Он ведь этого не хотел, бог, который обычно требует великих дел, но не этого – он не требует от нас стольких смертей. О, я думаю, этого он, возможно, хотел, если вы спросите меня. Иначе, почему мы это делаем, если он от нас этого не требовал? Иначе мы не стали бы этого делать. Вот именно. Великие дела требуют, чтоб о них молчали или говорили возвышенно, то есть: невинно. Царство небесное в итоге под нами, и оно никогда не закрывается, оно всегда открыто, в нем нет обеденного перерыва, и именно туда нам и надо. Царство и величие в вечности. Оно не в нас. Прошу не ищите нас! Мы уже очень глубоко. Мы уже очень глубоко, стоит только взглянуть на самих себя.


Кто доверит проворным ногам уверенный прыжок к спасению? Кто? Это, видимо, придется сделать нам. Мы приносим смерть, и мы же приносим спасение, но, конечно, не все сразу, это и вы поймете. Всегда несем одно за другим, как приносит яйца пасхальный зайчик, но не на Рождество, а в нужное время. Ведь слишком ласково заманивает тебя ослепление в свою сеть, где висят пестрые гнезда бомб, высоко наверху от ее плетения они ускользают, ох, вот снова одна, и у ребенка теперь нет пол-лица, а того ребенка вовсе нет, как это могло произойти так быстро? Как? Ни одному смертному не удастся выскользнуть из этих гнезд, так хотя бы не нужно делать это раньше времени, иначе он не сможет стоять прямо, рядом с гнездом, где их не сберегли. Смертные. Которые как можно скорее хотят стать бессмертными. И вот вам прекрасная медаль за то, что вы погибли ради этой цели! Большое спасибо. С вами многое случится в гнезде, но оберегать вас там никто не будет. Это точно. Нет, теперь и это не точно.


Итак, я скажу: хоть и не будучи отпрыском рода автовладельцев, я все же в определенной мере интересуюсь нефтью, так, в целом. Поэтому теперь я закуталась в черное, и мое сердце разрывается от страха, что мы ее больше не получим. Или она станет для нас слишком дорогой, хотя уже и сейчас она такая дорогая. Или ее будет слишком мало. Или слишком много, и никто не сможет на этом заработать. Раз добыча нефти открыта, почему никто не добудет что-то для меня? Или я этого недостойна? Нет, я этого недостойна. У меня ведь даже нет машины. Чем нам питать огонь, на котором мы готовим? Слово «нефть» не связывается у меня с понятием «природа». Это природный продукт. Он принадлежит всем. Природа принадлежит всем, если, конечно, у вас нет собственного дома на Вёртер-Зее или на озере Тахо, неважно, или скоро будет неважно. Если у вас этого нет, то вам принадлежит на кrклочок меньше, это ясно. Но мы в любом случае за то, что она принадлежит нам, что вся – абсолютно вся – природа вручена нам, ведь мы – это все. Только те немногие избранные значат больше. Но меньше иногда лучше, не правда ли? У нас есть понятие цивилизации, и у нас есть полиция, которая правит нами, это правильно, но что делают эти песчаные негры, которые настолько оригинальны, что им больше не нужна культура, потому что она у них уже была, давным-давно? Они больше не хотят ее. Они уже знают ее, и уже не хотят. Кроме нас нет ничего. Это так много. Это вселяет в меня страх, но мы должны делать то, что делаем. Блаженны слышащие слово Господне и соблюдающие его. Лука, ты подумал о последствиях? Почему же ты написал это, когда никто этого не слышит? Не только слышать – соблюдать! О да. О ужас. Но мой страх, ваш страх, еще чей-нибудь страх – это дерьмо. Сама нефть, в принципе, не что иное, как дерьмо, но она не так хорошо сходит с рук, когда вы почистили свечи зажигания, я думаю, что сегодня этого больше не следует делать. Мы легко захлебываемся нефтью, этим жирным дерьмом. Такие и прочие вести приходят в город, но, в отличие от великих Суз, этот город не лишен мужчин. Эти вести – и клиенты – приходят охотно, потому что мы в последнее время так повысили точность инерциальной навигации, что и им хочется ее иметь. Она теперь может быть калибрирована с дифференциальной спутниковой навигационной системой (DPGS) на определенные расстояния с точными позиционными датами, и вот я снова сбилась с курса и возвращаюсь в город, если бы я только знала как. Одно я знаю точно: этот город переполнен людьми, прошу, не забывайте об этом. Я об этом знаю и потому могу забыть. А вы забывать не должны. Он полон, этот город. Лодка с едой тоже полна, но она должна подождать, пока смелый дельфин не проверит ее, только тогда она сможет прибыть. Только тогда она сможет войти в гавань и только тогда еды будет больше после того, как лодка вошла в гавань, но только после того. Нет, как жаль! Больше ничего нет. В ней больше ничего нет. Первый убивает второго, чтобы и ему что-нибудь досталось. Отец убивает сына, сосед убивает друга, соседка убивает соседского ребенка, чтобы он ничего не сожрал и было самой что пожрать. Несмотря на эти трагедии, пустыня наполняется пением, что наконец-то снова есть вода и еда. В это времявопит везде, где оно есть, ай-ай-ай – бабье, но бабы вопят всегда, неважно, что происходит, они не могут иначе, их толпа всегда воет и ревет. Ничего другого они не умеют. Они вопят плача и разрывают свои одежды в лохмотья, нет, этого они не делают, у них слишком мало платьев. Здесь я должна решительно возразить. Я бы тоже не стала рвать мои платья, будь я на их месте. Мои платья – это мое все. Мои платья – это моя вселенная. Ради бога, для кого-то всем может быть ребенок, но у меня нет ребенка. У меня есть только платья.


Весь народ вверх, в танк, и вниз, на парашюте, ах. А сколько керосина нужно «Апачам», я об этом совсем забыла, или я это уже сказала? Не помню, неважно, ведь вы себе этого даже представить не можете! Сначала им нужно столько-то, а потом они все равно разбиваются. Сегодня разбился один, три местных жителя погибли, один ранен. Это был несчастный случай. This was not an accident. Это не был несчастный случай. Поэтому нам нужна вся нефть. Мы ведь расходуем тоже много, особенно если они падают там, где не должны падать. Это превосходит Вашу силу воображения, сколько они проглатывают, главное, хороший чистый нефтепродукт, дизель, неважно, ведь все, что они проглатывают – нефть, и лишь немногие могут это представить, и это те, кто умеет считать, вместе с нами. Мы, отклоняющие чужое руководство, самые чужие все-таки себе. Посмотрите, это в принципе так, только у нас есть настоящие принципы: мы единственная страна, где отдельный человек еще важен, поскольку каждый уникален. Иначе нельзя. Это как поток, который стремится к концу. Но это не считается, потому что поток не может иначе. Он течет вниз. Вверх он течь не может. Каждый человек считает(ся). Каждый человек считает свои деньги. У одного больше, у другого меньше. У Дика Чейни больше, у нас меньше. У Ричарда Перла не больше, но все же больше, чем у нас. Вышел из фирмы. Конфликт интересов. Но нет, я не думаю, что его интересы могут вступать в конфликт. Как всегда: его дух останется с нами, не бойтесь. И этот человек важен для нас точно так, же как для нас важен самый маленький человек. Так. Самолет ведь продолжает лететь после того, как спрыгнул парашютист. Там, на небе, их много. А теперь стало еще больше. Там слишком много. Их уже слишком много в этой стране. И у них есть слишком мало. Как всегда. Это приносит с собой неприятности, как песчаная буря. Им вообще-то нужно было больше, но они этого не получают. Что бы это ни было. Они получают так мало, как губы получают от Спящих Вод. Теперь мы избавимся от нескольких. Пусть идут спать, вечно спать. Тогда вам не нужно считать, мы вас тоже не считаем – вы сами не считаете себя, почему же другие должны вас считать?


То, что я делаю, имеет смысл только в том случае, если бы двое были одним. Но нет двух одинаковых людей. На этом основана наша цивилизация, на том, что люди разные. И они не хотят в этом сознаться, песчаные негры. Встают как один, и не только мужчины. Ведут смертельную войну против сильного типа человека. Из его инстинктов пришло Зло. Из разряженного христианства, которое говорит, что сильный – всегда злой. И как только можно понять партию слабых, низших, неудачников? Я их не понимаю. Я отпускаю их. Я отпускаю их, и они падают. Теперь я забываю все и начинаю все заново. Я говорю, что дух – это грех. Христиане ведь всегда так говорят, если им больше нечего сказать, дух – сам по себе большое искушение, но мы должны противостоять ему. На то мы и христиане. Чтобы мы не задавали идиотских вопросов. Сядьте-ка и не раскачивайте лодку, в которой мы все сидим, не раскачивайтесь, качнитесь на месте и больше не качайтесь. Почему? Да потому что я так говорю! Во время такой песчаной бури мы уже не сможем управлять бомбами с помощью лазера, нам придется управлять ими через спутник, хотя, постойте, подождите, теми бомбами, что на рыночной площади в Кувейте, ими мы еще можем управлять с помощью лазера, так мы делаем, например, сегодня, потому что нам больше нечем заняться и потому что погода наконец улучшилась, но при плохой погоде – управление спутником, тут ничего не поделаешь, это даже вам придется осознать, управление, о котором вы говорите, но которого не понимаете! Что нам еще остается делать. Если никто не встает, хотя бы кто-нибудь должен встать. Если никто не враг, все – враги, но никто не восстает. Где оппозиция? Оппозиция, прошу, приди! Как, ее нет? Если у вас нет оппозиции, тогда у вас больше не будет сторонников, тогда вы недостойны быть человеком, если у вас нет оппозиции и вы не хотите допустить ее. Что они там бормочут? Им сказали, что оппозиция есть, вы же сами видели, оппозиция, где же она? Она не может быть невидимой, как бомбардировщик «Стеллс». Она где-нибудь должна быть! У вас ведь царит организованная аморальность, раз никто не восстает против! Должен восстать хотя бы один и отречься от враждебных идеалов, не правда ли? До тех пор пока он не отринет свои собственные идеалы, это лишь маленький шаг, но большой для человечества. Вы действительно идиот. Все, что приносит жизнь и рост, обкладывается вами моральным налогом, как же можно жить и расти? Вот именно. Этого и не происходит. Все только уничтожается, и это логично. Мораль как инстинкт и отрицание жизни, этого вы хотите. Но нужно уничтожить мораль, чтобы освободить жизнь. Так хотят великие, и так вы делаете теперь в миниатюре. У нас один из этих скучных моралистов как-то даже восстал из мертвых, а здесь никто никогда не восстанет! Но мы их этому научим! Не волнуйтесь, мы вас этому еще научим! Они должны вставать каждый раз, когда нас видят! Тот, кто нас любит, пусть идет за нами! И почему за нами никто не идет? Толпа, идущая пешком, с топотом, на нашу сторону, в наши ряды, к которым, естественно, хочет принадлежать каждый, у кого есть хотя бы капля мозгов. Так это должно выглядеть, разве нет? Мы думали, толпы идут от вас к нам, словно пчелы, чей рой следует за мудрой пчелиной маткой, но где же наш мудрец, где он? Почему никто ни за кем не идет? Почему мы следуем только за собой? Почему они ни следуют за нами? Мы ведь хорошие. Мы маршируем, даже через отвесную стену обеих земель, через континенты, через контингенты – энуретиков, ой, детей, стариков, женщин, здоровых и парализованных. И, конечно, через неудачников. Если кто-то хочет нас, мы остаемся в дураках. В следующий раз мы сделаем лучше. Вид «человек» – достаточно сильный вид, должна я сказать, когда его рассматриваю. Женщина не должна быть сильной, но иногда нужно, чтобы она была сильной. Это в порядке вещей, что она сильная. Некоторые постели мокры от слез женщин, жаждущих супружества, страдающих, полных тоски по любимому мужчине, – да, также те на родине, – от них убежал деливший ложе. А что скажет отец, который держит фотографию, чтобы мы это видели? He was my only son. Look at this picture, Mr. President! My only son! Я и сейчас не могу этого понять.


Нет, они не ездят верхом, они маршируют, нет, они едут, нет, они маршируют стройными рядами, эти прекрасные ракеты, и они представляют для противника непредсказуемую опасность, а для меня в моем шезлонге, куда я забралась, красивой формы не я, красивой формы они, для меня они не опасны. Снаряды, которые идут пешком шаг за шагом, впереди своей пехоты, кто видел такое. Тактические ракеты, они маршируют. Должны идти сами, бедняжки. Им сказали, что точность поражения цели должна составлять 5 метров, при менее благоприятных условиях можно допустить неточность до 300 метров, я подчеркиваю, что можно, но не нужно, это только в худшем случае, но он никогда не наступит, например, при поврежденном или отказавшем спутнике, дрейф-уход инерциальной навигации остается совсем неисправленным, о ужас. Вам действительно не хватает серьезности после того как вы это услышали, или серьезность неясно вырисовывается перед вами только сейчас, в противоположность тем, кого вы подстрелили и которые теперь все знают. Они играются с собственной траекторией, которую запрограммировали мы, эти «Томагавки». У них есть блокировка ближнего боя. На это их тоже программируют. Чтобы они улетели от нас и ударили где-нибудь в другом месте. Кстати, я бы хотела добавить, мне только что пришло в голову: о городские общины всей земли, вы, мы вас теперь усыновим, мы – из движения за мир – мы вас всех усыновим. О вавилонская страна, роскошь, гордая гавань богатства, которое вы уже давно не можете потратить, ни кровь за нефть, ни деньги за еду, совсем ничего. Это я хотела сейчас добавить, потому что ничего другого мне не приходит в голову. Как одним ударом разрушается все твое счастье, срывается и сметается цвет мужчин. Так много мужчин израсходовано впустую! Мне наверняка пригодился бы тот или другой. Мой сад заслужил это, мои стены, которые нужно покрасить, тоже это заслужили. Моя постель тоже заслужила лучшее, чем меня одну. О горе мне, как мучительно быть первым вестником страдания! И так далее и в том же духе. Никто другой не видел ничего столь ужасного, поэтому и я сейчас не вижу, и никто другой этого не увидит, и все. Нет же, стоп! Увидят! Все-таки необходимо разоблачить то, что коснулось нас и их: и для этого есть пресса! Погибает войско варваров, и камера запечатлевает это. Мы этого не улавливаем, но камера – она может. Она понимает быстрее, чем мы, что там происходит. Хотя происходит слишком много, даже если атака сейчас остановлена.


И как же дела у Буша, нашего господина? Спасибо, хорошо. То, что я вижу здесь, вы это не серьезно, это что-то другое. Мне всегда не хватает серьезности. И куда же она подевалась? Ты, довлеющее, длящееся страдание, ты забрало с собой серьезность? Ведь ты должно было ее забрать, разве нет? Скажи, где она, печальная весть? Где известные клиенты концерна? Да, там, снаружи, все полностью разрушено, ну да. Еще не все, но скоро. И мы теперь тоже клиенты. Мы все клиенты. Какую весть должны мы принести, когда нас, клиентов, уже известили?


Теперь совсем о другом: кое-кто видел, как полицейский со своим верным довеском, пистолицейским, выстрелил и таким образом отразил ту штуку – ту штуку – ту штуку – марширующую ракету, что само по себе абсурдно, ведь она может лететь, к чему ей маршировать? Лететь куда быстрее! Такая сложная машина, над ней трудилось столько людей, беспримерно! Я уже описывала, и чего стоило одно описание, а сама разработка, изобретение! Человек – такое же дерьмо, как и нефть. Почему же они друг друга на дух не переносят? Возможно, они даже слишком хорошо уживаются. Пусть простят нам старушки и старики, что мы видим такое страдание, но какова изобретательность людей! Это дает нам надежду. Можете вы себе представить, что это чудовище на полном серьезе стреляет из обычного пистолетика в одну из наших бесчисленных ракет? Взять и подстрелить милую марширующую ракету. Прицелиться сзади, это в самый раз. Респект! Неохотно я должна признать: респект. Возможно, это была лишь случайность. Как же это подло. Можете ли вы представить, что отдельный человек может быть столь подлым? Сейчас я критикую стадные добродетели человека, но я также оставляю за собой право критиковать этого конкретного человека, пока есть время. Вы знаете, во что обошелся «Томагавк»? Ну, я вам уже говорила! У него ведь тоже есть мать, много матерей и отцов, нет, скорее, у него есть только отцы, думаю я, отцы, чтобы плакать о нем, они так долго его разрабатывали, а потом наблюдали за его развитием, и теперь он здесь, этот «Томагавк», который может больше, чем другие ракеты! Об этом не подумал полицейский в своей идиотской прямоте, он не подчинился закону, он создал свой закон, чудовище! Им это строго запрещено, создавать собственные законы. Это можем только мы и только если мы сильны и сохраняем трезвость рассудка. Города полны трупов умерших плохой смертью людей, о горе, блуждающие трупы, все еще спасающиеся бегством, частично уже подстреленные и мертвые. А он подстреливает ракету! Как будто недостаточно смертей! Недостаточно, что они заблуждаются, эти бедные ракеты, теперь по ним еще и стреляют. И вот этот человек, который давно довел до абсурда понятие «человек» из-за вражды государств, этот изверг берет пистолет и поднимает его на нашу милую марширующую ракету, разве это можно понять. Вот она марширует, никого не трогает, дружелюбная, хорошо тренированная, смазанная, свежая ракета, она была абсолютно новой, неиспользованной, честное слово, и вот тебе на! Скажите, даже если ее воспитывали для того, чтобы она уничтожала, это не значит, что ее нужно уничтожить! Объятые смертью идут в дивизионе и многие другие. Вы не сможете подстрелить всех. К счастью. Я бы не смогла сотворить такой ужас. Подстреливать невинные боеголовки, которые идут себе – маршируют. Я считаю, что сильный человек вправе определять ценности, но они не знают ценностей, во всяком случае, наших – не знают. Попробуйте сами – будучи простым крестьянином или постовым полицейским, который, возможно, только что сбежал от жены, подстрелить 6-метровую, весящую 1300 кг ракету типа «Томагавк», которая оборудована радаром, подстрелить из пистолета! Вы увидите, что произойдет. Скорее подстрелят вас, чем вы заставите уклониться ракету. А стрелки с этим прекрасно справились, и нечего ныть. Несмотря на это, у меня о них плохое мнение, которое не стоит высказывать, потому что мне уже угрожают соседи. И что случится, если я его выскажу? Крик, проклятье, жуткое отвращение. Ваше имя? Пройдемте в полицию. Тогда вы увидите, сколько страданий и горя выносит человек! Вы, всадник мира! Забыли позабыть о вас! Куда вы дели князя народов, его уже два дня не было по телевизору, я уверен, вы его украли! Я разбужу вас в вашем доме, говорите немедленно, куда вы дели нашего вождя, князя народов, который, освященный властью скипетра, оставил стаю без вожака, осиротевшую в смерти! Верните нам его сейчас же, быстро! Два дня телевидения без него. Так нельзя! Так не пойдет! Так говорит человек. А потом люди бросают в мой сад собачье дерьмо, потому что моя собака сделала у них кучку. Это пестрая смесь людей – где же повар? они совсем не сочетаются друг с другом, эти люди, эта взрывная несъедобная смесь, теперь попадает и на улицу. Они повсюду. Как будто у них нет дома. Все выходят на улицу, одни здесь, другие там. Я не разрешила бы этого, если бы я была государством уже в победном убранстве. Одни здоровые, другие больные. Что ж, пойдем и мы, ладно, мы усядемся там и проведем сидячую забастовку в пользу побежденных. Мы хотим решить после долгого раздумья, как пощадить этих бедных людей. Твердолобые, сидим мы посреди улицы, сила водометов уже побеждает, но это только уличный бой, не волнуйтесь. И это наша улица. Это самое главное. Это главная улица. Улицы чужих, только глазок камеры, неподкупный, видит их. Чужие улицы. Где вообще мать нашего господина Буша? Где папа? Благоговейно, как велит обычай, давайте разбрасываться одними словами и приветствовать их другими, потому что нам больше нечего бросить. А им есть что. И скажите, что же?


