"Васко Пратолини. Постоянство разума " - читать интересную книгу автора

кончилась. Правда, мы, когда проезжали эти места, ничего особенного не
заметили - лес как лес. В Томболо, казалось, все тихо, как и в лесу
Сан-Россоре. Попадались "джипы", грузовики, полуразбитые допотопные машины.
Американские солдаты вели в открытую торговлю со штатскими, за гроши можно
было кучу добра накупить. Повсюду надписи по-английски: "Проход запрещен",
"Минировано". Тогда приходилось сворачивать. Ты сидел у меня на коленях,
Миллоски - за рулем. Время мы провели славно, ничего не скажешь. Грязь
кругом непролазная, а нам все-то казалось интересным - не то, что на
теперешних наших дорогах: смотреть смотри, а руками не трогай. Забарахлил
мотор. Пришлось сойти. Миллоски подталкивал машину, а ты сидел внутри и так
задавался! Наконец мы добрались до трактирчика, похожего на лесную хижину.
Столики стояли среди зелени. Я даже помню название траттории - "Веселье",
такая красивая вывеска. Совсем не то, что у нашего Чезарино. Кругом -
сплошные развалины, сырую воду пить нельзя было, пришлось кипятить. Зато к
вашим услугам вино, пиво, мясо, сыр и, уж конечно, виски, коньяк - все, чего
душа ни пожелает. Мы немного выпили, и Милло занялся мотором. Ремонт
пустяковый - покуда макароны поспели, он уже и кончил. Только сели за еду,
как вошли саперы. Молодые, совсем мальчишки - и до того веселые! "Охотимся
за гитлеровским наследством, - говорили они. - Эту честь союзники охотно
предоставили нам". Рискуя на каждом шагу взлететь на воздух, они отыскивали
мины, зарытые немцами от самого побережья до Апуанских гор. По лицам видать,
ребята смелые и делали доброе дело, но только чересчур беспечные. Им,
конечно, платили, но дня не проходило, чтоб кто-нибудь не подрывался.
Миллоски сразу же с ними заговорил, ты ведь его знаешь, и выяснилось, что
двое из них - флорентийцы. В конце концов все мы сели за один общий стол. Я
сказала: муж у меня в плену и вот-вот должен вернуться, Миллоски
подтвердил... Выпили, после обеда стали песни петь... Они почти все побывали
в партизанах. Подарили тебе красный платок, научили говорить: "Да
здравствует Усатый!" Эту встречу я никогда не забуду. Может, и ты запомнил
не кровь и стрельбу дней Освобождения, а вот этих ребят. Запомнил разрывы
мин, которые мы слышали, подымаясь обратно к Чинкуале, запомнил красные
платки и песни, что пели хором. И еще ты помнишь море.
Новорожденный младенец зажмуривается от света. Видеть свет мы начинаем
лишь тогда, когда на помощь врожденному инстинкту приходит первое
сознательное суждение, с этого начинается история нашей жизни.
Для меня она началась с того дня на взморье. Теперь, когда не стало
синьоры Каппуджи, я легко и естественно делил свою привязанность между Милло
и Иванной, и годы моего детства протекали спокойно. О двусмысленности,
сопровождавшей их, я и не подозревал до той самой минуты, когда, повернув
голову, спросил:
- Дядя Милло! Этот самолет трехмоторный?
И тут как бы впервые увидел их. Одной рукой он обнимал ее за талию,
голова Иванны покоилась у него на груди, она гладила его свободную руку.
- Как будто. Должно быть, "дакота".
- Какой, военный или гражданский?... - начал было я.
Я сидел в нескольких метрах от них посреди изрытого, полного камней
пляжа, здесь торчали большие столбы с прибитыми к ним досками, на которых
был изображен череп со скрещенными костями, сидел далеко от моря, к которому
запрещено было подходить. Она перебила меня и улеглась рядом с ним, словно
ища тепла и защиты: