"Ирина Поволоцкая. Сочельник (Скрипичный квартет)" - читать интересную книгу автора

удержать пятящегося к кулисам артиста, но Маэстро был непреклонен. И тут на
весь зал поставленным голосом - бис! - потребовала соседка.
Скрипач взглянул на нее почти с негодованием, но увидел - и улыбнулся как
обыкновенный мужчина. Переждав аплодисменты, он снова посмотрел туда, где
сидела красавица, и на этот раз заметил мальчика с раскрытою партитурой в
ладонях. Догадался ли Маэстро, что происходит в отроческой душе, собственная
ли неустроенная юность вспомнилась, но мой друг и сейчас утверждает:
последнюю пьесу Великий Скрипач играл для него.
Пьеса была незнакома.
А он не только сразу узнал композитора - такая способность поражает
дилетантов вроде меня, - он узнал и саму пьесу. Думаете, слышал по радио?
Или пластинка? Возможно. Хотя композитор здесь был не в чести, сочинение
исполнялось редко, а он, едва семнадцатилетний, ведал наперед каждую ноту. И
уже бедному школяру чудилось, что это его неловкие руки освятили бумажный
лист с линейным пятистрочием. Что это его вдохновенные каракули выводил
смычок гения, замершего на сцене в исступленной стойке
сверчка-кузнечика-музыканта. И мальчику показалось (не забудьте, он был так
юн) - ему не перенести следующего звука. И тогда Скрипач сделал паузу.
Она длилась мгновение, но жизнь музыкального дитяти, подчиненная одному
божку, одной цели: сольфеджио, гаммы, Мазес и Шредик, и нотная папка с
завязочками, к ней с детства привыкла его рука, и покупка Моцарта с
бабушкой, пересчитывающей монеты в кошельке с кнопочкой, и плачущая мать,
когда он стал студентом, - все, будто снятое чьими-то, в Скрипача, глазами,
от подружки из школьного хора с меткою зеленки на щеке до старика
профессора, Мефистофелем вручившего билет, - вместилось в паузу между нотой,
которая прозвучала, и той, которую он с таким страхом жаждал...
И потом, мчась любимыми переулками мимо домов разных эпох и стилей, с
мемориальными досками в память великих, мимо храма с распахнутою боковой
дверью - там еще догорали свечи, он не сомневался в славе и счастье, будущее
манило и обещало, вечная неуверенность покинула его, и он шагал бездумно и
действительно счастливо, легко ступая большими ботинками, кожа которых была
перенасыщена гуталином.
Прошли годы.
Он женился, растил детей, мучился с возлюбленной, смутно напоминающей
соседку на том концерте, и, как все, маялся суетою, но, зараженный стойким
семейным идеализмом, с годами изменился мало, и хотя сидел в оркестре
глубоко среди вторых скрипок, по-прежнему любил музыку первою и восторженной
любовью. Однажды молодые музыканты (они служили в оркестре, но честолюбие,
слава Богу, пустило в них стойкие корни) пригласили его на свой концерт. "Мы
играем Моцарта, - сказал тот, кто по праву считался главным у них, - а я
попробую исполнить пьесу, она малоизвестна... Хочу, чтобы вы ее послушали!"
Он был худенький, в рыжих веснушках, смотрел выжидающе и приветливо.
Почему-то мой друг подумал, что это пьеса с паузой. И назвал ее. Ему
кивнули, и он пробормотал, что слышал о программе.
Он решился идти один. У него давно была машина, и даже в булочную напротив
он ездил на своих не первых "Ладах-Жигулях", а тут пошел пешком. Новогодье
близилось. Снег выпал и не таял. Сугробы застыли вдоль спешно обновляемых
особняков. И окна в заморских стеклах респектабельно светились, и
бродягу-бомжа он ни одного не встретил, а напротив: иномарки пробивали
снежные колеи, и женщины в шубках спешили и его не замечали, а он, вдыхая