Посмотрите-ка сюда, если у вас есть свободная минутка: вот, здесь еще есть крестьянин, разве это настоящий крестьянин? Не думаю – это переодетый крестьянин, тайный агент республиканской гвардии, одетый крестьянином, спорим? А рядом подпоясанные патронными лентами коллеги крестьянина с «калашами» и кремневыми ружьями. Обычные винтовки, которые не могут ничего другого, как проделывать дырки в телах. Позирование для других камер. Так сильно может быть испорчен хороший, духовный человек, а этот испорчен, хотя духовным никогда не был. Но смотреть он должен в любом случае. Он должен смотреть на войско, иначе не будет бояться. Эти чудовища, что подстрелили прекрасного «апача», он лежит теперь там, в песке, бедный «апач», он умер. Когда-то он был на высоте. Теперь ему уже не подняться. Спорим? Итак, мы еще не запахали этого крестьянина и его товарища в песок пустыни, а зря, если хотите знать мое мнение, ведь он подстрелил из своего кремневого ружья вертолет «Торнадо», от которого отвернулся ангел-хранитель, взял и подстрелил его. «Апача» или «Торнадо», неважно. И трех механиков они вчера тоже подстрелили, вот бедные ребята! Приведенные вождями тысяч и брошенные на произвол судьбы, когда они беззаботно спрыгнули со своего рабочего места – вертолета. Им разрешалось стрелять только в крайнем случае. Они ведь не боевые части, они вообще не части, наоборот, они должны заботиться о запчастях. Они должны верно служить им. Вы видите его спокойное лицо, искаженное лицо воина под маской крестьянина, которая парит над ним, как птица? Она ускользает от него, потому что он лжет. Он вовсе не крестьянин. Или они выставили крестьянина как кулису, ведь они ни перед чем не дрогнут. Я даже не вижу гордости на этом лице, гордости за то, что он освободил древний город хотя бы от одного. Будут следующие, но следовать они будут не ему. Я не верю, а ведь за ним действительно следует один! Он замаскировался под таксиста, который просит помощи, экстремальная личность, и ничего не поделаешь, и тогда он взлетает на воздух и уносит с собой четверо наших в геенну, проклятье тем, кто смеется. Будьте хорошими банкометами! Остановитесь хотя бы тогда, когда мы скажем, иначе будем стрелять. Держите банк и остановитесь и выходите с поднятыми руками, тогда вас ощупают, как на таможне или перед самолетом. Они теперь пристально следят за подозрительным поведением. И не одевайтесь при такой жаре слишком тепло, ведь у вас под одеждой может быть взрывчатка, и не держите никогда руки в карманах,слышите! Каждый из вас рассматривается нами как враг, пока не будет доказано, обратное. Мы не хотим упускать преимущества, которое заключается в том, что мы с нашим превосходством победили этот город, несмотря на яростное сопротивление. Вы действовали абсолютно верно, когда застрелили семь женщин и детей в микроавтобусе, я хотела сказать вам об этом еще раз при случае, ведь они, несмотря на многократные предупреждения, не остановились, а так нельзя, так не выдержишь, так нельзя. Вы можете быть дураком, раз вы человек, вы можете не знать самого главного, но, с моей точки зрения, вы можете чувствовать себя богом, даже вообще ничего не зная, но когда мы говорим вам, вы должны остановиться. Вы должны остановиться! Если даже «Томагавк», принужденный к этому, останавливает – самая обычная винтовка – сможете и вы . Нет, у меня вы не можете остановиться. Просто остановиться, этого достаточно. Если это может сделать машина, то и вы сможете. Прилетит еще больше этих машин, и они разнесут украшенный золотом дом, где спряталась Райс, этот дворец, дворцы, парочку уже раздолбали, сегодня на очереди тот, в котором король делил супружеское ложе и воспитывал любящих сыновей, которые учились только поддаваться искушениям, ах, если бы мы их не знали! И из-за таких жестоких, бесчеловечных людей, которые не вернулись в человечество, из которого когда-то вышли, ведь молодому человеку нужно собственное жилье, из-за этих чудовищ наши сердца должны разорваться от тоски? Наши сердца разрываются уже долгое время и все же продолжают биться. Это чудовища. Исчадья ада. Это убийцы и насильники. Правда. Я сама много раз видела, и слышала, и читала, что они убивали и насиловали. Они больше не будут этого делать. У них на это не будет времени. Теперь они требуют свободы. Но других они к ней не допускают. Ведь они еще те отшельники – мертвы все, кто имел с ними дело. О такой коронации я не пророню ни слова из тех, что могут пригодиться мне позже. Чудовища оба сына. Никакого героического эпоса о них! Позор и смерть им! Я сыта по горло обломками ракет, и убийством этих мужчин я тоже сыта. Они больше не смогут этого делать. Убивать. Насиловать. Мы поймали их. Мы еще не поймали их. О, огромное отвращение к ним, огромное отвращение! Так нужно говорить постоянно, иначе не поверят. Черт возьми, вы все враги! Любимые, вы жертвы, я помню вас! Большего я не могу вам сказать, но выяснилось, что те с этими сделали. Я бы сама их прикончила, если бы они оказались передо мной. Я серьезно. Мы все серьезно. К счастью, они далеко. Но мои сомнения, обременяя, не перевешивают. Я уверена, что они преступники, оба. Кто теперь вытравит из меня инстинкт самосохранения моей сильной жизни? Где пятновыводитель? Мне он совсем не нужен, инстинкт самосохранения. Мне нужны механики, даже тех троих, что они заполучили, мне не хватает. Мне не хватает каждого. Мне не хватает каждого человека, так говорит мне моя совесть, и говорит мне, что я права, и таким образом я все-таки принадлежу к более высокому рангу, чем настоящие власть имущие, разве это не здорово? Но так не может быть, что мне не хватает каждого, даже если я его совсем не знаю. Только из-за того что идет война, мне не должно сразу не хватать каждого, кто в ней погибает. Поэтому нам и нужны были механики, чтобы ни в чем не было недостатка, чтобы все части были в порядке. Даже если они погибнут. Даже если мы погибнем. В войне разделяются семьи. Но механики держатся вместе и части «Апачей» тоже. Ну да, в мирное время они тоже нужны, механики, но не так насущно. Я так говорю лишь потому, что у меня нет машины. Все, что нам нужно на войне, это целая команда по ремонту и техобслуживанию, и она у нас есть, но мне не хватает в ней ровно трех мужчин и одной женщины. Они были разделены. Не хватает каждого в отдельности. Они должны служить печальным примером, как жалки мы сами. Да, вы тоже! Произнесите: кто не мертв? Кто еще не умер? Например, вы, зачинщики. О белый день, озаренный светом, почему он должен быть таким жарким! И все это тяжелое вооружение! И тогда нечто швыряет кого-то на землю, ударяет голову о застывший пляж. Итак, наконец-то ночь. Но и ночь должна наконец исчезнуть, ночь слишком страшна, ночь тоже должна уйти. Она должна уступить. Она должна уступить место нам. Тайный выезд абсолютно невозможен в этой светлой, как день, ночи. Всю землю обнимает сияющим светом ночь, это абсурдно, ведь ночь предусмотрена для того, чтобы быть темной. И почему же она больше не темна? Это страшно. Это ужасно. И самое меньшее, что мы швыряем обратно – смелый напев варваров, мы ударяем его о скалу, откуда он пришел, новая песнь, пришедшая как эхо. Как эхо повелителей мира. Все светло от огня. Хорошо. Порядок. Окей. И теперь мы бросаем все это в бездну глубокой скорби. Там оно хорошо лежит. А мне чего-то не хватает. Я не знаю чего. Но чего-то мне не хватает.


Так, медленно, это все же прошло. Где-то в другом месте прячутся от «торнадо», здесь их используют и просто уничтожают, хотя где-нибудь они еще пригодились бы, где их боялись бы еще больше. Ах, я не знаю. Итак, вот он, повелитель, вы же знаете, кого я имею в виду, и несметные богатства его и его сыновей рушатся, благодаря нам, спасибо, что мы можем сделать это для вас, для человечества, несметные эти богатства мы превращаем в пыль яростными шагами, да, сэр. Сэр. Йес, сир. Что хорошего создал этот дьявол для человечества, ничего он не создал, и он сообщил, что создал Ничто с божьей помощью, ну да, это его бог, он выторговал себе это право. Мы приходим во имя нашего бога. У нас есть наш собственный, это ясно. Поэтому в моей душе поселилась тревога, постоянная, невыразимая: знают ли участники, все участники, или нет, что сколько стоит? Минутку, я посмотрю, найду ли я это где-нибудь? Итак, я нахожу здесь GPS, Global Positioning System, систему управления для этих вещей, тех самых вещей, которые покачивают бедрами – руки в стороны – спутник ведет ее в нужном направлении, и система ТЕРКОМ когда-нибудь приведет к цели; все, неважно что, я уже и так точно описывала, это будет еще эффективнее и выше, стежки на саване могут быть еще аккуратнее, хотя никто этого не видит, я вижу только, что GPS дешевле, чем ТЕРКОМ, поэтому его берут французы. Они не экономят на еде, а на управляющей системе экономят. Как типично. Программирование ТЕРКОМа, кажется, дороже, даже дороже, чем мои любимые или мой ребенок, в то время как где-то забирают ребенка за ребенком. Вы же не знаете, что хорошо. Лучшее – это дети. Их мы забираем в первую очередь. Они стоят этого, раз их забирают. Они самое дорогое, что у нас есть, поэтому мы забираем их в первую очередь. Я надеюсь, они действительно стоят того! Здесь вообще-то нигде не написано, сколько они точно стоят. А, вот, написано. Я уже читала это, теперь отложила, и вот оно. Это счет. Ничего не бывает задаром. Даже смерть. Она стоит жизни. И скажите, сколько все-таки стоит этот ребенок? Если честно, я думаю, ребенку надоело, что в каждой войне он должен быть козлом отпущения, в каждой войне он становится козлом отпущения, в каждой войне на него направлены камеры, нет, это не один и тот же ребенок, идиот, каждый раз это другой ребенок, но ребенок, универсальный ребенок всегда должен быть козлом отпущения, чтобы мы могли выдавить из себя чувство, ведь наша порода тверда и мы жестче, чем оливки, если из нас хотят что-то выдавить. Пожертвования, это мы делаем. Но чувства у нас может вызвать только ребенок, причем тот, от которого уже не так много осталось. Вся кровь. Мы снимаем ее. Да, так пойдет. И это мы тоже возьмем. Этого ребенка мы тоже возьмем, и вас мы тоже возьмем, как сказал Майкл Джексон, слепой провидец, нет, уродливый певец, люстре и огромным вазам, когда увидел их в магазине. Немедленно выходите на лестничную клетку, ничего не берите с собой, на это нет времени, но возьмите хотя бы вашего ребенка! У нас уже есть один, которого мы сфотографировали, окровавленного и разорванного на куски, он у нас теперь есть на жестком диске. Другого нам не нужно. Возьмите своего и уходите! Должен же человек сохранять то, что любит. Человек ведь хочет сохранить то, что еще мог бы полюбить, если бы он мог себе это позволить. Но даже если вы возьмете ребенка, мы его тоже получим. Не одного, так другого. Нет-нет, вашего ребенка вы не можете просто так здесь оставить, как ваше имущество, нам будет легче его найти, если вы возьмете его с собой, а вы же не хотите, чтобы мы бесконечно искали, разве нет? Вы не сможете потом, когда мы захотим его забрать, сказать, будто вы его забыли, вашего ребенка. Вам же никто не поверит. Ваше имущество вы бы не забыли, разве нет? Ваше добро при вас, разве нет? Ребенок ведь довольно маленький, как я замечаю, осмотрев место преступления, вид которого ослепил меня, но не светом. Нельзя же забыть ребенка, сказала бы я, поэтому мы его возьмем. Нет, мы не возьмем его, он слишком мал. Но в данный момент нет другого. Почему же он так кричит? Нельзя забыть его, когда он так кричит. Это, может быть, очень даже хорошо, что он кричит. Англичане сразу бы позаботились о том, чтобы люди получили воду, ведь они вырыли канал, эти англичане, канал, в который должна поступать вода, если она есть, а именно, чтобы вернуть людям их достоинство. Так говорит англичанин. Людям возвращается их достоинство с помощью водного канала, это цель нашего присутствия здесь. Я имею в виду, это цель, ради которой англичане вообще здесь. Но на данный момент нет питьевой воды и нет еды. Нам очень жаль. Но у нас больше нет воды, и у нас больше нет еды. Поэтому у нас скоро будут эпидемии, более чем достаточно. Все-таки что-то. У некоторых нет даже этого. У них нет даже самого необходимого. Поэтому нет никакого смысла цепляться за ребенка. Ребенок не сможет вам помочь. И вы ему наверняка тоже. Если вашего ребенка пощадят, вы ему только повредите, цепляясь за него. Эти ваши защитники, да, вы можете спокойно оставить ребенка, мы защитим и ребенка, мы же говорим, мы защитим вашего ребенка, мы врачи, почему же вы его так крепко держите? Ночь смотрит на вас непривычно светлыми глазами, обычно они темны. Ночь видит, забрали ли вы ребенка и куда. Не хватает кусочка этого ребенка, но мы заберем его у вас. Мы не такие. Мы другие. Мы здесь, мы здесь, дошедшие до этого, возможно, мы одеты иначе, но все же одеты, мы пришли сюда, и мы еще не ушли, и мы не уйдем, пока не станем одними из вас, в расцвете сил вашего тела, лучшими по духу, самых благородных кровей и самыми богатыми, пока их не убрали, эти деньги, пока мы их не получим, в вашем регионе и в вашей религии не будет мира. Все. Мы получим их все.

Даже не верится, как много разных способов умереть, бросаю я вам вслед и надеюсь, что до вас это дойдет. Вещая птица смотрит назад и утверждает: их даже больше, чем вы можете себе представить! Так много костей, так много мягких частей тела, так много слабых – и бесчисленные способы их уничтожить. Бессильна ремонтная компания. Бессилен каждый против Силы. Сначала расцвет тела, а потом ничего. Резать несчастных кусок за куском, как вы думаете, сколько их? Рядом с соленой нивой моря. Там дух потерялся в лабиринте будущего, он смотрит назад, чтобы видеть, откуда пришел, из чьей плоти сделан, и только тогда он видит, что можно разбить еще больше во время лохотрона. И он бежит, бежит, и бежит, но он бежит назад, возможно, у него лицо сзади и он бежит в неверном направлении, но он бежит и бежит и бежит. Одна его часть бежит туда, другая обратно. Не зная куда, он потерял свое лицо. Это только пример. Я лишь говорю, потому что никого не щажу, и того, у которого два лица, который бежит одновременно вперед и назад, этого тем более. Такое не должно жить. Он обречен на гибель. Порывисто, как ветер, дует гибель. Что останется от войска? Одна часть, блеск на нефтяной скважине, нет, на колодце, все равно, одна часть, умирающая от жажды. Другая часть, изнемогшая от удушья, тащится дальше, пока город – я думаю, это Басра, которая уже осталась без питания, – не примет ее. Но это не поможет. Так умирают многие, многие от жажды и голода, которые часто идут вместе, словно помолвленные, это всегда так. Одна часть умирает здесь, другая там. У человека так много частей, и все же он такой тощий. Неудивительно, что от него мало осталось, стоит подумать, сколько у него забрали. Чтобы моральные ценности пришли к господству – конечно, к нашему господству – сначала должны помочь исключительно аморальные ценности и силы. Как хорошо, что они у нас есть. И тогда все хорошо, все хорошо. Люди за ним, его я как раз вижу, я имею в виду, за одним человеком придут многие другие, над ним Бог, под ним песок, он сам с собой, он вне себя, у него нет ничего, кроме себя, неважно. Нечто столь сложное, как тело, которое смотрит в будущее и одновременно в прошлое, где же найдешь такое. Вертолет против этого – чепуха. И при этом мы, пришедшие сюда, где нас не должно быть, мы ошиблись, когда хватились себя, а схватили других, еще более обычных людей. А мы уж думали, что более обычных не бывает. Мы не боги. Мы люди, но все-таки мы необыкновенны. Мы обычные люди, тут ничего не поделаешь. Но мы необыкновенно хорошо вооружены. Таких обычных и одновременно необычных, как мы, вряд ли встретишь. И все же мы пришли, чтобы судить и спасать. Сидеть по правую сторону Всемогущего. Слева уже кто-то сидит, придет и его время. Мы те, кому не хватает богатства, это самое привычное в мире, его почти всем не хватает, к сожалению, ну ладно, Дику Чейни его хватает, поэтому нам не хватает этого человека, ах нет, он же здесь вместе со своими сердечным пороками и недостатками, но, несмотря на все его недостатки, его нам все же недостает. «Хеллибертон», такая милая фирма. Только ради нее он делает все это! Ведь строить важнее, чем разрушать, это человеческая константа. А если речь идет о построении, то «Хеллибертон», дорогой, приятный концерн, уже здесь, и глупые англичане могут смотреть сквозь пальцы, да, сэр. У нас есть прекрасный план, который мы воплотим в рекордные сроки. Кто сказал, что мы не можем его воплотить? Мы воплотим его, можете не сомневаться. Генералы в креслах говорят что-то другое, но мы говорим правильно, держитесь нас, но держитесь не слишком крепко, не можем же мы еще и вас тащить с собой, и я это говорю, осознавая, что самая большая опасность – это скромность. Разбитые враги спасаются на острове, но это им не поможет. 600 нефтяных скважин сгорело в Южном Ираке, но мы в рекордные сроки взяли их под контроль и погасили, таково нынешнее положение. Завтра мы будем находиться где-нибудь в другом месте, и наше положение будет иным. Но, господи, в другом месте дела идут не так хорошо. В другом месте у них уже выходят бомбы. Комендантский час для бомб, я требую этого как можно быстрее. Итак, они остаются у нас. Я так и знала. И медленно появляются изменения в нашем прогнозе погоды. Да, сэр.


То, чего вы здесь никогда не увидите, это зеленый лес, его сначала нужно посадить. Но тогда вам пришлось бы долго разбираться, кому он принадлежит. Наш партнер и наш друг, Дик Чейни, знает, по крайней мере, кому принадлежит его фирма. Это больше, чем вы можете сказать о себе! Вы набитые дураки! Но у него больше денег, чем будет деревьев в лесу, который вы должны сажать в поте лица, чтобы был хотя бы один лес. Ради тени, которой нам так не хватает. Око дома – это присмотр его господина, но Дик Чейни не обязан лично присутствовать на фирме, его фирма сама делает деньги. Не может же Дик быть повсюду (и не все коту масленица). Ему достаточно быть там, где он есть. Для этого ему вовсе не нужно ни слова, ни дела там, где можно быть начальником. С мечтами, которые все время подстраиваются под образец, мы хорошо умеем обращаться, но с тем, что сильный человек – небезупречен, потому что порочен, и наши упреки раскрывают его пороки, с этим мы обращаться так и не научились.


Вы идете туда, рядовой Райан, которого нужно спасти, или кто вы, как вас называть, здесь становится жарко, вы увидите здесь песок песок песок. Богатые не отправляют сюда своих детей, это несомненно, они отправляют их в другое место, это же ясно. В национальную гвардию. В лучшем случае. В крайнем случае. В школу. В худшем случае. У нас здесь крайне тяжелый случай, но скажите, где эти дети? Где они, чтобы, например, мой сын отправился по призыву в войско в страну иракцев. А потом они заходят так далеко, что угрожают ему уничтожением! Разве это можно понять? Представитель фирмы, в которой мой сын сейчас, к сожалению, незаменим, он мечтал стать солдатом, но ведь он, в конце концов, мой собственный потомок и при этом незаменим, с самого начала. Все же, поклялся он только что, лучше бы он был солдатом, но они получают в этой фирме, откуда он не может уйти, иначе он сегодня же стал бы солдатом, они не получают в этой фирме прибыли от этой войны, так как вместе с армией уже давно получают прибыль от войн, и ни в коем случае не только от этой. До нее было уже много войн. Спасибо, мистер Чейни, что вы нам об этом сказали. За это ваша жена получит красивое новое платье, и она также получит одного или двух внуков, так я думаю, хотя я вас совсем не знаю. От многих других войн тоже прибыль. Но абсолютно точно от этой войны, где вы не должны попадаться нам на глаза. Не должны попадаться на глаза живые и мертвые и забивающие прибыль, топчущие прибыль, пожирающие прибыль. Нельзя же так набрасываться на прибыль. Вы должны ее тянуть на себя, а не выбивать. Ударить вы можете, полагаю, в лицо противника, а не эту прекрасную и чистую прибыль. Абсолютно несправедливо предполагать, что мы получали прибыль от этой войны, потому что мы, собственно, получаем прибыли от многих войн. Самое главное это все-таки строительство. Но прежде чем строить, нужно сделать горе обременительным и тяжелым для противника, пока он не будет разбит, пока все не будет разбито и унесено прочь, новое не может быть создано, это вам ясно, разве нет? К тому же, господин президент, мне представляется, вы с советниками будете окончательно решать то, о чем я сейчас приношу весть. Иракцы, вы древние верные души, все равно насколько древние, кто, иракцы или советники, все равно, древние или нет, вам предстоит серьезное размышление, поэтому посоветуйте мне! Ах так, все-таки имелись в виду однозначно советники, консультанты. Бедных парней из компании по ремонту я здесь совсем не беру в расчет. Речь не о них. Речь только и исключительно о старых мужчинах. Они прислали их сюда, юношей, но мы держимся за это, мы успокаиваем себя, будто мы жены или дети. Когда об этом узнал сын в своем бюро, он хотел сразу же ехать и записаться добровольцем, но я ему не разрешила. Здесь тоже нужны люди, здесь, у нас. Богатые могут отправлять своих детей, они делают это, и с удовольствием, но многие удерживают. Кто же не рад, когда ребенок наконец-то уедет в лагерь на каникулы и не мешается, они считают каждый почтовый сбор, родители богатых, они считают каждую пошлину, им это положено, но они посылают детей не туда! Они удерживают их. Они не отправляют их так далеко. Какое чудовище стало бы отправлять своих собственных детей? Вот именно! Они предпочитают отправлять их туда, где в каникулы проводится этот новый тренинг по менеджменту, очень хорошо. Итак, вам – серьезное размышление. Не нужно подробнее описывать занятия ваших детей. Дети ходят в тот или другой университет. И здесь я наталкиваюсь на деталь, которая сразу поддается подо мной. Войско, торопящееся, организующее войско не поддается. Никогда. Ужасна бойня, если вы животное, а вы всегда животное, и всегда будете животным, когда дело доходит до бойни. Вам этого никак не избежать.


Пауза. Крайний юг, где мы теперь, но это только порт в глубоком море, правда, единственный, долой его, мы его захватим, мы должны захватить его, другого нет, мимо которого не проходим мимо, он у нас уже в кармане, потому что наша душа переполнена гордостью, и вот наконец-то один стреляет, нет, гордость гордого человека требует, чтобы он стрелял с одной стороны на другую и обратно. Но это лишь отдельные выстрелы. Они больше не связаны. Они стреляют только из высокомерия. Куда же мы дели наших ручных дельфинов, тогда как они нам пригодились бы, не купаться же они пошли? Ах, вот они. Это ведь только животные. Что мы любим, так это рабское ярмо техники, чьими господами мы являемся, но кто же тогда рабы? Этого мы еще не поняли. Система, которая была запущена другими и поднимает вокруг себя столько шума, создает столько существ и столько существ уничтожает и вообще, итак, эта система в состоянии анализировать заданные условия местности и направлять ракету по извилистому пути, который вы никогда не прошли бы пешком, потому что у вас закончилась бы карта местности, в то время как вы еще пытаетесь как можно точнее пройти вашу сексуальность в мыслях, потому что идти само по себе скучно, итак, этот путь выстрела, неважно, он не отмечен ни на какой карте, и не должен там быть, он в воздухе в воздухе в воздухе. Итак. Снаряд ловко проходит путь, я имею в виду, его ловко послали, даже если мы его послали, итак он идет с высокой точностью и дозвуковой скоростью, он делает это, чтобы за ним можно было следить, итак, он идет более чем через 1600 км в цель, куда его направили, не поддерживаемый рукой матери, к руке матери, у которой он вырывает ребенка из рук и белье из корзины и собаку с поводка и сад от гнома и плод от фруктов вниз и овощи из их грядки, и все в цель, верно направляемый, в цель. Стандартно вооруженные, вы можете провозить от 50 до 200 километров, я хотела сказать килограммов взрывчатки. И все это, все эти деньги, все эти затраты, чтобы попасть в вас, именно в вас! Никто бы не взял на себя столько, чтобы попасть на встречу с вами. Только мы только мы. Какие затраты, невероятно, в вас можно было попасть везде. На рыночной площади, но ее они тоже обстреляли. Неважно.


Марширующая по праву ракета стоимостью в 600 тысяч долларов с максимальной скоростьью 880 километров в час, что ж, это не много, но скажите мне, откуда появляется разница в цифрах? Если даже ко мне поступают различные данные, неудивительно, что и ракеты не попадают в цель, я сказала: дозвуковая скорость, потому что звук – быстрее, но свет – еще быстрее, быстрее, чем вы себе можете представить, кварки как-то быстрее, или нет? И все это подвергается обстрелу с кораблей и подводных лодок, которые прибыли, чтобы сделать это для вас. Вы не гордитесь? Вы не гордитесь тем, что вам уделяется такое внимание мира? Всего мира? Кому такое удается. Мне – нет. Даже если бы мои ножки были от рождения снабжены колесиками, я имею в виду, если бы колеса росли на мне и я была бы крылатым вестником несчастья вместо простого предъявителя плохих новостей при источнике бесперебойного питания, мне бы не удалось, и я была бы не столь быстрой, ведь скорость относительна, не правда ли, и эта скорость в любом случае достаточна, неважно для чего. Марширующие ракеты можно применять везде, я назову только Ирак, Боснию, Афганистан, Косово или что там еще. О деталях не хочу говорить в последний момент, но в пустыне ведь нет препятствий. Битва за Басру начинается сейчас, забыла посмотреть на часы. И как далеко завели меня эти подробные сообщения? Недалеко. Я скромна. Моя цель – свержение правительства и преобразование каждого, кто хочет быть преобразован. Ой! Сразу требует слова мой гардероб, который обычно молчит, – войдет ли ООН в этот новый порядок или нет? Я думаю, американцы скажут, что они этого не хотят. Почему они должны отказываться от всех привилегий, они ведь значительные личности, а именно каждый из них. В то время как у среднестатистической семьи за 4–6 недель выйдут припасы. Сами они не могут выйти. Я имею в виду, припасы выходят, пусть даже медленно, а семья остается. Припасы на исходе. Мы остаемся. С ними уже ничего больше не случится, с припасами.


Если все равны, то у каждого меньше поводов гордиться, но будет торжество, если люди будут торжественно тверды в своей гордости, в умении выключить переживания. Они должны быть. Они должны быть. По земле гонит некто свой народ, нет, идут два их народа, нет, идут три народа по стране, неважно, сколько, каждый гонит свой народ вперед, как злая девочка гусей. С жаждой крови в глазах, кровь в ботинках, кровь в глазах, кровь в штанах, тысячерукий, тысячетанковый, стремится каждый народ вперед, вслед за вождем, каждый за своим вождем, надеюсь, они их не перепутают, каждый за своим вождем, который испытывает глубочайшую симпатию к каждому из народа, особенно глубокую к тому, кто умирает и возвращается в мягком чехле, в наволочке; он никогда не был уверен в том, что делал, но его повелитель сказал: вы мне симпатичны, вы отвечаете передо мной за этот танк и этот самолет, ведь вы, в конце концов, механик, вы бедный парень, поэтому можете лично присутствовать на ваших похоронах. Ваш шлем одиноко висит на ветке, ваши товарищи робко плачут, и соленое море омывает вас как скорбный крик, когда вы так близко к берегу. Но обычно это – пустыня, песчаный океан. Песчаная буря теперь улеглась, видимость снова улучшилась. Они стреляют в нас! Они стреляют в нас! Посмотрите мне в глаза, чтобы вспомнить, к какому государству вы принадлежите, и каждым жестом показать себя американцами, англичанами или кем-нибудь еще, вам не остается ничего другого. Если вы не можете показать себя, как хотите, тогда лучше вовсе не показывайтесь! Мы растратили себя там, а вы не хотите показаться. Расслабьтесь! Будьте непринужденными! Доверьтесь нам! Только те страны будут признаны нашим сообществом государств, которые сами – сообщество, потому что двое – уже сообщество. А третий – лишний. Ладно. Мы возьмем еще Австралию. Но сначала сообществом признают США и британцев. Они держатся вместе. Потом долго ничего не происходит. Ведь вы знаете, что вместе с силой может вторгнуться беда, и ей мы должны противопоставить силу. Других детей мы запахиваем в песок. Но вы можете пойти на свои похороны, потому что следовали нашим устремлениям ворваться в страну. Поехали! Вы сказали, что сила бога войны – в его луке? Ну да, он силен, но другим. Нам не остается ничего другого, как война на суше и война в городе. Они различаются по месту действия. Где люди, как звуки флейты, которым их как раз учат, поднимаются над собой, как воющее дыхание. Как ветер в пустыне. Они звенят и поют в пустоте, они сами выпевают себя, они выдыхают себя, неважно. А отбросы городов, бедняки, которые не знают подвала, потому что сами уже в самом низу, а отбросы городов, говорю я, их подавляют, и все. Ну, возможно еще раз зашумят, как буря, бушующая над морем, море у нас здесь есть, но это не считается, только этот порт, потому что только он один, как же он называется, как он называется, я иду прямиком к телевизору, чтобы узнать, как называется тот порт, где люди сидят на корточках в пене смерти и смотрят, кто там идет, отроки, наполовину дети, но они знают, почему они здесь, все-таки знают это, к какому легкому строю народов их принесло. А теперь они разрушают его. И они снова должны вытащить это из ничего, из которого пришли, так что это они уже знают. Ничто, ничто. Ты, стамбульская роза, ты тоже уже опала, ты сволочь! И чего ты от нас отпала? Ты ведь не цвела, как свобода мнения, с которой мы должны мучиться! Как же взойти радости?


Итак, прошу, для общего развития, чтобы создать немного культуры, которая нам здесь пригодится, не нужно искать в истории необходимости в соотношении средств и цели, это уж слишком! Неразумность случая – правило, поверьте мне. Теперь на очереди те, завтра – другие. Те. Кто-нибудь. В итоге все. Все. Берег за берегом будет заполняться, и мы снова будем их опустошать. И вот они уже тянутся туда, как нам справиться со всеми? Огромный итог этих событий – выражение основных стремлений народа, который создал себе пруд или, по крайней мере, биотоп, очистные сооружения с личным дозатором для мыла, немного личного пространства и огород, в который он может заходить глупо и слепо, и тогда он смотрит на этот новый пруд, скажем, он видит листочек, который следует своему пути по воде, как танк по пустыне, только по воде, и что-то будет остановлено, нет, не танк, не мы, листочек, только листочек, который остановится на воде. Водоворот его остановит. Но вот листочек уже бежит дальше. Вы и вправду считаете, что этим людям, которые пришли сюда, хватит умадовести свое дело до конца?


Не могли бы вы поточнее объяснить мне эту картинку? Я вижу, что эту женщину оттесняют назад, но это совершенно не укладывается в голове. Я вижу, что эти семь женщин с детьми – не знаю, сколько их и кто они – застрелены в микроавтобусе. Некоторые говорят о десяти. Но у меня это не укладывается в голове. Вы не застыли, когда вам об этом сказали. Они не прикрыли металлом тела. Это же совершенно ясно. Они прикрылись чем-то, но это был не металл. Иначе не могло быть так глубоко. Нужно по крайней мере ожесточиться внутри, если не получается снаружи.


Возможно, она хочет воды или еды, эта женщина, но она делает это как-то неправильно, думаю я. У нее двое детей. Если бы у меня было двое детей, я бы установила правила и сама стала бы их придерживаться, это хорошо для воспитания. Я читаю по ее лицу, что несчастная больше не знает правил. Она бросает взгляд на войско, но это не утоляет ее голод. Она бросает платок на лицо, мы набрасываем мешки на головы этих пленников, к чему, для чего, только для того, чтобы глупо выглядеть? Разве это не может быть единственной причиной? Разве недостаточно было победить всех? Нет, этого было недостаточно. Она даже не умеет читать, эта женщина, думаю я про себя, нет, я думаю это вслух. Объяснить картинку? На самом деле? Конечно, не только картинки определяют все, но и они тоже важны, что вам тогда объяснить? Это как ребенок, который играет в специалиста. Хорошенькие штучки из пластика, которых у нас там много! Уточка в надувном бассейне, лебедь в ванной. Нет, это не игрушка, не трогать! Это игрушечная бомба, а там, это ты можешь трогать, это ручной дельфин, который ищет мины. Я не говорю, что он неправильно поймет твою мину, он натренирован искать мины, но не может их трогать. И ты не можешь трогать эту игрушку. Иначе обломки у нас полетят во все стороны. Бедное умное животное тогда тоже погибнет, а его нельзя заменить каким-нибудь полезным человеком, иначе мы и взяли бы человека. У нас больше людей, чем дрессированных дельфинов, а еще у нас есть собаки, натренированные на взрывчатку, да. Я о них совсем забыла, а мужчин мы тоже дрессировали, но это длилось не так долго, мужчина не такой своевольный, как дельфин, который не рыба, а млекопитающее, думаю я, и собака наверняка млекопитающее. А человеку необязательно сразу получать пищу. Он может подождать. Тогда они доставили нам рыбу – или кто он там – и эта рыба намного дороже человека. Мы заказали его из самого Сан-Диего, чтобы он нам помог, а вы можете на это посмотреть . И в то время как мы взволнованно наблюдаем за природой, природа идет нам навстречу. Если мы ей идем навстречу, то и она может пойти навстречу нам. Она забирает пищу из городов, а природа человека – умереть от жажды и голода. Вот так она идет нам навстречу. Это не всегда и не в любое время желанно. Она, собственно, идет нам навстречу песчаной бурей и создает неясный образ в душе, потому что нельзя видеть, кто есть кто. Друг или враг? Иногда друг одевается как враг, а враг – как друг, это несколько безвкусно, такая маскировка, если вам интересно мое мнение. Она полыхает, ее соткали, она полыхает еще сильнее, маскировка, а потом она сгорает, люди голосят, а за маскировкой, за этой облицовкой на секунду становятся видны старые обои: как страшно! Этот узор мы больше никогда не хотели видеть, мы и не должны, он наконец-то сгорает, это единственное, что можно с ним сделать, и тогда мы беззащитны, и это все же лучше, чем по-настоящему отвратительный рисунок на обоях. К счастью, правит песчаная буря, и мы не должны, нет, мы не можем рассмотреть его точнее. Сначала она правит, потом нет. Сначала правит один, потом другой. Человек был раньше очень полезен, теперь он бесполезен. Об обоях этого не скажешь. Этот узор никто не сможет долго выдержать. Он запоминается, он неприятно бросается нам в глаза. Он бросается в глаза, но это не бревно. Он ровный: это маскировка, которой сейчас нет.


Вы думаете, что природа идет вам навстречу песчаной бурей? Вы думаете, что природа этих людей идет вам навстречу и сдается? Вы думаете, им не терпится испустить дух, в то время как буря еще ревет? Тогда никто не услышит, как они умирают! Ведь огненный круг солнца испепеляющим лучом прожигает жизненный путь человека, расплавляя его в жаре и все конец смерть.


Да. Природа идет навстречу неприятелю песчаной бурей. Она нам только вредит. И в первую очередь нашим бортовым приборам! Они к этому не привыкли. Песок убегает из почвы, и куда он бежит? Он забегает в наши двигатели, где ему нечего делать! Пилоты приходят, спасшиеся бегством, их мало, возможно, утонули в Тигре, неважно, стонет вавилонский город в трауре по золотой молодежи страны, которая так торопилась к реке и стреляла в воду из оружия, но и старики это делали. Они стреляют в воду, потому что им больше нечем заняться. Они всегда стреляют. Возможно, когда-нибудь они в кого-то попадут? Нет, они ни в кого не попадают. Главное, что они стреляют. Эти пилоты могут долго оставаться под водой, но, может быть, их здесь вовсе нет. Я не вижу, как распространяется нефтяная пленка. Это правда. Я бросаюсь на вас, как бог, хотя я наверняка им не являюсь. На этой воде нет нефтяной пленки, это вижу даже я.


Возможно, мы переживем через несколько дней настоящую бурю, я стараюсь, я очень стараюсь. Я делаю это. Быстрее писать я не могу. И все же я делаю это быстрее, чем вы. Должна ли я описывать бурю до того, как она состоится? Я могу попробовать, я талантливый демон, я набрасываюсь на факты и переворачиваю их, чтобы они смотрели назад, но те, которые еще смотрят вперед, их я беру себе. Я сворачиваю им шею, этим фактам. Сначала вопрос: вы думаете, религия стоит того, чтобы так за нее сражаться? Теперь, когда мне важно говорить, снова появляется дельфин и отвлекает меня, что всегда удается животным, даже если я сейчас хотела бы одним движением разорвать узы любви и морали. Неважно, что я хотела, животные не считаются с этим. Спросите мою собаку! Он ведь и сам недавно получил рыбку, эта рыба или кто он там, дельфин. Посмотрите, мы оставляем его в маленьком бассейне, пока он нам снова не пригодится. Кроме питания и воды нужно очень многое, если вы используете свой разум, это намного меньше, но если он вам нужен, вы увидите, как мало ему нужно и как много результатов вы этим достигнете. Достаточно, если вы немного задумаетесь обо всем обуславливающем, чтобы вам легче было выдвинуть условия. Я оставила вам не так много места, обычно я говорю сама. Говорите где-нибудь в другом месте! Я всегда могу положиться на беспокойство ваших чувств, и именно так я сейчас вкрадываюсь в доверие. Поверьте мне! Ответьте мне! Чего, например, требует эта религия, и какие условия она ставит? А та, другая? Она тоже чего-то хочет? Мне хотелось бы это знать. Здесь у вас модель дома божьего, только он очень маленький, это вообще свойственно макетам. Прошу, не порочьте сейчас ни христиан, ни евреев, ни мусульман и ни единого американца! Не порочьте ни единого человека и ни одного другого бога! Иначе вы познакомитесь со мной и с этим американцем! Мы всегда приходим вместе. Мы – Американец. Может быть, сейчас нет, но в принципе – да. Пожалуй, в принципе это хорошо, потому что всегда нужно узнавать другие страны и других людей и как можно быстрее проникаться к ним любовью. Но я не стала бы мериться силами с этим американцем, он ко всем подходит со своей меркой и никогда не будет вами доволен! Теперь я это знаю. Я просто вижу это. Неважно. Он решает это один. Все люди борются, и им это даже нравится! когда раны, которые нанесла жизнь, затягиваются и туда больше нельзя вложить руку, чтобы узнать собственную истину и отречься от себя. Но, к сожалению, сейчас на экране появляется его номер, кто это, ах да, еврей, и это тоже! Бедняга! Теперь он не сможет отрицать, что он дома, я же вижу его номер. Мы теперь всегда будем его преследовать. Сначала преследовать, потом задавать вопросы, в кого он верует, и это будет его последним грехом. Он привык к тому, что его преследуют. С него мы и начнем. Что есть истина? Прошу, скажите мне это, ну скажите! Я думаю, все это началось с евреев, они не дают покоя, это говорят и мои соседи, которые сами не дают покоя, к тому же с обеих сторон, в этом они едины, в остальном – никогда, но в этом да, и вот снова. Это всегда затрагивает их, евреев. Они так часто это переживали, что уже и не замечают, что с ними это происходит. Они ведь очень древний народ. Ну вот, немцы снова оказались в плохом климате и в неправильном свете, и это мы им тоже ставим в упрек, но почему они именно сейчас должны воздать честь вавилонянам? Нет, для этого у них сейчас нет времени. Они правы. Вы тоже что-то хотите добавить к нашей дискуссии? О солидарности еврейского народа, которая просто невероятна – неудивительно, если подумать, как мало их осталось, им приходится держаться вместе, это ясно. Их основная идея в том, что у них не додумались о воздаянии каждому по заслугам. Так думает мыслитель, морща лоб и включая всю свою силу воли. Новый Завет: осторожно! Не станьте морально чувствительным! Зато у евреев нет личного воздаяния после смерти. Все происходит сейчас, иначе человек уже умер. А если человек умер, больше ничего не происходит. Хорошая мысль. Очень меня убеждает. Главный мотив мученика –чистая любовь к закону. Но ведь мученики – всегда другие? Это те, кто взлетает в воздух и хочет забрать с собой как можно больше людей? Невинных? По идее, надо подвозить до смерти лишь невинных, с грешными после смерти происходят такие страшные вещи, что лучше их от этого избавить. Несмотря на льготный билет, они, возможно, будут недовольны тем, что там обнаружат. На мертвых нельзя надеяться. На смерть – можно, но не на мертвых. И не на убитых. Это ужасно. Одним рывком бросает этот бог своих самых верных почитателей за решетку, давит их, как вшей, топчет ногами. И все это только потому, что он на этот раз не победил! Разница только в одном: мой бог всегда прав. Мой Бог – это возрожденный Христос, и он может рождаться снова и снова, и в этом он прекрасен как Христос. А еще лучше то, что он может применять логику неверующих и мораль неверных, чтобы доказать, что только он прав, только он творит правое и может представлять вещи как неопровержимые и вообще. Ему можно все. Ему все можно, моему Богу.


Я думаю, каждый должен верить в то, во что хочет. Мне незнакомо понятие личности или индивидуальности, как я могу заниматься тем, во что они верят или нет? Иисус, например, и его ученики были одним, потому что они так любили друг друга, как олениха своего детеныша. Как мы любим нашу страну. Каждый любит себя и своих. Ему еще нужно есть, пить и быть веселым, но это мы пока оставим. Необходимо порочить евреев, если веришь в Христа, вам не кажется? Да, это нужно делать, и это часто и долго делалось. И прошло проверку временем. Если вместо этого вы порочите Аллаха, тогда вы увидите, что с вами будет. Вы пожалеете, что родились на свет! И тот, кто разорвет вас на куски, объяснит, почему, только плохо объяснит. Он просто поднимет на воздух! Как клочок бумаги! Ему это не составит труда! Поэтому хочется приблизиться к этому чужому богу, попробовать, помолиться или еще как-нибудь, а он в пух и прах разносит вас с помощью верного служителя, своего великого почитателя! Знает ли он об этом, этот бог? Он с этим согласен? Без понятия. Поэтому лучше этого не делайте: не порочьте Аллаха. Можете порочить другого бога, но только не этого! И прошу, не моего. Любого другого, но не Аллаха и не моего. И то и другое не пойдет вам на пользу, поверьте. Даже если вы его совсем не знаете – неважно какого бога, не порочьте его, предупреждаю! Иначе вам снова пригодятся очень хорошие связи, если вы снова захотите выйти! Вот мы уже снаружи. Наконец-то. Слава богу. Теперь мы снова снаружи. Я уже и не верила, что это удастся. Другим не удалось. Выйти наружу. А мы снова снаружи. Ваше убийство, таким образом, снова откладывается. Дальше – больше. Мы все еще ближе к началу, чем к концу. Ведь мы знаем больше, чем бог. Он – начало и конец, но не знает самого себя. Итак, теперь придут еще 100 тысяч мужчин. Я их тоже не знаю, главное, они знают друг друга и знают, что могут положиться друг на друга. И у каждого их них две лапы, они бросаются на вавилонский народ, который – знает Бог – это заслужил. Но Бог этого не знает. Он знает все. Он этого не знает. Он знает все. Он этого не знает. Клянусь, он сам сказал мне, что этого не знает. Он жаловался, что никто ему ничего не говорит. Он знает, как работают «Томагавки» и скоро будет знать, как работают интеллигентные бомбы, только еще не открыл мне этого, но он и сейчас не знает, что у нас на уме. Он знает, что мы с ним сделали. Но что мы планируем в будущем, этого еще не знает. 1 апреля 2003 года он этого еще не знает.


БОГ ЧТО ВСЕГДА ПОЯВЛЯЕТСЯ В ОБЛАКЕИ НАКОНЕЦ-ТО ГОВОРИТ ИСТИНУО КОТОРОЙ МЫ УЖЕ ЗАБЫЛИТОЛЬКО ЕЕ НАМ И НЕ ХВАТАЛО!

Так. Теперь мы овладели аэропортом, я вижу это сверху очень хорошо и могу подтвердить. Я перекрыла электричество. Не знаю, бросили ли мы сейчас графитовую бомбу или они сами отключили его, это шумное электричество, этого шумящего друга, но, минуточку, я в любое время могу выяснить это, мне нужно только разузнать. Минуточку. Сначала мне нужно спросить. Для меня, Бога, не проблема, довольны ли мы собой или нет; можем ли мы в принципе быть довольны чем-нибудь, будем ли довольны – вот вопрос! Поэтому мы бросали все эти осколочные бомбы, убили тысячи людей, торговцев фруктами, продавцов газет, пастухов, паству и не паству, целые семьи, полностью или нет, неважно, мы сделали это по праву, я имею в виду, что, бросая эти кассетные бомбы, мы делали это, чтобы защитить наши собственные ряды, чтобы наши потери были как можно меньше. А среди осколочных бомб встречаются умные неразорвавшиеся бомбы, которые не взорвались сразу, они могут лежать годами, десятилетиями и в любое время могут взорваться, они лежат дольше, чем когда-либо лежал человек – если бы он лежал так долго на одном месте, его назвали бы не реализовавшим себя неудачником. Ему будет скучно так долго лежать. С другой стороны, мы, конечно, не хотим, чтобы взрывались люди. Люди не должны становиться бомбами. Мы этого совсем не хотим. Люди не должны быть бомбами. Это для них не предусмотрено. Что они сами взрываются, как бомбы, это было придумано не мной.


Может быть, нам и не придется завоевывать этот город, может быть, мы его просто изолируем, но возможно также любое другое преступление, я хотела сказать поступок. Теперь мы поступаем по-другому. Нет, мы теперь не поступаем по-другому. Электричества нет, золотые звездочки я сам не оставил на небе красоваться светло и ясно. Темно. Мрачно. Мрак. Я сделаю это, не волнуйтесь. Графитная пыль тоже может это сделать, но я могу лучше. Даже бомбы часто интеллигентнее, чем люди. Мне нужно сделать пометку для моего вечного возвращения, чтобы я каждый раз снова знал(а), в какой форме и обличии приду.


Так умны эти бомбы, вы себе и представить не можете. О них я уже хотел(а) рассказать. Я действительно им завидую. Неважно, в каком обличии я возвращусь как бог. Мое следующее пришествие в любом случае должно оставить более глубокое впечатление, чем предыдущие, а ведь и они были неплохи. Я всего лишь человек, который может такое придумать, я ведь стал(а) просто человеком, нет, я все же Бог. Иногда я сомневаюсь в этом, но мой отец как раз протягивает мне листочек, на котором написано, что и я Бог. Не только он. Во всяком случае я, конечно, сразу пробую, едва узнав, что я бог, быть полезным в смысле дарвинистской биологии, то есть в борьбе с другими показать себя с лучшей стороны. Что может быть лучше, чем быть человеком и богом одновременно. Все люди должны стать такими, как я, но они этого не могут. В любом случае, у меня уже возникает чувство превосходства, чувство, что я становлюсь сильнее независимо от результатов борьбы, становлюсь самим прогрессом. К этому они пришли абсолютно самостоятельно. У нас, например, есть интеллектуальная бомба модели GBU-28, уничтожитель бункеров, общий вес 2500 кг: 2200 кг балансируемая деталь и 300 кг сверхбризантного взрывчатого вещества (тритонал[7]). Размеры: длина 3, 88 м, диаметр 37 см. Способ управления – лазерная указка, я говорю это только сейчас, чтобы вы не продавали лазерных указок тем, кто этого не заслужил! Глубина проникновения, конечно, в зависимости от твердости, а эти стены очень прочны, я могу вам прошептать, я пробовал(а) это, я ведь создал(а) их: до 30 м! Это очень много, разве нет? Цена: 145 600 долларов при минимальной покупке 125 штук. Подходящая ракета-носитель: боевой бомбардировщик F-15 E и F-III F. Но одной маловато. Берите больше, покупайте больше! Если у вас уже есть бомбардировщик, возьмите у нас несколько тысяч штук, тогда будет приличная скидка. Обещаем.


Посмотрите, я ведь сам(а) разработал(а) GBU-28, чтобы попасть в спрятанные глубоко в земле иракские командные центры. Было бы бессмысленно промазать, не правда ли. Я в принципе этого не делаю. Тогда бы мне пришлось критиковать мои ценности, измеряемые жизнью, тогда бы мне пришлось критиковать происхождение этих ценностей, и тогда бы мне пришлось поставить под вопрос жизнь как таковую и так далее. Мне бы пришлось вывернуться наизнанку. Теперь я – задница человека, тогда бы мне пришлось стать его ртом и одновременно у него отсосать. Трудный фокус, я знаю. И человека охватывает опасная ностальгия по зарослям души, и я проявляюсь здесь во всей полноте: эти GBU-28, как сказано, так дайте же мне, наконец, объяснить, – весящее 2, 5 тонн, управляемое лазером обычное оружие. И обслуживают его обычные люди, не правда ли. Их тоже создала я, поэтому я так точно все это знаю. У нее проникающее тело весом в 2,2 тонны. Я сосу и сосу, но не выделяется ничего, что я могла бы проглотить. Возможно, ничего и не должно выделяться. Но, напротив, что-то должно разорваться. Эти бомбы, в принципе, – модифицированные стволы пушек, которые я сосу, ой, становится жарко, это жестко, такого жесткого у меня никогда во рту не было, люди, начиненные 300 кг высокобризантной взрывчатки-тритонала. Да, я начинил(а) жесткую сладкую штуковину и снабдил(а) подходящим GBU-37 LGB-Kit, управляемым лазером комплектом для дооборудования – совершенно верно, если у вас недостаточно долго стоит, вы должны довооружить «глупые бомбы», чтобы они стали умнее. GBU-28 высвобождается во временном туннеле и находит место удара с помощью отраженного лазерного луча, который направлен на цель. Для этого у GBU-28 есть в кормовой части четыре подвижных ведущих плавника, так что ей могли бы позавидовать наши дельфины, если бы могли это увидеть, итак, подвижные плавники, с помощью которых ее траекторию – конечно, в определенных границах, которые и нам поставлены, – можно направить в этот целевой туннель. Пошло! Наконец-то оно выходит наружу, мой рот уже устал от работы, мой творец уже чуть не охромел, на полпути ко рту. И вот я вижу, я говорю и создаю из слов мыльный пузырь, и все же он очень твердый: лазерная указка может направляться в цель вторым самолетом или с земли. Я даже сам(а) могу его вести, если захочу. Путь – это цель, нет, цель – это путь. Ничто не пойдет вкривь и вкось, эти лазерные указки вообще-то очень точные, когда у них есть цель. Здесь картинка, она появляется и светится ярко, она у нас дома, в ящике, у нас все дома, я это сделала. Быть и казаться. Посмотрите! Все это не составляет бытия, это вообще не дает уже никакого бытия, что, однако, равно бытию. Бытие и небытие обрушиваются друг на друга и становятся одним. Сыграно вничью между Быть и Казаться. Оба одинаковы сильны. И хорошо. Ведь нет критерия для реальности, скажу я так. Все правда, что вы видите, но не все правильно. Быть – всегда только степень от кажущегося, а кажущееся выходит из этого телевизора, который я тоже создал(а). Это практически дополнительный прибор ко всем этим бомбам. Это мило с моей стороны, правда? Вы ведь можете за ними наблюдать, за бомбами, но они вас не настигнут. Не стоит благодарности. Быть и Казаться, которые оба – одно, я повлияла на это, в то время как изобрел(а) телевидение, а это было давно, но с тех пор это так, будем честны: Быть и Казаться еще не составляют Бытия. Иногда кажущееся небытием является Бытием. Реальность – это лишь в той или иной мере видимость, измеряемая по той доле, которую мы отдаем Кажущемуся. Все. Я всю свою долю отдал(а) Кажущемуся. Теперь я довольна. Я так много создал(а). Раньше я это раздаривал(а), слишком много раздаривал(а), теперь продаю. Я думаю, что могу быть довольна собой. Где мало реального, там также мало кажущегося. Чем меньше вещей, тем меньше иллюзий. Есть ли хотя бы в духовном маленькое разрушение? Нет, в духовном ни малейших разрушений. Здесь я должна вас разочаровать. Я думаю, в духовном мы стремимся к немалому разрушению. Это уже что-то, знать следующий рынок – целевую точку. Взять под прицел, нажать на спусковой крючок, огонь огонь огонь. Но что-то должно остаться. Что? Я ломаю себе голову, что. Нужно становлению с самого начала навязать характер бытия, тогда оно осуществится. Тогда осуществится наша власть. Потому что мы этого хотели. Кто-то же должен захотеть власть, она лежит на земле, все поднимаются, она уже совсем грязная, кто-то должен захотеть ее, кто-то должен взять ее, и тогда она у него есть. Кто-то взял ее. Браво. Аплодисменты. Он захотел и он взял ее. Так я представил(а) все это своей волей. Он же всегда мог сказать, это я сказала ему, чтоб он ее взял, власть. Так всегда получается. Меня же никто не спрашивает. И все-таки я это говорю. Он должен взять ее, кто-то должен это сделать. Вот она лежит, власть, и эти сапоги зевак там, из чистого любопытства, что будет дальше, и эти тоже, иногда наступали на нее, это бывает, глаза смотрели при этом вдаль, я имею в виду, в даль телевизора. Бедная власть. Она делает бедных беднее и богатых богаче. Это ее свойство, среди других особенностей. Все возвращается, особенно войны. Но то, что они всегда возвращаются, это максимальное приближение мира становления к миру бытия. Это ЕСТЬ все, потому что все разрушено. Потому что мы сказали это и все. Все. Все. Все. Мы стоим на высоте наблюдения, смотрим вокруг себя, видим, что все, что есть, лишь видимость, как только бытие, наконец, свершилось, как только оно наконец превратилось в ничто, снова Ничто, и мы отворачиваемся и смотрим внутрь себя и из себя – наружу. Мы не знаем ничего, мы ничего не узнаем, мы заблуждаемся, мы начинаем сначала, мы обманываемся, мы обманываем других, мы разочарованы, что мы еще не победили. Но скоро мы победим. Скоро мы снова купим лотерейку и скоро мы избавимся от самих себя, нам в этом помогут, не я, еще нет, но скоро, скоро. Все все все. Наконец-то он кончает. Я уж думал(а), он никогда не кончит. Вот. Теперь и это сделано.